Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Другой раз за Хашемом увязалась странная девочка. Она нехорошо смеялась и бегала вокруг, хватала его за безвольные руки, тянула куда-то – или садилась на корточки и поправляла накидку, очень яркую – зеленые, красные, синие ромбы, лоскуты. Смуглая до черноты, она вела себя необычно, и покуда егеря ходили по деревням, расспрашивая, чья она, пытаясь пристроить полоумную, она слонялась по кордону, просила кушать, зверски рычала, стучала себя по коленкам и по натянувшемуся между них подолу. Вот я вижу: девочка что-то отрешенно поет – заунывно, а у Хашема трясутся руки, пляшут и не гнутся пальцы, которыми он достает из кармана припасенную размятую, стаявшую конфету. Он протягивает сласть ей, но она мотает головой. Тогда Хашем встает на колени, кладет перед ней карамель и сам, закрыв глаза, начинает подпевать. Сначала не попадает в чужие слова, но потихоньку выпевает старательно, пытаясь выучить звуки слов этой простой восточной песни, чтобы выяснить потом, на каком языке пела девочка: кто она? хазарка? узбечка? туркменка? таджичка? из нуристанцев? могулов? Он приходит в себя от того, что звучит только его собственный голос, что наткнулся он на тишину, будто тело живое выскользнуло из объятий. Он открывает глаза и видит конфету. В последнее мгновение мелькнули запыленные подвижные ступни, по-обезьяньи гибкие, как еще одни руки, звякнули браслеты, разноцветные, царапкие по ободку, с облупившейся эмалью на дужках. И еще запах – немытого тела, мочи, а поверх сандар, и мускус, и анбар. Хашем задерживает дыхание: он вслушивается в носоглотку… Муравей по краю вощеной обертки рыскает в поисках подхода к конфете. Задыхаясь от слез, с жестокой эрекцией, хватаясь за клинок, всаженный в пах, Хашем, как облатку яда, запихивает конфету в рот и, оглушительно хрустя песком на зубах, разжевывает, разжевывает, высасывает, сплевывая обертку, судорожно выдыхает, вдыхает, растирает кулаками грязные слезы.
Девочку пристроили в приют. Хашем ее не спас.
Если он уходил надолго, я или учился летать на кайте, или жил у Керри в Насосном, иногда разъезжая с ним по бакинским шалманам, либо целенаправленно мотался в поисках LUCA по месторождениям. Занятие это меня снова всерьез захватило, когда на одной из Шах-Денизских скважин я обрел почти полное совпадение.
И вдруг пришел ответ по пробе, взятой мимоходом на Ашур-Аде в колодце, загрязненном нефтью.
Теперь совпадение было абсолютным. Теперь Лука был обретен человечеством, но мне нужно было еще и еще раз перепроверить, составить карту приближенности по месторождениям, чтобы зафиксировать пластовый регион происхождения жизни на земле. О Луке я не говорил никому, пузырек с ним таскал всё время с собой, в нагрудном кармане, время от времени открывая, чтобы вдохнуть его запах, лизнуть капельку.
7
Я пришел к Хашему:
– Ты спишь с Терезой?
– Нет.
– Она говорит, что спишь.
– Она говорит неправду.
– Почему?
– Она исправится.
Я выдохнул. А дальше произошло нечто очень странное. Мы стали говорить о том, что такое любовь. Говорили о Ромео и Джульетте – о том, что влюбленность есть чувство, обращенное не столько к человеку, сколько к Богу. Непознаваемость и недостижимость объекта влечения есть залог приближения к религиозному чувству земными методами. И тут Хашем завершил беседу тем, что таинственно заключил:
– Но скоро я собираюсь сочетаться с Богом. У меня собрано большое приданое. Ему трудно будет мне отказать.
Вот здесь мне положено было всерьез испугаться, но вместо того, возвращаясь на Восточный кордон дорогой, нагруженной пылающим ворохом Млечного Пути, я вдруг почувствовал себя беременным Хашемом, полным до краев его идеями, его страстью.
Я был очень рад, что Хашем говорит – говорит всё время и помногу. Речь свидетельствовала о его нормальности. Если бы он молчал, всё это было бы уже непоправимо. Я боялся, что однажды Хашем замолчит.
Хашем в самом деле часто менял галсы, и это обнадеживало. В нем все-таки не было упрямой настойчивости, прямолинейности, свойственной сумасшедшим. То он рассуждал о вреде религии, отравляющей разум, парализующей критичность, подвижность мышления, которые могли бы служить солдатами, подспорьем в полноценном развитии мистицизма, то о суфийской глубине ислама, то о мудреце Гилеле, объяснившему язычнику, что суть иудаизма в том, чтобы не делать другим того, чего не желаешь себе; то он критиковал христианство за мракобесие – почитание мощей и икон.
Для меня лично всё было просто. Чем больше я думал о Боге, тем большей пустотой наполнялось мое сознание. Мне это не нравилось. И только мысль (опять же – любимая Хашемом) о том, что Бог – это то, что внутри меня, как ни опасно это звучит, что Бог – это неожиданное, и близкое, и неизведанное собственное Я, как-то примиряла меня с миром.
«Время есть источник энергии звезд» – такой лозунг был написан на полосе кумача, вывешенной на свежевыбеленной стене Восточного кордона.
Утром я понял, что перегрелся и что пора бы мне отдохнуть ото всех, побыть одному. Я устал от Хашема, от себя, мне некогда было даже подумать о том, что это значит – что я наконец нашел Луку. Я только нюхал пузырек с ним и думал, что соль земли у меня руках.
Я решил схорониться. Браконьерская деревушка стояла на берегу Каспия чуть северней Бяндована. Заброшенная, с обломками мутных стекол в окнах, старыми лодками и обрывками сетей на слегах. Деревушку эту егеря обходили стороной, суеверно считая, что старые развалины полны злых духов и что они могут навредить человеку. Не знаю, были ли там, в этих трех лачугах, какие-либо духи и злые ли они были, но спалось мне там отлично.
Несколько дней я плел сети и пытался наладить веретень. Только однажды за пять дней мне попался осетр – хлыст, которому я так обрадовался, что стал обнимать, а рыбина ударилась об меня и оставила шрам на щеке, прочерченный панцирной ее костяшкой…
Когда-то мы с Хашемом играли в игру. Составляли жизненно важные вопросы и оба на них отвечали. Например: «Что есть смерть?»; «Самый смешной случай, приключившийся с тобой?»; «Самое вкусное?»; «Самое мрачное?»; «О чем мечтаешь?».
Теперь Хашем отвечал на мои вопросы о самом страшном переживании в жизни.
– Самое страшное? Да, было дело. Во время передвижения с соколами по каменистым дорогам Белуджистана я встретил в пустыне у колодца группу женщин и сопровождавшего их вооруженного человека. Женщины сидели в овражке – кто на корточках, кто прямо на земле подле своих кувшинов, корзин, все в разноцветных чадрах, шальварах. Они отдыхали, вытянув ноги или обняв кувшин; одна раскачивалась и подвывала нараспев. Охранник ждал, когда женщины отдохнут. Наконец он отдал команду, женщины поднялись: кокон там, кокон ближе, шаткие в начале, затем раскачивающиеся жирным блеском тяжелого муслинового шелка – лимонного, шафранового, лилового, черного; вскоре они выстроились, вытянулись вслед за поднятыми на плечо корзинами – и поплыли по чуть карминным от пыльного заката каменистым волнам рельефа, оступаясь на склоне, подхватываясь с поклоном на осыпавшейся под подошвой сыпучке… Полуслепые существа, зрящие сквозь сито смотровых дырочек, поднимались из овражка нетвердо, зыбко: я шарахнулся в сторону, одна заметила меня и тоже отскочила, но не издала ни звука; быстро обернулась еще раз. Я спрятался во впадине за камнями раньше, чем меня заметил охранник. Я смотрел вслед этим цветным обрубкам – именно обрубкам, безголовым, поскольку тела этих женщин были навечно заглажены чадрами, покровами, словно им отрезали кисти, стопы, обезобразили лица, лишили черт, и всё заросло тканью.
В следующий раз, когда меня послали в Кветту, я украдкой купил чадру. Я торговался, продавец ссыпал ткань в хрустящий пакет с надписью Gucci и улыбнулся: «Желаю тебе, чтобы твоя жена хорошо слушалась Бога»… Когда никто не видел, я надевал этот прохладный скользкий лоскут. Я пробовал под ним жить. Делать что-то, вышивать, читать, смотреть в окно. Я ездил в Кветту и ходил по городу, хоть это и было рискованно: если бы кто-то заговорил со мной, мне пришлось бы снова изображать немого. Я говорил про себя и потихоньку вслух тренировался фальцетом, воображая, что у меня женский голос. Сумерки вещей и недоступного мира текли и прыгали передо мной. Я всматривался в зеркало и видел в нем одну из тех обкорнанных женщин. Я видел убогую женщину, обернутую в шелковый саван, я протягивал руку из-под накидки, и она навстречу дотрагивалась до меня стеклянными пальцами. Мне жалко женщин больше, чем детей. Детей Бог недолго любит. Он шлет им ангелов, открывающих мир как сокровище. А потом отзывает обратно, и мир превращается в отбросы. Вы, европейцы, даже не догадываетесь, сколь несчастны женщины, эти великие создания Бога. Вы так замызгали, затерли образ Богоматери, пустили ее в пустой обиход, разбросали по плакатам, экранам, сорвали с нее одежду, раздвинули ей ноги. Вы слепнете от душевной тучности. Вы – европейские мужчины – несете ответственность за культ грубости и омужествления, за культ насилия и бесплодия души и тела женщины. Но мы хуже вас. Мы хороним женщину заживо. У ваших женщин есть имена, и они могут сбежать от вас. У нас они давятся комьями земли, а ноги скованы в полузасыпанной яме. Я не святой, и у меня сердце черствеет. Вот почему – чтобы понять и вспомнить – я надеваю чадру для молитвы за женщин.
