Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник)
Люсуня относится к гаданию исключительно серьёзно, ей дурно от недобрых предчувствий. Она требует алкоголя, леденцов, валерьянки, валидола и просто воды. Всего сейчас и сразу. Бегут за домашним лекарем и психологом Дегтярёвым. Он укладывает Люсуню в постель, долго сидит у изголовья, ставит компрессы, исповедует. Она засыпает, крепко держа за руку спасителя.
Над школой опускается светлая летняя псковская ночь, как две капли воды похожая на раннее утро. Люсуне снится вещий сон. Она выходит замуж. Под венец девушка идёт в Валькиной ночной сорочке, разорванной до самого пупа. Фата, приглядывается во сне Люсуня, почему-то пытаясь сама себе под неё заглянуть, удостовериться, скрывает лицо невесты. Веночек на голове тоже Валькин, из пшеничных колосков, клевера и васильков. Люсуня плывёт к алтарю босиком, пятки плотоядно блестят и неприлично шлёпают по плиточному церковному полу. Одной рукой она несёт черпак, другой – придерживает сорочку, чтоб не упала с плеч. Она панически боится расплескать воду и облиться. Её жених окунает руку в черпак, быстро, как в кипяток, достаёт кольцо и надевает Люсуне на палец. Теперь – её черёд. Она осторожно запускает руку в воду, не спешит, мудро ищет в посудине, чтоб опять не оконфузиться, не вытащить непотребное, цепляет кольцо и ловко просовывает в него жениха. Свершилось. На этом месте Люсуня благоразумно хочет проснуться, чтоб не спугнуть пойманное счастье и не испытывать лишний раз судьбы, но не может: спится уж слишком хорошо. Она слышит марш Мендельсона, ждёт как финала поцелуя жениха. Он склоняется над ней, приподнимает вуаль… Люсуня напряжена, ждёт. Но вдруг видит ясно, как не во сне, а наяву, что под фатой не она, а Юлька.
Люсуня проснулась среди ночи в холодном поту, поднялась с кровати, оделась и вышла на улицу. Вернулась она к завтраку, притихшая и чуть осунувшаяся. С этого дня она стала избегать весёлую, шумную Юльку.
Случилось
Вскоре мы узнали, что в Пушкинские горы приехали питерские студенты-художники. Новость принёс Дегтярёв, творчески переосмыслила её Юлька. Она организовала группу поддержки и направилась знакомиться с ребятами.
«Собирайся, – воодушевляла меня Юлька на поступок. – Развлечёмся. Это тебе не хухры-мухры, а студенты Академии. Идём, не кисни». Я посчитала, что девушкам набиваться в гости неприлично. Я вдруг зацеломудрилась и стала в позу. Что о нас подумают, мы, серые мышки, провинциалки, набежали, учуяв чужой сыр. Все поймут и осудят. Юлькауговаривать меня не стала, взяла в сообщницу Танюшуи пошла навстречу судьбе. Её вели интуиция и вещий Люськин сон.
Я обижалась, мучилась сомнениями и бесполезно слонялась по школьному двору. Посоветоваться было не с кем. Дегтярёв уехал по хозяйственным делам с аспирантом.
Юлька с лицом мадонны, характером лёгким, весёлым – несомненно, бриллиант. Что ей делать в провинции? Она должна блистать на балах, ездить по театрам, есть с серебра, и за столом ей должны прислуживать лакеи в ливреях. Она тонка, изящна, грациозна, и к её красоте даже мне, девушке, привыкнуть трудно. Каждый раз смотришь и думаешь: надо же родиться такой царственно-прекрасной.
– Девушка, вам не скучно? – передо мной стоял высокий русоволосый красавец с этюдником через плечо.
– Это вы мне? – не поверила и переспросила я.
– Вам. – Он просиял улыбкой.
– Какой, право, наглец, – подумала я. – Видит, что сижу, пухну без дела, а спрашивает.
– Не скучно, – рублю сразу, как канат, отворачиваюсь в сторону.
Подруги пришли поздним вечером и разбудили всю девичью казарму. Юлька порхала по комнате. Юлька рассказывала о новомодных веяниях в искусстве, супрематизме, прерафаэлитах, Малевиче, питерских разводных мостах и сфинксах над Невой. Ну и ну. И это за один вечер. Тут вкладывают в уши семестр – и никаких результатов. Её выслушали и с трудом уложили спать.
– Мы идём на дискотеку, – сбивала, организовывала компанию Юлька. – В Пушгорах – дискотека. Будут художники и мы. Местные девчонки и ребята – не в счёт. Чисто для массовки. Мы – это Юлька, Татьяна и Дегтярёв (без него – никак, без него – просто невозможно). Для полноты ощущений мы должны скинуться на армянский коньяк. Он, сиротка, грустит на полках магазина среди «солнцедарового» рая и редких кирпичиков чёрного хлеба. Там немного – несколько бутылок. Скупим всё на корню. Не пропадать же добру. Дегтярёв, хранитель общих денег, подсчитывает заначку. Я вдруг закипаю и наотрез отказываюсь принимать участие. Это ж надо придумать, питерскую элиту угощать и совращать. Я – не такая, я – правильная. По законам жанра они должны меня обольщать, а не наоборот. Не нужны мне художники, а Юлька – просто нахалка. Сама лезет. Её же никто не зовёт, теперь – зовут. Юлькин Тютрин под окнами кукует, кличет свою жар-птицу на свидание. Она машет рукой, не пушкинский персонаж, не томная, белолицая, скучающая, но зато – удивительная красавица. Ей всё всегда сходит с рук, единственное долгожданное дитя состоятельных родителей, капризна и своенравна, весела и легкомысленна до безумия. Юлька свешивается из окна и обещает своему прелестнику сексуальный рай с размахом для всех прибывших на практику художников – двадцать девчат с западной Украины и ещё Дегтярёва и аспиранта в придачу для гурманов на закуску.
Какое она имеет право распоряжаться нашими жизнями? Подцепила хахаля – её дело, но не надо впутывать нас в эту историю. Мы не хор, не массовка, а тонкой организации души.
Вечером я остаюсь одна, без друзей. Окна школы тихо позванивали в такт дискотечной, вдалеке, музыке. Я металась по нашей казарме, как тигрица, наконец, купила в продмаге бутылку «Солнцедара» и побежала на дискотеку.
– Девушка, вам не скучно? – взял меня за руку знакомый лучезарный красавец.
– Нет, – в досаде вырываю я локоть.
В разгар вечера чувствую, что пьяна от откровений пушкиногоровских ребят и тяжёлого креплёного. Художников сознательно игнорирую. Мне страшно. Впервые в жизни во мне разлито большое количество алкоголя, потолок в клубе вертится и норовит упасть, пол движется эскалатором в метро.
Выскальзываю из клуба и перетекаю с холма на холм в безопасность школы, к милым моим девчонкам, трогательной Люсуне. А почему, собственно, бусы к долгому девичеству? Откуда Юлька знает? Дура-девка рвалась гадать первой. Бусы – большие и занимают много места. Она не могла их не вытянуть. Меня беспощадно рвёт под каждым вторым кустом. Я плачу от бессилия и рву, плачу и рву. Мне жалко несчастного, сильно начитанного, не от мира сего аспиранта, самую добрую на свете старушку-Люсуню, мне жалко маму и бабушку, они волнуются и ждут меня где-то там, далеко, за долинами и горами. Больше всех мне, конечно, жалко себя. Так хочется любви, а не складывается, приходят и уходят, всё не те, а вот Юлька, у неё получается, предопределено.
Откуда-то взявшийся Дегтярёв ведёт, бережно придерживает за плечи, журит. Меня болтает от одной зелёной стены коридора к другой, тоже зелёной. Внутренняя, не сбалансированная качка. Что за традиция красить коридоры в маниакально-безумный цвет? Я продираюсь через длинную водоросль бесконечного хода, и нет ему завершения. Где двери, кровать? Дегтярёв, спаси! Я же хорошая, меня просто никто не любит!
– Девушка, вам не скучно? – Мне скучно и плохо, глупый столичный, невероятно красивый индюк.
Светлая псковская ночь догорает зарницами. На школьном козырьке примостились два толстопузых, розовых амура. Один из них плачет: сломал стрелу, намочил где-то лёгкие крылья. Они отяжелели и повисли, не подняться, не взлететь. Другой – утешает, вытирает приятелю слезу, что-то шепчет ободряющее на ухо. Они берутся за руки, взлетают, делают круг над школой, двором, машут кому-то ручонками и кричат: «Мы ещё встретимся!» Их никто не слышит и не видит. Уставшие девчонки спят под крышей школы сладким молодым сном.
Перевёрнутое утреннее небо болит в голове. Пора вставать. Сегодня едем домой. Прощайте, Пушкинские горы! Мы никогда больше не увидимся. Юльку провожает Тютрин. Она серьгой виснет на нём, светится счастьем.
Ещё только один семестр набухшая животом Юля проучится с нами, потом укатит к мужу в Питер, к белым ночам, разводным мостам, БДТ, улице зодчего Росси, Невскому. Люсуня, уставшая от попыток женить на себе хоть какого-то офицерика, уедет, наконец, на свой абрикосово-вишнёвый Донбасс. Может, там ей повезло, мечта сбылась, трансформировалась в угрюмого, в меру пьющего, добротного семьянина-шахтёра.
Февраль. В витринах праздничные валентинки. Шары-валентинки, подушечки-валентинки и много алых длинноногих роз. Святой Валентин, помоги, обласкай и прости. Я давно выросла, повзрослела и даже успела постареть, но где-то там, в середине себя, остаюсь прежней бесшабашной, надменно-капризной девчонкой и до сих пор падаю в лужи, виртуальные и настоящие, ворочаюсь по ночам и вздыхаю, грущу и не могу забыть.
