Вадим Норд - Вероника желает воскреснуть
Обиднее всего было то, что во всех местах, куда Вероника пробовала поступить, от «Щуки» до ГИТИСА, она неизменно срезалась на творческом конкурсе, во время демонстрации своих актерских способностей. Чрезмерное волнение (а кто бы на ее месте не волновался бы?) обернулось скованностью и излишком пафоса. Короче говоря – держалась Вероника ненатурально. Человек, менее уверенный в себе и своей одаренности, сдался бы и начал искать себе новое поприще, но Вероника верила в себя и в свою счастливую звезду. Ей просто не повезло, но это же не означает, что ей никогда не повезет. Повезет, да еще как повезет, так повезет, что все ахнут!
Пока что ахала только Вероника. С непривычки от швабры и тяжелых ведер с водой немилосердно болели спина и руки. Хорошо еще, что симпатичную Веронику поставили уборщицей в здание заводоуправления, а не в какой-нибудь из заводских цехов. Постепенно Вероника привыкла, втянулась, освоилась, даже записалась в театральную студию при заводском Дворце культуры. У завода (подумать только!) имелся свой собственный молодежный драматический театр. Не бог весть что, обычная, в сущности, самодеятельность, но название! Не «коллектив самодеятельности», а «театр»! В названиях вся соль, вся сокровенная суть. В письмах матери и подругам Вероника с упоением рассказывала об учебе, о своих достижениях, о ролях, которые она играла, о новых знакомствах, о хорошей московской жизни… На самом деле все обстояло далеко не столь радужно, но в студии Веронику «обтесали» (сама она в этом контексте употребляла глагол «отшлифовать»), научили правильно держаться на сцене и правильно подавать себя, в результате чего на следующий год она поступила в вожделенный ГИТИС. Повезло, звезды выстроились на небе наилучшим образом, творческий конкурс прошел на ура, остальные экзамены удалось сдать на четверки и пятерки (память у Вероники была отменной и голова варила хорошо), в результате чего Вероника наконец-то стала студенткой.
На дворе был 1985 год, разгар всесоюзной борьбы с пьянством и алкоголизмом. Жестокой, надо сказать, борьбы. Партия и правительство насаждали поголовную трезвость крайне суровыми, беспощадными мерами.
Новый год без шампанского и салата оливье – это не праздник, а так – дата в календаре. Сразу же после боя курантов в общежитие на Трифоновской улице нагрянула комиссия, возглавляемая заместителем декана режиссерского факультета. Вероника, немного перебравшая шампанского, наговорила комиссии дерзостей, некоторые из которых можно было счесть политически провокационными, в результате чего была исключена не только из института, но и из комсомола. Остальные участники застолья получили выговора с предупреждением, потому что сидели тихо и не качали права.
Вероника до последнего не верила, что ее исключат. Надеялась, что поругают-поругают и простят, сжалятся, спустят на тормозах. В сущности, она ничего такого страшного не сделала. Ну, сказала, что раз шампанское продается в советских магазинах, то почему бы советским людям его не пить? Ну, назвала генерального секретаря Горбачева «минеральным секретарем». Ну, вырвала из рук секретаря институтского комитета комсомола початую бутылку шампанского и демонстративно допила ее. Разве можно из-за этого ломать человеку жизнь? Тем более что, протрезвев, Вероника осознала содеянное и выразила раскаяние не только в устной, но и в письменной форме.
Оказалось, что можно. Пришлось Веронике снова устраиваться на работу. На сей раз это оказалось сложнее. «Вы не состоите в комсомоле? – удивлялись кадровики. – Почему? Ах, вот оно что… К сожалению, ничего вам предложить не можем» Еле-еле удалось устроиться на один из деревообрабатывающих комбинатов, разнорабочей в столярный цех.
Перспективы вырисовывались самые мрачные. Назад, то есть домой, пути нет, впереди – ни единого просвета. Поступать на будущий год заново? В ГИТИС можно больше не пытаться, да и в другие учебные заведения тоже не возьмут. Спросят: «А вы разве не комсомолка?» – и дадут от ворот поворот. Что же теперь, до двадцати восьми лет[7] шваброй махать и доски тягать? Вероника попробовала было вступить в комсомол заново, но ей отказали. «Возможно, через год-другой, – туманно ответил секретарь организации комбината. – Если вы проявите себя должным образом…» «И как, интересно, проявлять себя?» – негодовала Вероника. Вместо одной доски сразу три перетаскивать? Или оставаться сверхурочно для уборки цеха?
Чтобы не свихнуться от безнадеги, Вероника пробовала вести «светскую жизнь» – ходила в театры и на выставки, гуляла по центру Москвы. Надо было врастать в «культурную среду», заводить приличные знакомства. Одним из таких знакомств оказался помощник оператора с «Мосфильма», представившийся Веронике режиссером. От него Вероника узнала о том, что на территории ВДНХ находится учебное заведение – творческая мастерская эстрадного искусства, готовящая актеров разных жанров. Поступить туда не так уж и сложно, потому что это не высшее, а среднее специальное учебное заведение, но, закончив курс обучения, становишься дипломированной актрисой. А дальше все в твоих руках…
– Это настоящая кузница звезд! – горячился помощник оператора, поминая Бондарчука, Райкина и других небожителей. – У меня там очень неплохие связи, могу свести с нужными людьми.
От предложенной протекции Вероника отказалась, потому что помощник оператора в обмен на протекцию хотел близости, а ей этого совершенно не хотелось. Веронике нравились красивые, статные, представительные мужчины, помощник оператора был плюгавым заморышем с потными ладонями и неприятным запахом изо рта. Но никто не мешал ей поступить в мастерскую самостоятельно, что она и сделала. К тому времени началась так называемая перестройка, и на многое начали смотреть проще. Про комсомол при поступлении ничего не спрашивали. Не состоит Вероника в рядах, так и не состоит, ничего страшного.
Дальше дела пошли в гору, видимо, кто-то там, в незримых горних высях, решил, что хватит испытывать Веронику на прочность, пора бы и вознаградить за все пережитое. Шишки перестали сыпаться с неба, настал черед пряников. Две эпизодические роли в нашумевших «перестроечных» картинах, некогда безумно популярных, а ныне совершенно забытых, сделали Веронику узнаваемой. Не столько среди зрителей, сколько в профессиональной среде. С подачи известного кинорежиссера Гуцула к ней прилепилось прозвище Большеглазый Одуванчик. Одуванчик – потому что худая и кудряшки на голове. Веронику стали часто приглашать на роли восторженных простушек и неисправимых идеалисток. Роли были далеко не главными, платили ей немного, но Вероника и не думала отказываться от съемок. Она использовала любую возможность для того, чтобы «засветиться» на экране, лишний раз побывать на съемках. Съемки – это среда, съемки – это знакомства, съемки – это шанс. Когда Ира Анисимова закатила скандал режиссеру Большакову («не нравится, как я играю, – играй сам!») и покинула съемочную площадку, гордо вскинув остроносую голову, Большаков не побежал за ней (надоело бегать, не мальчик), а отыскал в толпе отдыхавших актеров Веронику и велел заменить Анисимову. «Разве ж я смогу?!» – сгоряча ахнула Вероника. Момент был такой судьбоносный, что называется «из грязи в князи», вместо роли соседки (два минутных эпизода, три фразы за весь фильм) – главная роль! «Слушай меня – и все получится», – успокоил Большаков. Вероника слушалась, и все у нее получилось. Анисимова потом рвала на короткостриженой голове волосы, кусала локти, и честила Веронику на чем свет стоит, и падала перед Большаковым на колени, но вернуть роль так и не смогла. Сама виновата, незачем было истерить попусту. Подумаешь – режиссер замечание сделал. Режиссеры для того и существуют, чтобы руководить процессом, делать замечания и говорить свое вечное «пробуем еще раз!».
У каждого актера есть своя «фишка», своя особенность, фирменный отличительный знак. У Вероники таким знаком стала легкость. Она играла легко и естественно, и, кроме этого, с ней легко было работать. С вменяемыми и исполнительными людьми вообще легко работать. Вероника старалась не создавать никому проблем. Мудрое качество, ведь создавая проблемы кому-то, мы в первую очередь создаем их самим себе. Имея далеко не самый покладистый характер, Вероника тем не менее держала себя в руках и старалась идти на компромиссы.
– С Алецкой приятно работать, – говорили режиссеры. – У нее крышу никогда не сносит.
В личной жизни Вероника была далеко не столь покладиста. Работа – это одно, а личное – совсем другое. Режиссеру можно простить многое, а если столько прощать спутнику жизни, то зачем он нужен? Лучше другого поискать, тем более что недостатка в кандидатах не было. Однажды почти сложилось, то есть это Веронике показалось, что сложилось, а на самом деле совсем не сложилось, потому что любимый (да еще как любимый!) человек оказался таким нехорошим, что и слова подходящего для характеристики в русском языке не найти. В цензурных его пределах, во всяком случае. Узнав, что Вероника беременна (случайность, но, может, и не случайность, а намек свыше – пора бы уже), он взял ее в такой оборот, так затерроризировал, так запугал, что она сделала аборт. Решающим доводом стал рассказ о множестве генетических дефектов, унаследованных любимым вместе с орлиным профилем и фамилией от предков-аристократов. «Нормального ребенка от меня все равно не родишь», – сказал он как припечатал. Ну и еще много чего наговорил, язык у него был хорошо подвешен, и уязвимые места Вероники он изучить успел, времени было достаточно. На Веронику от всего этого, главным образом от сознания того, что ее, оказывается, нисколечко не любят, накатила такая беспросветная тоска, даже не тоска, а ужас какой-то, что ей в какой-то момент стало все равно. Безразличие ко всему – это самое страшное из того, что может случиться с человеком. В подобном состоянии можно сделать то, о чем придется жалеть всю оставшуюся жизнь. «Пусть это никогда больше не повторится!» – взмолилась Вероника за секунду до того, как подействовал наркоз. Мольба была услышана, но неверно понята. Вероника имела в виду предательство, а получила осложнения с «почти стопроцентной», как выражались врачи, перспективой бесплодия.
