Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
– Что ж, нечего тогда голодать, – согласился Хашем. – Люди в нечеловеческих условиях малочеловечны, это правда. Прежде чем требовать от людей добра, их надо накормить. Среди голодных нет ни милости, ни мысли, ни человечности. Всё подчинено охоте.
Третий раз мы дрались с Хашемом позавчера. Из-за Терезы.
6
Под конец Ширван мне стал сниться птицами, которые падали внутрь меня, одна за другой, и горло давилось пухом, пером, царапалось коготками; пока спал, весь я должен был открыться птицам, пустить их внутрь. Однажды проснулся от того, что вдруг увидел себя внизу, как отдельное тело. Мне захотелось поскорей спуститься, обнять себя, и я потеснился во сне и принял себя-другого в руки, приобнял, снова засыпая, неглубоко, в нежном послесонье. Другой раз я снова был высоко, но не видел себя, а плыл над Ширваном, и казался он мне ладонью, изборожденной линиями судьбы, рассеченной каналом, – линией жизни, входившей в береговые бугры, и я подносил ладонь к глазам, сверяя узор джейраньих троп с клинописью папиллярных линий…
Тем утром я очнулся вообще. Человеку спящему трудно осознать, что он спит. Так и мне было трудно отстраниться и понять, что я сам глубоко вовлечен в это сумасшествие. Мой друг Хашем был на грани того, чтобы объявить себя Богом, по сути, он уже совершил это. И я находился рядом – не то потакая ему, не то готовясь его заклать. Как это произошло? – спрашивал я себя. Как я оказался в полностью вывернутом наизнанку и в то же время магически привлекательном состоянии – не то игры, не то неожиданной истины?
Надо ли мне расстаться с ним? Вокруг меня тот мир, в котором я и не чаял оказаться. Люди, которые меня ценят и уважают не только потому, что я друг их вождя. Я реально могу помочь им – и помогаю. Люди, захваченные вместе со мной одним делом. Рядом со мной, наконец, женщина, которая мучила меня четыре года, женщина, уничтожившая меня, – а теперь вдруг она капитулировала, оставила человека, который не давал мне покоя, и живет рядом, тоже захваченная той же, что и я, мыслью, тем же делом.
Я не говорил с ней, мы разделяли культ Хашема, веруя в него негласно. Тереза, я замечал, тянулась ко мне, приветливо смотрела в мою сторону несколько раз – за обедом, на раздаче, когда разливала суп или подносила тазик с тушеными баклажанами. Во время радений, покрывшись платком, она стояла в сторонке и кивала в такт музыке с полузакрытыми глазами. Ей очень шел повязанный платок… Я не решался с ней заговорить, потому что боялся спугнуть наваждение. И вот в тот день впервые за пять или шесть недель я специально вызвался съездить на Восточный кордон за газовым баллоном. Вернувшись, я стал устанавливать его, прервав готовку. Тереза снимала пену – в котле вокруг бараньих ребер бурлил бульон. Я отвинтил подводку, заменил прокладку, поставил новый баллон.
– Как ты живешь? – спросил я.
– Спасибо. Живу. Ты как?
– И я ничего вроде бы. Но еще мне кажется, что я схожу с ума.
Тереза внимательно на меня посмотрела, но быстро потупила взгляд, стряхнула с шумовки пену, стукнув ею о край тарелки.
Я вздрогнул.
– Ты правда думаешь, что он – Бог?
– Кто? – встревожилась Тереза.
– Хашем.
– Бог?
– Да.
– Как это – Бог? Почему Бог? – Тереза отошла от плиты.
– Не притворяйся, будто не понимаешь. Зачем ты здесь?
– Я люблю его.
– Как так – любишь? – испугался я. – Я тоже его люблю.
– Я иначе, – Тереза подняла на меня глаза и снова опустила.
– Ты любишь его как мужчину? – спросил я со смешком презрения.
– Да.
– Но вы ведь не спите друг с другом?
– Я прошу тебя.
– Господи, но за что?
Тереза молчала, водя шумовкой в чистом уже бульоне. Из него торчали ребра. Остов корабля.
Не то запах вареной баранины, не то какая-то ставшая очевидной степень нечистоты, выхваченная лучом святости, навсегда отвадила меня от Терезы. Так бывает. Как отрезало. Я еще сам в это не верил и страдал по инерции. Но дело было сделано.
Вся моя критика Хашема разбивалась об одно: в него верили. Ему верили как ученому, верили как дервишу, верили как человеку, его прозвали Повелителем Птиц – Гуш-муллой… К нему отовсюду стекались люди. Они охраняли природу, джейранов, птиц – защищали национальное достояние. Да еще он и на довольствии содержал свой Апшеронский полк имени Хлебникова! Он кормил егерей, выплачивал крохотную, но регулярную зарплату, выращивал и продавал в зоопарки и богачам редких красивых птиц, водил егерей на шабашки, вместе они добивались от прорабов справедливых условий работы, верного заработка. Продажа двух черных лебедей обеспечивала выручку, на которую можно было приобрести мотоцикл или выдать месячное пособие егерям. Один за всех и все за одного – главный принцип существования бедняков.
Помимо создания крепкой социальной конструкции Хашем устраивал в Ширване демиургические зрелища. Наследуя Штейну, он осмысливал действительность с помощью театра. Егеря с головой погружались в эти постановки, сами делали луки, допотопные арфы, деревянные мечи. Хашем особенно любил разыгрывать сюжеты на библейские темы.
Мне особенно запомнился пир у Валтасара, где в качестве танцовщиц очень старались переодетые в женщин юные егеря, тщательно брившие ноги под смех и шуточки товарищей.
Выбрав часть ландшафта в качестве сцены, Хашем выстраивал диспозицию массовки и расставлял точки наблюдения, в которые помещал муляжи кинокамер. Они представляли собой простые треноги, с укрепленными на них рамками и вынесенной полочкой для подбородка, к которой необходимо было приложиться, чтобы верно откадрировать поле зрения. Хашем запрещал мне снимать, требуя оживлять эти визионерские камеры только своим зрением.
Моей задачей было перебегать от камеры к камере и наблюдать в рамку единственный показ этого фильма. Хашем перед началом выдавал мне бумажку, на которой была выведена последовательность чисел – схемы монтажа: скажем, 1 (3) – 2 (7) – 4 (2) – 3 (3) – 2 (5) – 1 (1) – именно в таком порядке я должен был передвигаться от камеры к камере и в течение стольких минут (в скобочках) видеть взятое в рамку действие. Но все-таки несколько снимков я украдкой сделал. В рамке, благодаря усечению плана и чему-то еще неведомому, высекавшему магическую искру кино, я наблюдал совсем не то, что видел разогнувшись, поверх: как группки людей с голыми ногами, полыхающими наготой сквозь рванье хламид, выбегают из-за пригорков и долго сбегаются навстречу, сшибаются, издавая деревянный грохот мечей, щитов и посохов. Как вдруг из глубины второй камеры открывается отряд филистимлян на верблюдах, которые рассекают сражающуюся толпу. Восстанавливается строй, и выходит кудрявый рыжий парень с пращой. Я знал всех участников представления. Но с такого расстояния и в этих костюмах они часто оказывались неузнаваемыми…
Зимой Хашем всё чаще стал пропадать в Ширване, пропуская даже пятничные представления. Возвращаясь из командировки, я уже не надеялся его застать. И в степи больше никак не мог выследить, лишь однажды видел у моря: он сидел перед штормом на камнях, неподвижно. Я не стал его беспокоить. Я полумал тогда: море штормит так же, как безбрежно волнуется его душа…
Нередко Хашем возвращался из Ширвана не один, а с группой верующих. Помню такой случай. Оборванный мужчина, широко вышагивая за Хашемом, нес на руках мальчика лет десяти, тот был, похоже, без чувств. Мужчина кричал, приплясывал, стонал, плакал, падал на колени перед Хашемом, который наконец увел его в сарай. После, выйдя из сарая, мужчина двинулся к воротам, выкрикивая: «Благословен пророк! Благословен пророк!» Скоро вывели из сарая и мальчика, егеря напоили его молоком. Вернули обезумевшего отца.
Другой раз за Хашемом увязалась странная девочка. Она нехорошо смеялась и бегала вокруг, хватала его за безвольные руки, тянула куда-то – или садилась на корточки и поправляла накидку, очень яркую – зеленые, красные, синие ромбы, лоскуты. Смуглая до черноты, она вела себя необычно, и покуда егеря ходили по деревням, расспрашивая, чья она, пытаясь пристроить полоумную, она слонялась по кордону, просила кушать, зверски рычала, стучала себя по коленкам и по натянувшемуся между них подолу. Вот я вижу: девочка что-то отрешенно поет – заунывно, а у Хашема трясутся руки, пляшут и не гнутся пальцы, которыми он достает из кармана припасенную размятую, стаявшую конфету. Он протягивает сласть ей, но она мотает головой. Тогда Хашем встает на колени, кладет перед ней карамель и сам, закрыв глаза, начинает подпевать. Сначала не попадает в чужие слова, но потихоньку выпевает старательно, пытаясь выучить звуки слов этой простой восточной песни, чтобы выяснить потом, на каком языке пела девочка: кто она? хазарка? узбечка? туркменка? таджичка? из нуристанцев? могулов? Он приходит в себя от того, что звучит только его собственный голос, что наткнулся он на тишину, будто тело живое выскользнуло из объятий. Он открывает глаза и видит конфету. В последнее мгновение мелькнули запыленные подвижные ступни, по-обезьяньи гибкие, как еще одни руки, звякнули браслеты, разноцветные, царапкие по ободку, с облупившейся эмалью на дужках. И еще запах – немытого тела, мочи, а поверх сандар, и мускус, и анбар. Хашем задерживает дыхание: он вслушивается в носоглотку… Муравей по краю вощеной обертки рыскает в поисках подхода к конфете. Задыхаясь от слез, с жестокой эрекцией, хватаясь за клинок, всаженный в пах, Хашем, как облатку яда, запихивает конфету в рот и, оглушительно хрустя песком на зубах, разжевывает, разжевывает, высасывает, сплевывая обертку, судорожно выдыхает, вдыхает, растирает кулаками грязные слезы.
