Михаил Першин - Еська
– Эх, – кричит, – всё одно вечно не жить!
Тут она пальцы стиснула, из него и дух вон! И только почуял Еська в миг прощальный, что молофейка в ейную утробу так и брызнула.
Однако не помер.
Сколь времени миновало, того и сам Еська сказать бы не мог, только пришёл он в себя. Да и как не придти-то, коль такой дух зловонный в избе стоял, что и мёртвого б поднял да бечь заставил. Однако, раз так, то, выходит, Отрада хуже мёртвой была. Потому лежала без движенья самомалейшего. Ноги в стороны раскинула, а изпромеж них дым чёрный-то и валил, в коем зловоние таилося. И тоща была обратно, как в первый миг, что Еську увидела.
Сперва Еська решил, что померла она вовсе, но всё ж таки ноздри зажал и глядеть стал, как бы её в чувство вернуть, да чад в нутре ейном загасить. Весь двор обошёл, а там и колодца нету.
Обратно в избу воротился. Глядит: огонь в печи вовсе погас, и зелье паром уж не исходит, остыло вовсе. «Эх, – думает, – была не была! Клин клином вышибать всего сподручнее».
Зачерпнул зелья ковшиком, подол Отрадин поднял, да в манду разверстую и плесканул. Оттуда лишь «пш-ш-ш» вышло, и дым утих.
И тут же Отрада вздохнула.
Уж сколь слёз она пролила, какими словами червя ненасытимого кляла, а какими – Еську благодарила, этого пересказать невозможно. Слушал он, слушал, а сам на ус мотал – выходит стать, эко диво-то: иной насытиться не в силах, ан захлебнуться и тот может. Это он про червя так смекнул, если кто не понял.
Хотел было Еська Отраду ласкою утешить, да она его руку отвела: прости, мол, родимый, но уж энто не про меня. И обратно Еська словно голос Хранителя услыхал: «Ты, мол, не тужи об ей, ступай своим путём, у тебя планида своя. А Отрада со временем пообвыкнется, охолонится, да и счастье своё найдёт. В этом ей любой самый завалящий ангел пособить сможет».
На том и расстались.
КАК ЕСЬКА ВПЕРЁД ШЁЛ, А ВОРОТИТЬСЯ НЕ МОГ
Дошёл Еська до лесу. Вступил на полянку. Видит – костёр кто-то жёг недавно: по углям ишо светляки пробегивают. Стал Еська огонь раздувать, тут из-за дерева паренёк выглянул, руками замахал, закричал чегой-то. Еська встал, к нему пошёл: чего, мол? А у того-то в руке меч так и блестит.
Еська ближе подошёл, расслышал:
– Стой! Дале ни шагу не ступай!
– Чё ты? – Еська молвит, а сам идёт как шёл.
Паренёк было к нему шаг сделал, да, видать, показалось, потому – ещё дальше оказался. Снова встал, кричит издаля:
– Экой ты непонятный человек! Вертай взад!
Еська – вперёд, а тот – отступает. Хотя, вроде, навстречь ногами перебирает. «Эва как!» – подумал Еська и на тропку вступил, что от поляны к лесу вела.
Тут парень в сердцах только рукой махнул и как раз – в которой меч был. Чище косы траву окрест срезал, вона како лезвиё вострое.
Подошёл к ему Еська, молвит:
– Чудной ты какой-то. Коли ты разбойник, то чё ж меня гонишь? Аль знаешь, что взять с меня неча? Ну так гнать-то чего ж, пропустил бы. А может, сам опаску имеешь? Да не бось, я мирно́й.
– Дурной ты, а не мирно́й! Прощевайся теперя с жизнью своей.
– Ну, ко́ли так, то давай, коли меня, человек злой.
– Фу-ты! – парень аж меч свой кинул, тот по саму рукоять в землю ушёл. – Нешто мне твоя жизнь надобна?
– Погодь, погодь, – Еська молвит. – Ты толком разобъясни, почто ты тут с оружьем своим толкёшься, да людям честным проходу не даёшь.
Парень всё ему и рассказал:
– Сам я не тутошний, пришёл сюда с матушкой моею. Куды да зачем мы путь держим, то́ тебе знать без надобности. Только мы и ведать не ведали, что в энтих краях така беда. Это после уж мне растолковали.
А живёт в сем лесу Пантер Злоебучий. Издаля – зверь как зверь. Ближе подойдёшь – он весь вроде как волдырями покрытый. А совсем вплоть коли доведётся стать – так и увидишь: то не волдыри, а залупки малые всю евонную шкуру покрывают. А заместо где у зверей чё выступает – там всё е́лды торчат: уши – покороче, хвост – подлиньше елда. Зато заместо глаз да пупа, где у иных дырки, – там ма́нды злоебучие. Только что пасть на пасть походит, клыки в ей с самой крепкой кости изделаны, да язык навроде змеиного жала раздвоённый. Да назади жопа как жопа. И живёт этот самый Пантер в самой серёдке леса, в берлоге заповедной. Только те, кто его в этакой близости видел, уж после назад не ворочалися. Потому тропа энта, ты сам видал, – заколдована. Чего я тебя остановил-то? Кто хоть бы шаг по той тропе сделает, уж пути тому назад нету: ворочаться станешь, побегишь даже взад, а всё одно пред берлогою окажешься. Видал, небось: я к тебе шагнул, ан тропка меня в отступ повела? И не я к тебе, а ты ко мне после приблизился, потому я на пути твоём стоял. Промеж тебя, то бишь, и норы пантеровой.
Днём Пантер спит. А ночью вылазит, и ну́ себя нежить! Да как нежит-то: к примеру сказать, ушьми елдовыми – манды, что заместо глаз, надрочивает. Вот я обмолвился, что жопа у его обычная, так он и её под манду приспособил: хвостом-то в саму глубь залазит, да и шелудит там почище, чем иной кобель у сучки промеж ног. Только что на пупок елды не хватило, так он выберет место, где корешок какой с земли торчит, брюхом на его насунется, уляжется, да и знай себе вертится. Вертится да со всех сторон ся нежит.
Тут Еська перебил:
– Да обычна-то елда у него есть аль нет? Ею-то в пупочной манде, небось, наковыривать ловчей было б.
– Эк ты любопытный какой! Не сказывали мне про это. Да и чё тебе до того, коли самому от его погибель грозит неминучая! Ты дале-то слухай. Едва учует Пантер Злоебучий, что тропка путника ведёт, тут-то он негу эту самую отбросит и за его, путника-то, берётся. Он же ж, Пантер-то, племени кошачьего, так у его, как у любого котофея, когти в лапах упрятаны. Да только и тута злоебучесть евонная вылазит: то́ не когти, а херы вострые. Он их выпущает да в шкуру человечью впивается, а как располосует его всего, тут жало выпущает раздвоённое, кровушку слизывать. Слизнёт её, а рана мандой обернётся. И круглым счетом два десятка манд по телу жертвы его безвинной отверзнется. Вот в их-то он когти-херы свои запущает, да и, не глядя, мужик то был аль баба, заябывает беднягу до смерти. А после сжирает и костей не оставляет. И как покончит с им аль ею, тут на шкуре у его ишо одна залупка навроде чиряка выскакивает.
Мы-то с матушкой знать о том не знали. Подошли к лесу, она и молвит: «Поопастись бы, мол; чует сердце, что лес-то энтот от других прочих отличье имеет. Идти б нам кружной дорогою». А я-то, дурень, ей: «Да како тако отличье? Разве то, что светлей он иных чащоб да тропинка больно гладкая. Ягод тама, небось, видимо-невидимо. Может статься, орешник попадётся, а нет – так грибы-то наверно есть. Да и чего вам, матушка, со мною-то рядом бояться?» А это мы ишо вон тама, на полянке, толковали, на тропку про́клятую не ступали. Тогда она мне велела костерок запалить, а сама за грибками-ягодами пошла.
Зачал я огонь разводить, слышу: ктой-то, вроде, кличет меня. Издаля – во-он аж оттедова, от самого поворота дороги-то – пастух криком кричит: чего, мол, ты на краю леса заповедного деешь? Я к ему подошёл, потому я на тропу ишо не ступал, так и идтить мог куды требовается. И ты б коли давеча у костра мово оставался, так и спасся б, так нет же ж, дурья голова, сюды заявился.
Вот пастух-то мне всё и поведал. А как услыхал, что матушка в лес зашла, – в деревню побёг. Потому Пантер – он после как с кем разделается, выть зачинает страшенным голосом, и кто этот вой услышит, навек слуха лишится. Он бегит, а коровы-то – за ним. Он орёт благим матом, и они – му да му. Коли б не горе моё, я б дотеперьча смеялся.
Только я всё одно мамку не кину. Вот уж меч востёр, так тропка меня куда надо выведет.
Выслушал его Еська, да и подивился:
– Чего ж ты толкуешь со мной тута, коли с мамкой твоей така беда? Да я б на твоём месте бе́гом бы бёг её выручать.
– Экой шустро́й! Будто я свою матушку мене твого люблю. А только меч мне наточить надобно аль нет? Да окроме того, Пантер – он же ж до сумерек спит. Ему спешить неча: хучь и днём путник к берлоге выдет, всё одно никуда он не денется – так и ходит кругом, так и мается, покедова не смеркнется. А тут уж Пантер его аль её – цоп! Однако уж темнеть зачинает. Прощевай, добрый человек, сиди тута, никуда не ходи. Может статься, осилю я Пантера, так и чары с тропки сымутся. А коли долетит до тя крик мой аль матушкин, ты уж лучше накинь опояску на ветку, да и разом с жизнью распрощайся, потому та́к всё одно легче будет, чем в пантеровых когтях погибель свою отыскать.
Но Еська, ясно дело, слушать его не стал, и пошли они вдвоём по тропке заповедной.
По пути Еська спрашивает:
– А меч-то у тя откель? На витязя ты не больно смахиваешь.
– Да там, где мы с матушкой живём, энтого добра в кажном дому сколь хошь. Мы с самого с издетства мечом аль там стрелами владеть научаемся. А как подрастёт малец, ему ружжо дают. У нас кто за сотню шагов шишку с дерева единым выстрелом не сшибёт, с тем никто и толковать не станет.
– А где ж твоё ружжо-то? Им-то, небось, сподручней было б с Пантером сражаться.
