Вадим Норд - Вероника желает воскреснуть
Черта подведена. Осталось только поставить точку.
Предавшись воспоминаниям, Вероника перестала слушать собеседника, но слова «Виталий Виленович хотел бы встретиться с вами» вернули ее из прошлого в настоящее.
– Встретиться? – переспросила она, окончательно убеждаясь, что это все же розыгрыш.
Ну, зачем, скажите на милость, миллиардеру с ней встречаться? Цыпочек-лялечек ему не хватает или в рекламном ролике больше не с кем сняться? Ага! Только, как говорится, свистни… С чего бы это?
– Да, встретиться, – тем же своим ровным тоном подтвердил собеседник. – Где и когда вам, Вероника Николаевна, было бы удобно?
Вот теперь-то Вероника окончательно убедилась, что ее разыгрывают. Не поняла только кто, потому что голос в трубке был совершенно незнакомым. Кто-то так виртуозно меняет свой голос, подобно покойному Габину, или подговорил приятеля? А впрочем, какая разница.
– Мне удобно сегодня! – тоном, не допускающим возражения, сказала Вероника, желая как можно скорее поставить точку в этой затее. – Через час. У меня дома.
Прозвучало это как «Отвяжись, идиот». Можно было ожидать, что «помощник Соймонова» стушуется, впадет в замешательство, но он как ни в чем не бывало спросил:
– А можно через три часа, Вероника Николаевна? Раньше Виталий Виленович не успеет.
– Хорошо, – согласилась Вероника, – пусть приезжает через три. Адрес сказать?
– Спасибо, Вероника Николаевна, ваш адрес я знаю, – ответил собеседник и отключился.
Вероника раздраженно отшвырнула от себя трубку. Напрасно ответила на дурацкий звонок, только время зря потеряла. Не так уж много у нее осталось времени, чтобы тратить его понапрасну на всяких шутников. Хватит! Баста, как говорят итальянцы! Больше никаких контактов! Все кончено! Вероника Алецкая уходит! И может, кто-то когда-то напишет о ней столь же трогательно и проникновенно, как написал об Ахматовой Евтушенко. «Не верилось, когда она жила, не верилось, когда ее не стало. Она ушла, как будто бы напев уходит в глубь темнеющего сада…» Какие слова! Какие замечательные слова! «Как будто бы напев уходит в глубь темнеющего сада…» Как это верно! Что есть человеческая жизнь, как не напев, песня, пронзительный крик истерзанной души? И не в тьму уходит, не в небытие, а «в глубь темнеющего сада». Красиво, утонченно…
Будучи не в силах больше сдерживать эмоции, Вероника разрыдалась от жалости к себе и прорыдала добрых полчаса. Кое-как успокоившись, закусила губу и отправилась в ванную, приводить себя в порядок. Из ванной прошла в спальню, села перед резным трельяжем (ручная работа, стилизация под XIX век) и по новой начала накладывать макияж. При нынешней «морде лица» макияж особой красоты Веронике добавить не мог, но все же, все же… Здесь сгладить, там подчеркнуть, обычное дело.
Глядя на себя в зеркалах (анфас – жуть и мрак, а вполоборота и если голову слегка наклонить, то еще терпимо), Вероника определилась окончательно. В пользу таблеток. Долго, нудно, зато – элегантно. Только надо правильно срежиссировать это действие, завершающий аккорд.
Таблетки выдавить из блистеров заранее – так будет удобнее. И не в тарелку, а в изящную хрустальную вазочку из числа уцелевших. В последнее время у Вероники сильно дрожали руки, из-за чего она перебила много разной посуды. И запивать не водой, а вином. Красным. Красный – цвет крови, цвет страсти, цвет смерти. И не просто так сидеть в кресле и запивать, а читать стихи. «Дохлую томную лирику», как выразился Есенин. Вероника любила и чувствовала поэзию. И черное вечернее платье лучше сменить на серебристое с оборками. Умирать в черном слишком пошло, тем более что еще не вечер. Далеко не вечер.
Вероника накрыла журнальный столик тяжелой белой скатертью. Скорее даже не накрыла, а задрапировала. Складки до полу превратили столик в подобие некоего алтаря смерти, придав ему монументальной величественности. Заодно скатерть скрыла царапины. Веронике никогда не было свойственно бережное отношение к вещам, а в последний год и подавно.
Дрожащими нервными пальцами Вероника начала выдавливать в вазу таблетки. Несколько таблеток, упав на пол, разбежались по комнате, но Вероника не стала их искать. И без того хватит, незачем мелочиться. Вазу она поставила в центр, положила рядом томик поэтов Серебряного века, поставила перед ним бокал для вина и только тогда спохватилась, что вина-то у нее нет. С известных пор спиртное у Вероники не задерживалось, выпивалось сразу же, благо повод – плохое настроение – наличествовал постоянно.
Досадно, но ничего не поделаешь – пришлось Веронике отправляться за вином в супермаркет, находившийся в соседнем доме. Магазинная суета совершенно не отразилась на торжественности момента. Вероника не раздумывая взяла с полки две бутылки самого дорогого вина (шестьсот восемьдесят семь рублей сорок копеек за бутылку) и терпеливо отстояла очередь в единственную работавшую кассу, думая о том, какая же, в сущности, гнусная штука жизнь. Недаром кто-то из древних римлян утверждал, что высшее счастье заключается в том, чтобы вообще не родиться.
Ничего, скоро все закончится. Немного осталось. Совсем чуть-чуть.
На душе было печально и… спокойно. Решение принято, выстрадано, нет смысла колебаться и медлить. Сейчас Вероника придет домой, сменит кроссовки на элегантные, но крайне неустойчивые шпильки, откупорит бутылки, сядет в кресло и начнет играть последнюю в своей жизни роль. Степень погруженности в себя и отстраненности от мира была настолько высокой, что Вероника надела к платью кроссовки, чего в обычном состоянии никогда себе бы не позволила. Даже будучи сильно нетрезвой. Кроссовки – к спортивному костюму и к джинсам, к платью – туфли, и желательно сочетающиеся по цвету и стилю. Поход в магазин был не действием, не спектаклем, а всего лишь подготовкой. Можно не обращать внимания на мелочи.
Вероника не обращала внимания на мелочи настолько, что проигнорировала предложенный кассиршей пластиковый пакет и ушла из магазина, держа в каждой руке по бутылке. «Полное вульгаритэ», как сказала бы мама. Интересно, а мама ее ТАМ встретит? А если встретит, то что скажет? Мама у Вероники была строгой, с вечной складкой на переносице…
Много позже Вероника будет вспоминать свое возвращение домой в узком кругу так:
– Представьте себе, как захожу я во двор, вся такая целеустремленная и решительная, бутылки держу крепко, аж пальцы судорогой сводит, а во дворе машин – не протолкнуться, и у подъезда моего стоит целая делегация! И все так понимающе на бутылки смотрят. Приспичило среди бела дня винца попить, что тут такого особенного?
2. Пластический хирург
– Я – пластический хирург! Пластический, а не пластичный. Улавливаете разницу, Геннадий Валерианович?
– Улавливаю. Вы мне не в первый раз это говорите, Александр Михайлович. Но взгляните на эту проблему с другой стороны. Что есть наша жизнь, как не бесконечная череда компромиссов? Точнее говоря – один сплошной компромисс. Или я не прав?
– Начальство всегда право. – Александр сдержанно улыбнулся. – Но…
– Зачем вы так? – скривился Геннадий Валерианович. – Я же разговариваю с вами не как директор с сотрудником, а как умный человек с умным человеком.
– Одно не исключает другого, – заметил Александр.
– Ну, вы же поняли, что я хотел сказать, – Геннадий Валерианович устало вздохнул. – Я же мог бы просто при… распорядиться. В вашем контракте, Александр Михайлович, черным по белому написано, что вы обязаны выполнять распоряжения администрации.
– А еще в нем написано, что я имею право отказаться от лечения пациента с обоснованием причин отказа, – напомнил Александр.
Этот пункт был вставлен в контракт по его настоянию. Пациенты бывают разными. Взгляды на лечение бывают разными. Интересы у клиники и сотрудника могут быть разными. И вообще, не стоит связывать себя по рукам и ногам обязательствами, не оставляя пространства для маневра. Все хорошо в разумных пределах.
– Я не считаю ваш отказ обоснованным! – помотал лысой головой Геннадий Валерианович. – Не счи-та-ю!
– Почему, Геннадий Валерианович? – искренне удивился Александр. – Кажется, я довольно подробно все объяснил. Могу повторить.
Лицо главного врача побагровело. Официально должность Геннадия Валериановича называлась «генеральный директор клиники», но, по устоявшейся традиции, его гораздо чаще называли главным врачом, нежели директором. Руководитель медицинского учреждения, значит – главный врач. Только сам он неизменно употреблял слово «директор». Как положено. Геннадий Валерианович был педантичен до невозможности. И, соответственно, до невозможности занудлив. У него были два любимых конька – порядок и спокойствие. За присказку «спокойствие, только спокойствие», употребляемую к месту и не к месту, сотрудники прозвали Геннадия Валериановича Карлсоном. Он и внешне был немного похож на Карлсона – невысокий бодрый толстячок, только пропеллера нет и волос на голове.
