Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
Саша сколько ни пытался развеселить девочек, которым кроме полученных автографов уже ничего не светило, – успеха не достиг и пошел по малой нужде. Не столько потому, что хотелось, сколько потому, что уже все надоело и надо было немного проветриться. В коридоре, недалеко от туалета, он увидел лежавшего на полу «певца своей печали» Сёмкина, который все-таки вышел из каюты, наверное сразу по нескольким нуждам. Сёмкин лежал в двух своих лужах: мочи – с одной стороны и блевотины – с другой. Истерзанный количеством «Мартини» с водкой, организм Сёмкина изверг все лишнее, не дожидаясь, пока хозяин дойдет до туалета. Сёмкину не хватило буквально пяти метров до гальюна, когда организм решил послать все к свиньям и взорваться прямо здесь в коридоре.
Саша решил было сразу вернуться к Гарри и сообщить о постигшей Сёмкина неприятности, но потом подумал, что вначале все-таки следует показать нетленный образ кумира той самой Наташе, которая по нему убивалась. Показать в качестве решающего аргумента в пользу своей правоты. Саша быстро вернулся на палубу и, не доходя нескольких метров до стола, энергичным жестом подозвал Наташу, которая очень кстати посмотрела в этот момент в его сторону. Наташа безмолвно показала на себя обеими руками, словно спрашивая – «Я?». «Да-да!! – закивал Саша. – Иди сюда! И побыстрее!» И тут же прижал к губам палец, мол, – не говори никому ничего, спокойно встань и выйди из-за стола! Наташа подошла.
– Что? – испуганно спросила она. – Случилось что-то?
– Ничего, сейчас увидишь, пойдем. Я хочу тебе кое-что показать.
Они осторожно приблизились к месту лежки центральной персоны Наташиных снов. Сёмкин лежал все так же, никто не успел прибрать ни его, ни за ним. Изменилось только выражение лица. Сейчас он улыбался во сне, и изо рта у него стекала слюна.
– Смотри, смотри, – поучительно изрек Саша. – Ну что? Нравится? Вот с этим ты хотела?! Ты вот так хотела лишиться невинности, да?! Гляди, гляди-и!! – все тыкал Саша ее носом в этот распластанный кошмар, потом посмотрел на нее, увидел результат и с педагогической гордостью подумал, что хоть одну заблудшую девичью душу спас.
Наташа стояла, прижав руки к губам, из глаз текли слезы, она неотрывно глядела на тело Сёмкина, лежащее у ее ног. Потом медленно повернула к Саше мокрое от слез, счастливое лицо, молитвенно сложила руки на груди и с неколебимым восторгом прошептала:
– Господи! Какой же он все-таки красивый!
– Фу-у… твою мать! – только и смог выдохнуть наш обломанный Песталоцци, безнадежно махнул рукой и, оставив Наташу в немом упоении наслаждаться видом любимого существа, пошел сказать Гарри, что его телохранителям предстоит сейчас грязная работа: все убирать и защищать не только самого Сёмкина, но и его репутацию, для чего их, собственно, не нанимали.
Поручение было воспринято ребятами тяжело, без радости, но Гарри тут же подкрепил его купюрой в 100 долларов, отчего оно перестало казаться таким уж противным. К тому же можно было сунуть кому-нибудь из обслуги рублей 500, чтобы они там все вытерли, а оттащить Сёмкина обратно в каюту, раздеть и бросить в постель – дело плевое.
– Посторонись, – сказали хранители тела Сёмкина Наташе, так и продолжавшей стоять в столбняке и глядеть на это тело с неоправданным обожанием.
Морщась от смешанного запаха не совместимых друг с другом ингредиентов – любимого одеколона артиста «Хьюго Босс» и того, что он из себя изверг, ребята поволокли его в каюту. Они были сейчас санитарами имиджа, охранниками образа веселого и нежного паренька, сантехниками засранного дворца девичьих грез, дворниками глухих переулков нашего праздничного шоу-бизнеса – никак не менее!
Наташа проводила их до каюты, и так, чтобы санитары не заметили, сквозь полуоткрытую дверь стала наблюдать, как они бросили его на койку, небрежно и грубо, будто какой-нибудь мешок, а затем, сопя и тихо матерясь, начали раздевать. Не без вожделения наблюдала девочка за этим процессом, хотя эротики в нем было, честно сказать, столько же, сколько в полостной операции кишечника. Джинсы в облипку, да к тому же еще и мокрые, никак не снимались. Один из ребят, расстегнув пояс, остервенело сдергивал эти джинсы с бедер артиста, но было видно, что профессиональных навыков работников вытрезвителя у него нет. Ничего не получалось, и он зверел все больше. Наконец он перевернул тело Сёмкина в азарте погони за решением проблемы, продолжая воевать с непокорными штанами. Этого делать не следовало, потому что Сёмкин тут же блеванул еще раз. Второй все это время просто стоял, хамски ухмыляясь и не помогая товарищу. Товарищ, потерпевший поражение в неравной схватке с телом Сёмкина и его штанами, обрушил остатки ярости на коллегу: «Хуля ты стоишь, ржешь?! Чупа-чупс ты обсосанный! Мог бы и помочь!» Коллега действительно сосал в это время леденец. Но он не обиделся: «Да брось ты его так, козла вонючего. Чего ты возишься с этими несчастными штанами? Тебе такого задания не было, ну и успокойся».
Наташе хотелось вскричать: «Да как вы смеете! Ведь это же Сёмкин!» Но она вовремя сообразила, что, во-первых, ей обнаруживать свое присутствие сейчас никак нельзя, а во-вторых, они все-таки наверное смеют, и камердинерами певца выступают не в первый раз. Поэтому Наташа промолчала и попыталась спрятаться подальше в боковой коридорчик. Ждать оставалось недолго, терпение телохранителей было истощено, и уже минуты через две они плюнули и ушли, продолжая тихо переругиваться и позабыв даже притворить дверь в заблеванную каюту обожаемого артиста.
Наташа выждала еще несколько секунд, потом осторожно выглянула из своего закутка. Магистральный коридор был пуст. Ни одной живой души. Путь свободен, и ничто, казалось бы, уже не мешало вплотную приблизиться к милому сердцу предмету. Наташа на цыпочках преодолела несколько метров, отделяющих ее от мечты, боком протиснулась в полуоткрытую дверь и плотно прикрыла ее за собой. Все! Они были наедине! Она и он, ее герой, ее любимый певец, ее божество!! Не имело никакого значения, в каком виде он тут лежал, какой запах тут стоял, – все это мелочи, главное – он здесь, миленький, родненький, славненький, такой знаменитенький, золотце, зайка такая… такой… И она, вот, рядом, руку можно протянуть и коснуться – лица, груди его обнаженной и даже… А что, если посмотреть… У Наташи вспыхнули щеки и задрожали пальцы, но адская мысль – посмотреть, что у Сёмкина там, внизу, – не уходила, а, наоборот, все настойчивее билась в пламенеющем девичьем мозгу.
Наташа погладила трепещущими пальчиками дорогое лицо и, подчиняясь приступу нежности, накрывшим ее, как лавина, парализующим, отнимающим остатки разума, стала целовать его щеку, лоб, шею. До губ добраться было трудно, так как Сёмкин лежал на боку, и искомая часть физиономии была утоплена в подушке. Хотя… остатки разума или хоть какой-нибудь логики – все же были: Наташа понимала, что все это, быть может, первый и последний шанс, и скорее всего такого случая больше не представится никогда. Поэтому только сейчас, больше она его так близко никогда не увидит и тем более не почувствует. Так что моментом надо было пользоваться. И быстро! Пока его не пришли проверять. Эта тревожная мысль стимулировала и оправдывала крепнущую с каждой минутой тягу к объекту. Ну а кроме того, этот объект вобрал в себя всю любовь девочки к отечественной популярной музыке. И теперь эта застывшая музыка неподвижно распласталась на запачканной, смятой постели.
Наташа все-таки тщетно пыталась повернуть голову Сёмкина, чтобы наконец добраться до его губ, но ей это не удавалось. Однако ее упорство и целеустремленность были вознаграждены. Сёмкин повернулся сам, внятно сказал: «во блядь» и почмокал слипшимися губами в непробудном сне. Сон и впрямь был непробудным. Сказка о мертвой царевне, в которой царевной был Сёмкин, разыгрывалась сейчас в каюте, и никакие хоть семь, хоть десять богатырей не могли бы его теперь пробудить. Сон, что и говорить, был глубоким, можно сказать, человек не заснул, а потерял сознание, и заезжий витязь (в лице Наташи) с его робкими и неумелыми поцелуями на будильник никак не тянул. Губы «царевны», сомкнутые в жесткую, непримиримую по отношению ко всем витязям, мешающим спать, складку – не размыкались никак, но Наташа не отчаивалась. Она решила оставить на время его губы в покое и заняться тем, что с самого начала занимало ее воображение значительно больше, чем губы. Губы ведь у всех на виду, ведь не все ходят в масках или противогазах, а вот посмотреть на то, чего не видно и о чем можно было бы потом рассказать подругам, как величайшую тайну всех времен и народов! – Вот это да! Этим стоило немедленно заняться. И Наташа принялась доделывать то, что не удалось здоровому амбалу-телохранителю: она предприняла попытку стащить с Сёмкина прилипшие к его берцовым костям джинсы.
Вот за этим занятием ее и застукали. Занятием, прямо скажем, почти криминальным, которое можно было бы расценить как физическое домогательство или попытку изнасилования. Наташа так была увлечена близостью с любимым и внезапно открывшейся ей возможностью потрогать его где захочется, что и не заметила, не услышала даже, как к двери каюты подошел – о ужас! – сам Гарри. Не услышала, не обернулась даже, когда Гарри открыл двери и встал на пороге каюты, возмущенно глядя на юное существо, восторженно сопящее над тем, что по праву принадлежало одному только Гарри, и квоту на которое он мог раздавать исключительно сам. За спиной Гарри стоял Саша, с деланой укоризной глядя на несчастную Наташу.
