Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
1
Аль Акрам Абдул сидит на краю кровати и мучается головой. Окно открыто, в нем он видит масляную ночь, фонарь над мусорными баками, похожий на сгоревшую спичку и окутанный мотыльками, ломтик пустыря и корову, опустившую морду в одно из жерл помойки. Аль Акрам Абдул брезгует коровой: «Такая худая. Как моя жена. Второй день здесь ошивается. Кто ее молоко пить будет. Да и нет с нее молока, помойка пустая, трава вся посохла, одна верблюжья колючка осталась». Аль Акрам Абдул полчаса назад проглотил, разжевав, страшно горькую таблетку обезболивающего, но она не действует. «Поганые индийские таблетки. Одноразовые, что ли. Раньше боль переставала, сейчас всё болит и болит. Индийцы жулики, ничего не умеют делать. Как вьетнамцы». У Аль Акрам Абдула начиная еще со времени вечерней молитвы раскалывается по темени голова, еле добрался до дома, закат еще стоит в его мозгу, жжет, и он сейчас очень хочет изнасиловать и жену, и сестру, потому что две недели назад он назначил себе пост и потому что эти две твари весь вечер смотрят телевизор. Смотрят без звука, потому что он запретил им смотреть телевизор, выключил, но они дождались, когда он ушел, и потихоньку включили снова. Если мужчина мучается, женщина тоже должна страдать. В древности жена шла за мужем в могилу, и это было правильно. Он медленно поднимается, берет табурет, становится на него, замирает, крепко схватившись за дверцу шкафа, поджидая, когда схлынет головокружение, и осторожно, старательно опустив вниз голову, выкручивает пробки. В детстве его отец получил ожог высоким вольтажом. Его вызвали на аварию подстанции, он ошибся и притронулся к запитанному рубильнику. Отец никак не мог оторвать сведенную током руку. Электричество выжгло ему на ладони три дыры до кости, и он месяц мазал рану мазью, мать меняла ему повязки. Аль Акрам Абдул отлично вставляет лампочки и пробки, но ему нравится управлять. Ибо властвование и подчинение суть религии. Для мужчины есть только один способ жить верно: и править, и служить. Власти лучше достичь в том виде, в котором подчиняться приходится только Аллаху. Чтобы подчиняться только ему, следует управлять людьми, а не лампочками, это он уяснил рано. Ему нравилось говорить и видеть, как люди следят за его словами, как невольно приоткрываются их рты.
Учеников у него хватает, но все они тупицы, прославить его не могут, как не может стать академиком талантливый учитель начальных классов. Тем более его народ – мирный народ, вскормленный плодородной землей. А сытная земля родит лень. Но сейчас его родина бедна как никогда, сейчас она может дать сильные всходы. В аулах еще можно встретить истинных ревнителей веры. В конце восьмидесятых, когда Иран питал исламский приграничный пояс Ленкорань – Нахичевань, тогда много денег шло на просвещение. Он сразу это учел и потянулся к делу. Как раз тогда Вагит Гаджимов и стал Аль Акрам Абдулом. Он ездил по аулам вдоль заброшенной границы, говорил с народом. Затем аятоллы разочаровались в новой северной власти, поняли, что она продаст, уже предала Тегеран ради американцев. И тогда зарплата его закончилась. И он уже подумывал о том, чтобы ехать в Россию. В Курск, хоть на стройку. Мечтал там еще раз жениться, на русской. Но хорошо, что скоро пришли бозгурты – «серые волки». Пантюркизм хлынул в обнищавший, опустошенный, обездомленный город. Он почувствовал, куда полетела бы пуля Агджи, следующая после выстрела в Иоанна Павла II. Он тогда испугался брать эту пулю в упряжку. Но рикошетом она вынесла его далеко, рывком. Теперь он в колее того следа. И пока он в ней, он будет получать зарплату. Но долго ли? Чтобы долго, ему нужно самостоятельно углублять эту колею. Теперь людей к исламу принуждает несчастье, нужда делает из молодых сразу стариков и обращает к Богу. Бедность – неистощимое топливо, но слабое. Как же прорваться? Как вдохновить кого-нибудь на подвиг? Как воспитать шахида? Американцы берут нашу нефть, но они нас ею и кормят. Почти все это понимают, хоть и ненавидят. Но как же все-таки быть Аль Акрам Абдулу? Как поступить, чтобы о тебе заговорили в Турции, чтобы о тебе услышали в Иране, чтобы о тебе знали не только по бакинским селам, но и в горах?
С женщинами он не говорит, женщины не понимают даже простых слов, потому что пугаются. С женщинами нужно разговаривать жестами. Зажмурившись, он вынимает пробки и в ответ на вопли в темноте пробирается в кухню, хочет схватить половник, но попадается под руку скалка, и в коридоре он сталкивается с женой и сестрой. Очень больно и звонко, попал и себе разок по локтю. Скалка легкая, но твердая. Головы стучат. Женщины визжат и затихают. Но вдруг сестра начинает выть и уходит, ревмя, она всегда плачет больше, чем жена, потому что у нее нет ни мужа, ни детей, потому что горе и слезы у нее всегда наготове. Просыпаются его дети, тоже начинают плакать. Он выходит на лестничную клетку. Ему становится немного лучше. Люк на чердак снова открыт. Он вылезает на крышу. Много звезд зажжено Аллахом. Корова легла под фонарем, подобрала копыта. Ее поза вызывает у него тревогу: он никогда не умел рисовать животных.
Аль Акрам Абдул ложится, голова окончательно перестает болеть уже во сне. Ночью ему снится корова. Она проела его череп и ест его мозг – в то самое время, когда он ее доит. Соски тугие и шершавые, молока не дают. Затем корова превращается в женщину.
Утром голова вспыхивает снова, стоило только выпить чаю. Но не идти же голодным. Снимает пижаму, надевает облачение, заново скручивает чалму, спускается вниз и, горделиво перебирая четки, проходит через двор, слегка кивая в ответ на приветствия соседей. Троллейбусом до мечети три остановки.
После молитвы бедняки читают Коран, неистово раскачиваясь и яростно напевая. Так он научил их. Так молился он сам, когда учился в Турции. Он ходит над учениками, следит, поправляет. Один – худой и всегда с растерянным взглядом, совершенный бездарь в учебе, кроткий заика, ничтожный человек, обыкновенный и в то же время совершенный раб божий, вдруг отрывается головой от страниц и застывает. Наконец Аль Акрам Абдул вспоминает его имя.
– В чем дело, Магомед-ага?
Человек молчит, и вдруг тик заикания перкашивает его лицо, он почти харкает словами:
– Моя дочь – проститутка.
– Значит, ты плохой отец, Магомед-ага, – говорит, подумав, Аль Акрам Абдул.
– Я знаю, учитель. Она живет с американцем.
– Ты плохой отец, Магомед-ага.
– Я каюсь, учитель. Она собирается уехать в Америку.
– Ты плохой отец, Магомед-ага.
– Я хуже, чем собака.
– Сколько ей лет?
– Четырнадцать, учитель.
2
Что поет любовь девочки-проститутки, азиатки, обращаясь к влюбившемуся в нее белому мужчине?
…Она просыпается утром и видит огромное его тело в поднявшемся утреннем свете, как новую немыслимую страну, – белая грудь, великанские руки, страна дышит тихо. Она смотрит зачарованно, как путешественник-первооткрыватель – с горы на равнину.
«Кем бы она была, будь она мальчиком?» – почему-то ей пришло в голову сейчас себе это представить. И она испугалась: это было бы большим несчастьем. Смогла бы она увидеть такое, прижаться – к великой седой груди.
– Оставь Керри в покое. В конце концов, европеец, покупающий маленькую азиатку, символ материального овладения Западом Востока, – сказал Хашем в ответ на мое брюзжание, что Керри спятил.
Она уже привыкла, что Керри не молчит, что он говорит и громогласно приветлив, в то время как мужчины ее племени молчание почитают за состоятельность. Сначала она пугалась его открытости, потом открытость эта ее мучила, вызывая ревность, а сейчас она гордится и им, и собой: все в магазине, в ресторане видят, что она принадлежит этому рослому, красивому американцу, что она под его покровом.
А когда она вспоминает свою жизнь дома, она невольно прижимается к его руке и борется с желанием купить бутылку газированной воды и вымыть ему ноги. Просыпаясь утром раньше него, она целует его в глаза.
Когда она окончательно стала его женщиной, он переселился с аэродрома к самому морю. Нанял весь резерум – Reserve Room, старый нобелевский коттедж на сваях, с просторной залой, увенчанной по периметру второго этажа галереей. Днем в субботу он сидит на ней с ноутбуком, потому что внизу слишком много солнца. Нагая, она лежит на подоконнике под распахнутым высоченным окном, за которым расстилается битва мелкого моря и плоского берега, иногда проходит корова, или рысью в мути зноя исчезает стая бродячих собак с высунутыми до земли языками. Доносится запах гнилых водорослей и соли, тот особый запах, которым благоухает прибрежная корка песка и ила, покрытая сизым налетом.
Керри говорит: «Поднимись ко мне, мне нужно тебя видеть».
И она идет медленно по ступеням, еще обожженная, еще влажная от солнечной испарины. Стертое старое дерево приятно шершаво подошвам, она ощущает ступени каждым пальчиком. Вся рослая, с плоским, как зеркало, животом и полнеющими бедрами, вся ладная, наслажденье глаз, в которых потихоньку темнеет, вся будто отлитая из его сердца… Однажды, когда он единственный раз думал о своей любви, ему пришла в голову мысль представить, как он любит эту девочку: «Вот если бы мне открыли грудную клетку и я опустил глаза и увидел свое сердце нараспашку, размером с кулак, живое, сильное и беззащитное, я бы обмер от нежности и страха, зажал бы руками, скрыл и в трепете обратился бы к Господу: сберечь. Вот так и ее я вижу: как собственное сердце, и страх смертный меня объемлет…»
