Анатолий Малкин - А потом пошел снег…
Были отправлены люди, чтобы исследовать турбазу вдоль и поперек, и после докладов стало понятно, что место, где им предстояло провести две недели своей молодой жизни, совсем не сказка. Высокий бетонный забор с пробитыми в нем поколениями отдыхавших дырами для удобства ночной жизни окружал унылую территорию, расчерченную асфальтовыми дорожками, по бокам которых стояли одноэтажные строения с удобствами во дворе, больше смахивающие на казармы или бараки. Впрочем, тогда им для того, чтобы почувствовать себя вполне счастливыми, нужны были не all exclusive пяти звездочек турецкого розлива, а строго запрещенные ночные заплывы по темному морю, посеребренному ярким светом луны, который скользил по их обнаженным телам голубым свечением, или песни у костров, тоже запрещенные в погранзоне, но по советскому пофигизму, а иногда за бутылку с закуской погранцы на это закрывали глаза, или утренние встречи с дельфинами, которые устраивали свои танцы, проплывая мимо стоящих в воде по горлышко так близко, что можно было касаться их мокрой сафьяновой кожи. Ну и конечно, ежевечерние танцы в окружении гипсовых фигур девушки с веслом, пограничника с собакой и Павлика Морозова с биноклем на груди и рукой, поднятой в пионерском салюте.
Танцы на площадке около монументального клуба с непременными пузатыми колоннами и портиком в советском псевдоклассическом стиле на самом деле были ритуалом, были началом бессонной свободной жизни. Танцевали под гнусавую радиолу, переполненную звуками песен советской эстрады с пластинок Апрелевского завода, но танцевали под небом, усыпанном звездами, под кипарисами, пахнувшими терпким южным смоляным запахом, под звон цикад, талантливо аранжировавших музыкальную ерунду. Танцевали, обнимая друг друга, сбросив путы условностей на две недели, переполненные жаром солнца, истомой и негой ночи молодые мужчины и женщины, которые понимали, что каждый миг этого времени, каждый глоток этого густого соленого воздуха, каждое касание могут не повториться никогда.
Среди бродящих по турбазе возбужденных, говорливых, диковатых парней Гелий особенно отличался какой-то настойчивостью, мелькавшей повсюду буйной черной шевелюрой и участием во всех сумасбродных затеях, причем на первых ролях. Ольга заметила его, конечно, но всматриваться, а тем более думать о нем начала только после первой ночной посиделки у костра на пляже, когда она услышала, как он читает ее любимого Пастернака — очень просто, искренне и открыто, совершенно не рисуясь, — и вдруг ей захотелось, чтобы он увидел, как она слушает его.
Потом были песни и романсы, слова которых, как оказалось, полностью знали только он и она, и еще Йосик-Кальсон, которому петь не разрешали из-за полного отсутствия слуха, и он, раскачиваясь, как в синагоге, тихо шептал слова себе под нос. А у них красиво получалось на два голоса, и, легко соединяя свой голос с его негромким хрипловатым баском, она заметила, как красиво играют на его лице отблески языков пламени костра, и рассердилась вдруг тому, как он увлечен пением и совсем не смотрит в ее сторону. И уже под утро, лежа с открытыми глазами среди спящих в спальне номер три обожженных крымским солнцем и пылающих во сне страстью подруг, она начала думать о том, что, может быть, началось что-то, чего она так желала и так боялась. Она думала о том, что ей понравился его взгляд — он не был липким, обволакивающим, откровенным, грубым, настойчивым, таким, какие она постоянно ощущала на себе, но его взгляд казался ей твердым, конечно, но спокойным и уверенным, и она поняла, что ей нравится думать о том, как он смотрит, и знать о том, что ей это нравится. Она смотрела на беленый потолок, по которому быстрыми тенями пробегали юркие маленькие ящерки, увлеченные охотой на ночных мошек и комаров. Кожа их переливалась изумрудно-серебристым блеском под первыми лучами проникавшего свозь щели в занавесках на окнах поднимавшегося утреннего солнца. Одна ящерка вдруг побежала по стене, застыла рядом с ее кроватью и начала глядеть ей в глаза, не мигая и вроде дразнясь трепещущим раздвоенным язычком, который показывался из ее рта язычком черного пламени. Как только она решила, что это может быть какой-то знак ей, и захотела спросить какой, как кто-то зачмокал во сне на дальней кровати, переживая сладкий момент, а ящерка напряглась и мгновенно исчезла.
Потом она танцевала с ним что-то медленное, и они, осторожно прикасаясь друг к другу, ощущали волнение внутри, но не стали торопиться, не потому, что боялись, а потому, что знали, что время придет и все будет. Прозвучал отвратительный скрипучий сигнал подъема, она открыла глаза и поняла, что это был сон, и пожалела.
На четвертый день их всех, вновь прибывших, построили на плацу у здания клуба, толкнули речь о пользе пеших походов и вытолкали за ворота в сопровождении загорелого до черноты местного проводника-физкультурника Михаила с медной короткой трубой с широким раструбом, которая болталась на его груди.
Хорошо, что ловкач Марченко разузнал у грудастой секретарши коменданта о походе накануне ночью, и они успели сгонять в киоск на пристани и затариться портвейном «Три семерки» и «Солнцедаром» местного производства.
В тапочках фабрики «Красный треугольник», а более удачливые — в китайских кедах «Два мяча», в трикотажных трениках, которые растягивались мгновенно и пузырились по всему телу, или в шортах из обрезанного собственноручно рабочего хэбэ или старых холщовых штанов, с рюкзаками за спиной, набитыми жестяными банками консервов, кирпичиками серого хлеба и бережно обернутыми в газету «Крымская правда», чтобы не звенели и не разбились, не дай бог, бутылками, веселая орава охочих до впечатлений парней и девчонок докатилась до пристани, на другом берегу набилась в ржавый «Икарус» и, горланя «Чайка крыльями машет, за собой нас зовет» и «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», через час с небольшим была доставлена на обтопанный тысячами ног маршрут, который через двадцать километров пеха по жаре должен был закончиться костром и ночевкой под открытым небом.
Жестяная посуда, чайники, дрова для костра, одеяла и прочее, так необходимое для удовольствия почти сорока душ, отправились вперед на бивак, а они вошли в прозрачный, прохладный лес и замолчали. Высоченные сосны, грабы, дубы коричневыми чешуйчатыми голыми телами тянулись куда-то в невозможную высоту. Толстый ковер из множества поколений иголок пружинил под ногами и скрадывал шум движения. Птиц не было слышно совсем — вокруг царила тугая тишина, и казалось, что они идут по колоннаде огромного храма, выстроенного на крутых склонах, прорезанных извилистой дорогой, и увенчанного еле видимой снизу крышей из слегка покачивающихся под ветром множества мощных ветвей.
Ощущение своей ничтожности перед этой безразличной к ним красотой посетило, видимо, всех, потому что даже самые молодые перестали дурачиться, бегать среди деревьев, пытаясь разыскать какие-нибудь грибы или коряги причудливой формы, стянулись к дороге и все устремились ходко вперед, пытаясь вырваться на свободу из плена этих бесчисленных столетних существ.
Мысль о том, что вокруг них стояли не просто деревья, а живые существа, проникла в голову даже пофигисту Марченко, который, почему-то шепотом, сказал об этом Гелию. А тот, мчавшийся в голове колонны, думал только о природе своего неожиданного страха — у него была клаустрофобия — он не переносил низких потолков, маленьких кабин лифтов, всяких подземных ходов и пещер, но такая же паника вдруг охватила его и в лесу, и страх гнал его к выходу из туннеля дороги хоть в какое-нибудь широкое пространство.
Бег оказался не напрасным — хотя физкультурник Михаил, оторопевший от его прыти, уже ругался непечатно в голос, призывая к соблюдению необходимого темпа и графика, — послышался шум, он нарастал с каждой секундой, впереди развиднелось, и дорога вышла на край обрыва над ущельем, по дну которого бежала шумная горная речка. Лес остался позади, и вскоре они подошли к месту, где река, делая крутую петлю, оставляла за собой цепочку линз голубоватой прозрачной воды.
Гелий с ребятами понеслись к воде, сбрасывая на ходу одежду, не обращая внимания на крики проводника за спиной — почему тот кричал, он понял только после того, как, пробив толщу воды до дна, выскочил пробкой наверх с диким звериным воплем — вода оказалась ледяной. Нет, это не то слово, она вся состояла из пронзивших его тело ледяных игл — тысячи игл прошили его тело от лодыжек до глаз, и, задохнувшись от ужаса и восторга, он выпрыгнул на берег прямо к ногам Ольги.
Она сидела на берегу в длинном легком светлом платье, обхватив ноги руками, не двигаясь, хотя он, вынырнув из воды, мог видеть ее стройные, очень красивые ноги целиком, вплоть до белого лоскутка ткани в глубине, и, с интересом разглядывая его, шутила над тем, как стучат его зубы, и ужасалась количеству мурашек, усеявших его спину и руки.
