Сергей Минаев - Дyxless 21 века. Селфи
Потом мы пьем кофе, а она рассказывает, что «у детей» сегодня контрольная по информатике, причем говорит это таким голосом, будто теперь это наши совместные дети. И я думаю, не много ли: сразу двое за одну-то ночь? Она говорит о классной руководительнице и о Лере, родители которой «черт знает откуда» и которая себя дико неприлично ведет, «тебе же дочь рассказывала наверняка».
Слово «дочь» возникает подозрительно часто. Я моментально зябну, хватаю плед и стараюсь завернуться в него полностью, чтобы даже глаз не видно было. Вроде бы до сегодняшнего утра у меня не было женщин с детьми. Или, скажем так, ни одна из женщин не знакомила меня со своим ребенком.
Я посматриваю на часы, а рассказ продолжается о летнем лагере и о том, как бедные дети столько учебников носят, и собираюсь ли я на следующее родительское собрание, и был ли я там хоть раз вместе с бывшей женой или мы ходим по отдельности. И «а как она выглядит, я ее наверняка видела», и про французский язык, по которому почему-то не достать правильного учебника.
Тут происходит то, что доктора называют «вспышкой».
Мозаика склеивается в обратном порядке: разбившийся бокал, она сидит на диване, потом клуб, потом моя машина и, наконец, детский день рождения.
«Идентификация, идентификация», – мигает у меня в голове.
Я с облегчением киваю в такт ее монологу. Еще бы – теперь я хотя бы знаю, что мы с ней и ее дочерью вместе не живем.
Я закуриваю вот уже третью сигарету и выслушиваю комплименты собственной квартире, рассказываю, как долго продолжался ремонт и сам ли я делал дизайн и всякую прочую херню, которая с каждой секундой наращивает, как снежный ком, только один вопрос: КАК ЖЕ ТЕБЯ ВСЕ-ТАКИ ЗОВУТ?
Диспетчер наконец сообщает, что машина приехала, и я, стараясь выглядеть как можно более гостеприимным, предлагаю еще кофе, но она отказывается, она уже и так почти опоздала. Стоя в дверях, она спохватывается, говорит с легким нажимом:
– У тебя ведь есть мой номер?
– Конечно. – Я достаю телефон, листаю адресную книгу, чтобы продемонстрировать наличие ее номера, но сложно найти номер человека, имени которого не знаешь.
– Как же! Ты же записывал! – хмурит она брови.
– Я такой пьяный был, что совершенно ничего не помню. (Правда.)
– Совсем ничего? – еще больше обижается она.
– Ну, – скольжу я взглядом сверху вниз, до линии ее бедер, – главные моменты мне, безусловно, не забыть. (Ложь.)
– Я у тебя записана как Катя. – Она нагибается к экрану телефона, но я успеваю отвернуть дисплей таким образом, чтобы ей ничего было не разобрать. «Кать» в телефоне штуки три.
– Точно! Нашел!
Наконец-то мы познакомились.
Мы нарочито жарко целуемся на пороге, она пристально смотрит на меня, видимо, ожидая какого-то важного предложения, и я, не найдя ничего лучше, спрашиваю:
– Мы… мы скоро увидимся?
– Нет, думаю, не скоро.
– Почему?
– Потому что ты сейчас ляжешь спать. – Она осторожно проводит мне пальцами по щеке. – А потом проснешься и забудешь, как меня зовут. Точнее не так. Как меня зовут ты еще с утра забыл, хотя отчаянно, – она смешно гримасничает, – отчаянно делал вид, что помнишь, кто я такая и как сюда попала.
– Я не буду комментировать эти инсинуации, – изображаю я голос, каким говорят официальные лица.
– Ты хороший мальчик, Вова. Советский мальчик, у которого в детстве было мало солдатиков, а потом он вырос и начал играть… в людей. Ты всюду ведешь себя, будто это сценарий. А ты – всего лишь герой в предложенных обстоятельствах.
– Ты психиатр? – говорю я и потираю правый висок, будто таким способом можно прогнать внезапно возникшую головную боль.
– Не злись. Я ведь не злюсь. Думаешь, приятно чувствовать себя «одной из телок, имен которых он не помнит»?
– Злишься.
– На таких, как ты, злиться невозможно. Вы же отдельная категория. Вечные дети, которые боятся взрослеть.
– Тех, которые взрослеть не побоялись, мы с тобой вчера днем видели, ага, – бурчу я в ответ.
– Я же понимаю, зачем ты эту амнезию выращивал. Чтобы не привязываться, не привыкать, не цепляться мозгами. Ты же хочешь, чтобы все было как бы понарошку, да? Как в кино. Отыграл свой эпизод, потом актеры переоделись и разъехались по домам. Это в фильме у них любовная история, а за кадром они друг с другом не общаются. А завтра новый сценарий и новая роль. И партнеры новые.
– Почему же у тебя такое безрадостное описание-то выходит?
– Потому что ты мальчик хороший, а играть стремишься мальчиков плохих. Ты ведь людей боишься.
– Я очень плохой мальчик, шлепнешь меня? – гримасничаю я.
– Ты хороший, Вовка. Я же все видела… там… у подъезда. Когда ты с дочерью прощался. Видела, как ты… Это то, что в тебе остается, как бы ты это ни замазывал.
– Ты очень умная девушка… Катя. Мне кажется, я позвоню тебе скорее, чем ты думаешь. Вот только переварю. Понимаешь, – кладу я руку ей на талию, – мне теперь будет непросто жить с услышанным. Слишком много предстоит обдумать. Возможно, переосмыслить.
– Не ерничай. С похмелья у тебя гораздо хуже получается играть плохого мальчика. Может, тебе один раз хорошего сыграть? Не хочешь попробовать?
– Не знаю.
– А чего ты хочешь?
– Наверно, того же, чего и все, – пожимаю я плечами.
– Все разное хотят. Одни – домик на море, другие – в истории остаться. Ты думаешь, как с собой договориться или как в очередном кино состояться?
– Знаешь, – обреченно вздыхаю я, – теперь в основном приходится думать о том, как состояться сегодняшним вечером.
– Ладно, – она целует меня в щеку, – мне правда пора.
– А у меня твоего телефона нет, – говорю ей в тот момент, когда она заходит в лифт. – Я тебе наврал.
– Я тебе тоже. Я никогда не читала ни одной твоей книжки.
– А ты… – делаю я шаг вперед, но в этот момент двери лифта закрываются.
– Номер в прихожей, на пачке сигарет, – звучит из отъезжающей кабины.
Падаю на кровать, пытаюсь уснуть, но в похмельной башке созревают всякие неприятные мысли. Они быстро надуваются, как пузыри из жевательной резинки, быстро лопаются, но не исчезают. И эта вязкая масса заполняет голову.
«Чего ты хочешь? Домика на море или истории?» Для одного я еще не в том возрасте, для другого уже не в том. Наверное, надо было после первой книги, как Кобейн, уходить. А это как-то стремно.
Хочется чего-то помельче. Счастья личного, например.
Вообще мужчины, на разных этапах своей жизни, движимы мелкими желаниями. Чтобы стоял хотя бы до пятидесяти, чтобы ничего не делать, а бабки были. Чтобы вымутить что-то нужное, а заплатить меньше других или вообще ничего не платить. Чтобы любили, чтобы жрать, а живот не рос, чтобы были друзья, с которыми потрещать. Чтобы смотреться в зеркало и говорить: «А я еще ничего». Чтобы выигрывать в мелких интригах, чтобы получать от жизни значительные дисконты, когда приносят счет на оплату выкраденных у нее часов наркотического, алкогольного или сексуального кайфа. Чтобы карьера какая-то, машину там поменять или квартиру.
При этом каждый из нас на вопрос: «Хотите ли вы остаться в истории?» – улыбнется, потому что твердо знает, что на самом деле хочет на майские свалить на море.
Но каким-то удивительным образом бесконечность этой мышиной возни одних оставляет в истории, а других повергает на дно постыдного мещанского болота.
Одни получаются героями нашего времени, а другим ипотеку под хороший процент дают. И совмещать это никогда не получается. При этом первые известны, а вторые счастливы.
А ты сидишь тут, такой неопределившийся, – с умными ты или со счастливыми, – и постишь в фейсбучек пространные тексты о сломе времен и видео «поколения Сиэтла», в которых вокалисты Nirvana и Alice in Chains еще живы. Видео, которые вроде как должны намекать посвященным, что я там, с искренними героями девяностых. И что почти все мои герои мертвы.
А я жив, потому что у меня растет дочь, а вокруг много людей, которые от меня зависят. После тридцати пяти возникает желание жить, мы становимся взрослее, появляется ответственность и всякое такое.
Всё, что камуфлирует боязнь признаться самому себе в том, что все бездарности очень хотят жить. Это только у гениев на мысли о смерти просто нет времени…
А вопрос, возможна ли творческая отдача «криков израненной души» в промежутках между получением бытовых мещанских радостей, из области безответных. Вроде того, играл бы Виктор Цой корпоративы, останься он в живых. Или вопроса «Чего ты хочешь?».
Звонок
Компьютер на кухне разражается трелями скайпа. Издатель, наверное. Нехотя встаю, проходя через прихожую, отрываю от пачки сигарет номер Кати и кладу в карман джинсов.
Со мной пытается соединиться абонент Mersault. У меня нет в контактах никакого «Mersault», наверное, кто-то номер скайпа сменил.
– Алле, – отвечаю, предварительно выключив камеру.
– Привет, – говорит низкий мужской голос на другом конце. Камера тоже выключена.
