Михаил Кураев - Блок-ада
«Володя, уезжая, сказал, обвинять в смерти сына никого нельзя. Это неверно. Я не хочу обманывать себя, да и никого – виновата я сама… Всякое убийство бледнеет перед таким преступлением. Я не должна была оставлять в этом огненном кольце сына. Если не поехала Вера, нужно было бы уехать самой, пусть была бы дезертир, но не убийца своего сына. Пусть бы меня расстреляли, но был бы жив мой сын. Я ничтожество, не достойное ничего лучшего».
«Пустая смерть» не оговорка, 25 марта она скажет поразительные слова о «славном городе» и людях, обреченных на «бесславное вымирание».
Она знает, что может погибнуть, и даже сын, когда еще был жив, не был оправданием для уклонения от опасности. Она шла на смерть, если риск был сопряжен с ясным смыслом, спасением, например, хотя бы одной жизни.
В моем словаре нет иного слова, кроме слова «самоотвержение», но именно о нем, о самоотвержении воюющего Ленинградца, думаешь и изумляешься естественности человеческой солидарности для этой особой породы людей.
А как же «хочу, чтобы умерли скорее…»?
Это слова. Это крик бессилия, а вот поступок.
19 декабря. Город вступил в самую страшную пору своего противостояния.
«Вчера была у сыночка. Он здоров. Надоело ему болтаться по чужим домам. Я спросила его: «Витенька, скоро ли кончится война?» Так он только заплакал в ответ. Братишка мой все попивает. Почти всю ночь я не спала, все любовалась своим сыночком. И казался мне он таким красивым (он спал, был румяненький, со спокойными чертами лица) и бесконечно дорогим. Я бы перенесла любые испытания, только бы голод, обида и страдание не коснулись моего сына…
…Девочки все ходят, носы опустив, у всех по дому неприятности. (! – М. К.) Обстановка в городе ужасная. Голод, как прожорливый хищник, уносит обреченных на жертву. Сегодня командированы все бойцы района на кладбище зарывать огромное скопление трупов.
Могилы рыть нет никаких сил, а поэтому решили в щели, вырытые на кладбище и поблизости, заложить амонал и взорвать, в эти ямы свалили груды трупов. Зарыть нужно было около 6000, но навезли вероятно больше, остались работать на ночь. Привозят их прямо на грузовых машинах, наваленных, как дрова. Картина уму непостижимая. Тяжелая артиллерия бьет по городу почти непрерывно.
…Завтра иду на рискованное предприятие. Может быть, я и не имею права рисковать своей жизнью, она нужна сыну, тем более, что нет Коли, как бы не осиротел мой мальчик.
Еду завтра под Шлиссельбург с одной из наших девочек, у нее там помер отец, она хочет его разыскать, а сама очень еще молодая, совсем девочка и окончательно убита горем, истощена недоеданием. Погибнет в пути ни за что. (Пустая смерть! – М. К.) Чувство долга заставляет помочь ей в трудную минуту».
Кажется, что она повторяет слова пионервожатой, но, когда за ними поступок, это великие слова и такие простецкие – «трудная минута», всего-то!
«Одно страшновато, что там фронтовая полоса, как бы шальной снаряд не укокошил. Если это случится – прошу всех родных – не оставляйте моего сына, не обижайте его, помогите вырасти ему и стать порядочным человеком».
Эй, третирующие «совков», вот вам идеалл. Мать не желает сыну ни богатства, ни счастья, не желает ему особой судьбы, желает только одного: «стать порядочным человеком». Это доступно, это реально, даже на войне, даже в блокаду.
«Если суждено вернуться Коли, пусть будет хорошим справедливым отцом для сына. Обучите его, если будет хоть малейшая возможность. Еще одна просьба к Коли, пусть скоро не женится. Страшно подумать, что Витеньке придется жить с мачехой».
Идти и на вполне вероятную смерть не страшно, страшно о мачехе подумать!
«Приласкайте его, он очень нежный мальчик, научите любить людей и ценить любовь. А к нему одна просьба, пусть хоть изредка вспоминает маму. Впрочем, Бог не без милости, авось и ничего страшного не стрясется, ведь есть же там люди».
Последние слова опять поражают: «Бог не без милости – есть же там люди». Вот такая вера.
А наше неизбывное «авось»? Нет, это не от беспечности или легкомыслия, завещание о сыне она напишет на три адреса, обстоятельно. «Авось» – это так, для самоутешения, для ободрения себя, нельзя же пускаться в рискованное предприятие, повесив нос.
Вероятность вернуться живой была, но была вероятность и не вернуться, поэтому, кроме записи в дневнике, оставлен конверт с двумя письмами. Одно – сестре Лене.
«Лена! Это письмо я пишу тебе на тот случай, если меня постигнет печальная участь. Дело вот в чем, завтра я еду под Шлиссельбург, станцию сейчас не помню, ну, а там фронтовая полоса, совсем близко немцы. Еду я туда добровольно с одной нашей девушкой. У нее там умер отец, она хочет его разыскать, тем более, что узнала об этом не совсем из достоверных источников. Одной ей ехать нельзя, т. к. она почти еще ребенок, очень молоденькая, истощена недоеданием и очень убита горем. Ничего ей одной не сделать будет, а только погибнет в дороге от горя, холода и голода. Так вот долг чести обязует меня ее сопровождать, т. к. нашли, что я толковый человек и смелый. Нам выписали туда командировку. Правда, моя совесть еще и о другом говорит, что у меня есть сын, и рисковать жизнью я не вправе, но ведь нельзя не помочь человеку в трудную минуту. Может быть, там и не очень опасно. Отпущена на сутки. Если не вернусь, тебе передадут. (Письмо. – М. К.) Если суждено мне найти там свою кончину, то очень тебя прошу, приласкай моего сыночка, помоги ему в трудную минуту, посмотри, чтобы его никто не обижал. Исполни его детские просьбы. Вообще не выпускай его из поля своего зрения. Хоть частично замени ему мать… Я здесь задолжала девочкам 250 р., отдай долг и возьми вещи. Будь здорова. Лиза Турнас».
Если память не изменяет, умиравший от пули Каховского военный губернатор Санкт-Петербурга, генерал от инфантерии Милорадович, принесенный на руках в вестибюль Сената, тоже напомнил караулившим его смерть о долгах, которые сам уже отдать не сможет. В этом городе так принято.
В один конверт, адресованный сестре, вложено и письмо брату.
«Коля! Прочти письмо к Лены и тебе все будет понятно. На этом клочке бумаги я излагаю последнюю просьбу к Тебе и Шуре. Не оставьте моего сына без внимания. Сделайте все возможное, чтобы он не очень грустил по мне. Берегите его здоровье. Он упрям, но не ломайте его характера, эта черта ему пригодится в жизни. Не будьте к нему очень строги и требовательны, он все-таки был один сын у родителей и привык к поблажкам. Вы любили меня, спасибо вам за это, перенесите теперь эту любовь на моего сына. Помогайте ему всю жизнь добрым советом. Пристыдите тех, кто будет его обижать. Если будет трудно ему в жизни, помогите. Как только с продуктами дело мало-мальски наладится, отвезите его в Шувалово, там тоже не чужие ему люди и обижать особенно не должны. Скажу тебе откровенно, очень бы просила вас поддержать его до возвращения мужа, но ты, Коля, пьешь, а пьяный скандалишь. Витя боится тебя пьяного и очень переживает, когда ты ругаешься. Я это даже помню о себе, когда отец напивался. Еще просьба мелкого калибра, не наказывай его лишением пищи, лучше поставь в угол, или попори, и не упрекай едой. Мне все это очень тяжело писать и подумать страшно, что я могу оставить сына сиротой. Спасибо вам за хорошее отношение к сыну и прошу еще подержать его у себя пока существует острая голодуха. Передай Пети и Павлику, что я прошу не забывать моего сына. Е. Турнас».
Кто такие Петя и Павлик, из дневника и писем не узнать.
В Шувалово живет свекровь, почему «тоже не чужие» сыну люди, понять не просто. Но еще труднее людям с современным сознанием, освобожденным от «предрассудков», понять самое главное – «Еду я туда добровольно… Одной ей ехать нельзя… Долг чести обязует меня ее сопровождать, т. к. нашли, что я очень толковый человек и смелый».
Это кто же в воинской части, где 95 процентов «лежаче больных», в скопище «грязи, ругани и стонов», нашел ее толковой и смелой? Неужели и здесь, где «вшивость поголовная, вонище неимоверная», существует общественное мнение и кто-то этим мнением даже руководствуется?
Есть общественные отношения и есть человеческие, разница!
Ну что ж, продвинутые в цивилизованный мир уже по пояс усовершенствовались до того, что понятие «долг чести» в натуре хождения не имеет и переведено в разряд приколов.
В условиях полной неволи, в осажденном Городе, Елизавета Турнас переживает внутреннее освобождение, в том числе и от предрассудков. Кивай после этого на времена – дескать, такие времена были. Хуже, чем досталось блокадникам, и придумать трудно.
«11 января. Сегодня была на Бармалеевой, когда начался обстрел Петроградской стороны. Первые разрывы послышались у Народного дома, немного спустя, на Большом… Дошла только до конца Бармалеева, как необыкновенная сила сбила меня с ног. Оглушительный треск, и сильное содрогание. Все кругом покрылось черной землей, запахло гарью, дымом и еще чем-то. (Вот эта мгновенная замена белого савана, укрывшего улицу, на черный, замечена и внесена в строку. – М. К.) По Геслеровскому в дом 5-а ударил снаряд очень большой силы. Если бы я вышла на проспект, то не бывать мне в живых. Шла в казарму и размышляла по пути. Как недалеко от жизни до смерти. Спросила себя: Лизка, что видела ты в жизни, зачем жила, и что сделала. Даже стыдно вспомнить, как глупо прожила жизнь. В вечном страхе за существование свое и сына. Дерзать нужно было, смелей шагать по жизни, а я увязалась за мужем, и свет на этом для меня клином сошелся. Общественного мнения боялась, а что делает это общество и суждений не боится. (Кетлинская и Чаковский в обширнейших и многоречивых сочинениях блокадникам никаких таких мыслей не позволяют! – М. К.) Вот и выходит, живи своим умом и для себя не жалей жизни. А сейчас такой тяжелый момент, Ленинград, как на пороховом складе стоит, и я одна совершенно. Николай не находит нужным прислать мне телеграмму, у него есть свои родные, которым он пишет, а я ему чужая… Ну да у меня есть сын, буду радоваться его жизни. Только бы остался он в живых, а это трудно сделать».
