Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)
– Живем, что уж… Квартиру вот новую в прошлом году получили… В центре. Удобно, конечно, а погулять негде… Да вместе все…
– Со стариками? – спросила не кровная, а сводная ее сестра по троюродной тетке.
– Ну да… Воюем. Тяжело. Дед – больной, кашляет вечно, да и свекровь – неймется ей… Как же – сыночку кого слушать, – меня или ей поддакивать? А он глаза нальет – ну вас к черту, без меня разбирайтесь…
– Пьет?
– Не то чтоб…
– Да у нас такие же…
– Ну вот, ну как же – мать… Поперек не скажи… И у нее – тоже астма, без теофедрина – никуда… Все обрызгает – кашель…
– Теофедрин – чего это?
– Таблетки. Больные оба, а фанаберия – да мы, да мы… Чего пыжатся?
– А им бы медком полечиться, да пчелок на спину, – это сама мамина тетка, Ксения Васильевна, Сюня.
– Лечить их еще… Вон и Гришка – в них, лечим, лечим… В три-четыре еле отходили…
– А крепкий вроде…
– Крепкий… Знаешь, сколько ночей отсидела? У-у… Тяжко дался…
– А еще деток? Не дай то бог… А?
– Не знаю. С этим бы справиться. Куда?
– Ну, давайте – чтоб здоровые все…
У Гришки от таких разговоров деревенская закатная тощища уходила от глаз куда-то в спину, к лопаткам, в те как раз места, которыми прислоняли его к толстым холодным стекляшкам, велели дышать – не дышать, потом жужжало, а потом сказали – затемнение справа. Лицо тогда у мамы было серьезное. Она велела ему следить, чтоб не остывал, но не кутаться, чтоб не потеть, а на сквозняке – ни-ни! Врач тоже так сказал – сквозняки, мол, губительны. Так и представлялся Григорию этот его враг – проходящим сквозь него, холодным и режущим-колющим, как осколки битого оконного стекла, что отлично хрустят и визжат под ботинком, а рукой тронь – так и потекут капельки красные. Это тоже было неприятно, и он старался об этом не думать. Играть и бегать болезнь ему не мешала, а приступы становились все реже, – помогали сладкие белые шарики из круглых картонных цилиндриков, покупавшихся в гомеопатической аптеке. Поможет, поможет – говорил доктор с восхищавшей Гришку фамилией Глаз. Помогало. Один только раз вечно спокойное докторово лицо вскинулось вверх бровями и покраснело. Это когда по дороге к врачу было очень жарко, и у Гришки шла носом кровь, а тут они уже и приехали. Переходящим в крик шепотом Глаз вопросил тогда у мамы: «Почему у ребенка в горле кровь?!» Потом, когда разъяснилось, кровь от Глазова лица отлила.
А заболел-то Гриша совсем необязательно, – вряд ли наследственно. Просто двух еще лет от роду, сырой московской оттепелью, гулял он в детском саду по дворику и соблазнился приятно трещащей под валеночной галошкой ледянкой на луже. Упал, конечно, а шубейка быстро лужу всосала. Пока увели да раздели, – воспаление легких. Отец таки исхитрился добыть где-то недобываемый тогда гамма-глобулин, вытащил сыночка. А ведь помирал уже Гришка…
Головой-то Григорий не помнил того, но ощущение организм его усвоил накрепко, – тяга, тяга страшная, как на пожаре, когда огонь из едва трепещущих легких тянется, тянется до макушки, захватывая по дороге сохнущие от жара глазные яблоки, закатывая зрачки под лоб.
Вылечили, спасли дитенка. Вот осложнение только – астма та самая… Съест, бывало, Гриша в детском саду яйцо вареное, а белок-то – нельзя, да кто же знал, а на следующий день – вдохнуть-то может, а выдохнуть – едва-едва… Аж до синевы доходило. Вот и сидела мама с ним по ночам, мучилась, а Григорий ее жалел, – себя-то еще не научился. Привык жалеть, сильно привык. Вроде и нет вины его, а виноват, – тягость он им всем какая, – не видно, что ли? Да-а… В такие ночи он мечтал, пока мог, не о сквозняке даже, – о ветре, ветриле, ветрище, – пробить насквозь, продуть, прошибить, – дать дышать, дышать, дышать… Ух!
А деревенская жизнь была, как и положено ей, – по порядку, хоть и без расписания, – доить, поить, кормить, косить, копнить, сушить, – без перерыва. По этому же порядку Гришка с мамой переместились из большой деревни в совсем уже маленькую – две избушки жилых, а три – лесок затягивает. Малина дикая, васильки да лебеда, да репьи цеплючие, да травки разные с колосками, – в пальцах зажать, стебелек вниз выдернуть, а ну – петушок или курочка? Скучно. Ни книжек, ни телевизора-радио, ни мячика, в ножички и то не с кем сыграть, да и где бы – все травой заросло… Ну, крыжовник…
От скуки Гришка полез по сбитой из кривых обрубков лесенке, ведущей прямо из середины избы под крышу. Там валялись пара закопченных чугунков, дырявое огромное решето, несколько пластов пустых пчелиных сот – ерунда. Весь чердачок был забит прошлогодним сеном, не хрустким уже, а рассыпающимся сухой пылью, которая красивыми точечками висела в луче, проходившем еще сквозь затянутое слоистой паутиной окошко. Решил поваляться, скучно, скучно, потом подумал, что маме, наверное, тоже скучно, чего приехали? Чего они там с бабкой делают? А-а, картошку окучивают… Тоже скучно… Почему скучно-то так? Мух – и то нет, пауки их, что ли, всех передушили? Глядя на разноцветные пылинки в солнечном изломе, Григорий задремал.
Вечером тоже было скучно – гречневая каша с молоком.
После утреннего чаю, в котором и чаю-то не было, а были смородина, малина, зверобой и еще какая-то травная невнятица, – невкусно, мама и Ксения Васильевна, взяв ухватистые мотыжки, пошли опять в картофельные ряды, а Гришка вышел сидеть на крыльцо. Идти ему никуда не хотелось, да и некуда было – куда пойдешь-то? Пасшиеся неподалеку несколько овец раздражали мальчика грязной бело-коричневой шерстью, свалявшейся на боках чуть не войлоком, молчаливостью и тупым пристальным глядением мимо него – в никуда. Дураки какие-то! Попрохладнело, из падающего к земле бесцветного неба посыпались редкие мелкие капли, – потянуло сырой травой, пометом овечьим и мокрой шубой, прибитой летней пылью. Гришка сел поглубже под крылечный козырек, покашлял, подумал – не заболеть бы… И сразу почувствовал знакомую, ох как знакомую, духоту, слегка заложившую уши, кольнувшую в шею и зачесавшуюся в правом боку, внизу. Опять, а? Не скажу никому, подумал Григорий, и так одни у нее неприятности – разводы, курорты, бабушка с дедушкой… И я еще… Не скажу, – обойдется, воздух тут свежий, – вон как от леса дует… Это в городе, все говорят, дышать нечем, а тут-то – удышись! Не скажу.
А к вечеру стало ему худо.
– Ну, не хнычь, не хнычь, – сказала ему мама, когда Гришка отказался хлебать молоко со вчерашней кашей и скуксился над миской. – Температуры нет?
– Не знаю, вроде есть.
– Ну-ка, – загрубевшей в деревне рукой мама потрогала его лоб. – Есть, похоже… Где ж ты простудился?
Григорий, отлично уже знавший, что ничего он не простудился, а что накатило на него то самое, сообразил, что и мама не хотела бы ненужной здесь, в деревне, возни с приступом, а предпочла бы простуду – велика беда!
– Откуда я знаю, – ответил он.
– Ну и ладно, сейчас молока вскипятим, с медом и выпьешь, – откашляешься.
Он терпеть не мог кипяченого молока, но решил крепиться. Чего людей расстраивать?
Назавтра ему стало еще хуже, грудь свистела тонко, долго и жалобно, а лежание между двух перин в поту и трудные продыхи в запахе просаленных птичьих перьев быстро умучивали до короткого сна. Но он крепился, видя, что не пришел пока срок уезжать, – не торопится мама на дачу, где бабушка с дедушкой, и вообще… Совсем не торопится. Кто же знал, что сенная пыль, бывшая повсюду в избе, – самый для него страшный яд? Кто же знал…
– Мама… дышать трудно… – выговорил Гришка на следующий день, когда стало уже совсем невмоготу, – это то… самое… Приступ. Выдохнуть… Я ненарочно. Мама…
– Да нет, маленький, не волнуйся, с чего приступ? – мама вытирала его потные лоб и шею влажным полотенцем, – ничего же ты такого не ел? Не приступ. Мы тебя еще полечим, вот тетя Сюня сейчас воды согреет, – ножки попарим, банки поставим… Все и пройдет…
– Не могу… Дышать… Тяжело же… Приступ…
– Ну что ты разнюнился? Не нуди. Приступ, приступ… Ничего не приступ. Как мы отсюда поедем? Как ты пойдешь с температурой? До деревни-то километра четыре.
Никаких, конечно, банок там не было, поэтому воспаленную кровь оттягивали стограммовой стопкой, подержав сначала ее пустоту над свечным огоньком, быстро хлопнув горячую стеклянку на спину и водя ее по втягивающейся вовнутрь коже вдоль и немного поперек.
Гришку, обтерев самогоном, перевернули на спину, мама сидела, опять сидела рядом с ним и смотрела в дальний угол, где близко к потолку было светлее стены пятно от висевшей прежде иконы. Глаза у нее были не грустные и не злые, а какие-то… отчаявшиеся, выговорил про себя Григорий, – жалко было ее, – как его угораздило… Помру я тут, подумал он, – вот она расстроится… А и ладно, ожесточился вдруг, – зато больше мучиться не будет со мной. И я не буду.
Эта мысль ему понравилась, и от уха до уха, задевая и маковку, где слежавшиеся волосы топорщились вихром, и намятый лежаньем затылок, потянул, подул, прикасаясь прохладно, незнакомый сквознячок, не тот колючий враг, а какой-то… мягкий, хоть и не дающий дышать, дышать, а… покоящий, зовущий куда-то. Куда? – подумал Гришка, – я ж не дойду… Далеко идти-то… Заснул, провалился.
