Юрий Арабов - Столкновение с бабочкой
– Второй, – подсказал старик, показав два пальца, чтобы было наглядней.
– «…договариваемся о полной демобилизации наших армий и отводе их за границы, сложившиеся в Европе на август 1914 года. Без предварительных условий. Без аннексий, контрибуций и репараций. А лишь по законам любви и уважения друг к дру-гу, заповеданных Господом нашим Иисусом Христом…»
– Нет!.. – отрезал старик.
– У него другой Бог, – предположил Фредерикс с каменным лицом. Но предположил по-русски, чтобы кайзер ничего не понял.
– Что вам не нравится?
– За нами остаются отвоеванные территории – Литва и Польша. Ни на какие другие условия Германия согласиться не может.
– Как странно! – заметил царь. – Я считал, что мы с вами друзья.
– А я считал, что ты добрый мальчишка. А ты злой.
– В чем же моя злость? Чтобы оставить за Россией то, что ей принадлежит по праву?
Вот оно что!.. – подумал Вильгельм. – Я участвую в балагане!
– Прошу меня извинить, господа, – сказал он, вставая. – Но об условии мира договорятся наши войска на поле боя.
Он нахлобучил на голову каску. Сказал, обращаясь к Ники:
– Я думал, ты умнее.
Ему подали шинель. Он пошел к двери, но слегка ошибся. За ним водилось в последние годы – промахиваться мимо двери, которая ведет к выходу. И Николай Александрович об этом знал. Он как бы ненароком перегородил дверь из номера, и кайзер открыл другую, за которой стоял освещенный яркой лампой бильярдный стол.
– Это что такое? – спросил Вильгельм, щуря глаза от света.
На газоне сукна лежала сладкая пирамида из неразбитых шаров. Два кия, как рапиры противников, звали к бою, который был слаще меда и вина.
– Это – самая лютая война, – сказал русский царь.
Вильгельм заинтересовался. Как загипнотизированный Месмером, он обошел стол кругом, положил шинель в кресло и одернул на себе китель.
– В этой войне тебе ничего не светит, сынок.
– Как знать, кузен Вилли, как знать, – пробормотал государь. – Извольте выбрать себе оружие.
– На что играем? – спросил кайзер, внимательно осматривая кии и взвешивая их на руках.
– На Прибалтику.
– На Прибалтику? Идет! Я давно собирался отобрать у тебя Ригу.
– Зачем она вам?
– А порт?
– У вас уже есть порт Кёнигсберг.
– Мне нужна Рига.
– Никогда.
– Тогда разбивай!..
– Предоставляю это право вам!..
Вильгельм натер кий канифолью. И без разворота, одним легким невесомым движением разбил пирамиду. Да так успешно, что целых два шара полетели в лузы.
Раздались аплодисменты. Три генерала, стоявшие на пороге игровой комнаты, выразили свой восторг.
– С Ригой попрощайся, – сказал Вильгельм, окрыленный первым успехом. Животный магнетизм бильярда оказался сильнее – старик забыл обо всем.
– Еще не вечер, – выразил свое мнение Николай Александрович, обходя стол по периметру и внимательно проследив расположение шаров.
– Именно. Для тебя – полная ночь!
Он снова ударил, но неудачно. Шар вылетел с поля и грохнулся в стену. Кайзер с досады крякнул.
Граф Фредерикс вышел в другую комнату, не в силах смотреть на то, как делается большая политика. А после Риги… Что он поставит на кон? – пронеслось в его мозгу.
Услышал удар, потом другой… И полная тишина со стороны немцев. Неужели выиграл?..
– Да, – донесся усталый голос кайзера. – Да!..
Что он хотел сказать?
– Ваша воля, но первым играет дядя Коля, – сказал Николай Александрович по-русски и ударил.
Лучше бы он кайзера ударил, а не шар. Не промахнулся бы…
– Брунгильда девственность несла и этим летом понесла!..
Это уже говорил кайзер. Какая пошлость! При чем здесь горькая судьба невинной девушки?
– Маша была робкая, на любовь торопкая…
Нет, это невозможно слушать!.. Фредерикс лег на диван ничком и закрыл голову подушкой.
6
В лазарете Красного Креста маленького городка Беелиц земли Бранденбург лежал молодой ефрейтор, раненный осколком в бедро в битве при Сомсе. Этот человек ничем не выделялся из общей военной массы и по складу более напоминал солдата, чем офицера. Церемоний не любил, денщика не имел, вставал рано, а засыпал поздно, читая под одеялом при свете фонарика классическую немецкую литературу, а также английскую и французскую на языке оригинала. «Страдания юного Вертера» Гёте – это была его настольная книга. Из некрасивого острого лица с пристальными глазками выглядывала мышь. Он часто смотрел этими глазками поверх головы собеседника, думая о чем-то своем, и тогда был похож на сомнамбулу. На что он смотрел, о чем думал? Имея больные легкие, он пошел на фронт добровольцем, горя патриотическим чувством, – так, во всяком случае, казалось со стороны. На самом же деле молодой человек искал свой особый путь, чутко прислушиваясь к собственным снам, небу и музыке Вагнера.
Сны были невразумительны и невнятны. Часто виделся покойный отец, у гроба которого сын страстно рыдал, обнимая его руками и не давая опустить в землю. Перед войной отец приснился ему в цветущем саду, указывая пальцем куда-то вдаль. Алоис был почти атеистом и ненавидел церковь, так что явления его после смерти говорили о том, что и для богохульников на том свете подготовлен свой укромный уголок.
В небе, которое молодой человек наблюдал через телескоп, творилась мистерия, требовавшая специального толкователя. Клубящиеся гиганты глядели сверху и силились что-то сказать. Звезды по ночам сыпались подобно спелому гороху, и один раз он успел загадать желание, покуда звезда не окончательно упала, – стать отцом-благодетелем для всех немцев. А может быть, и для всего остального мира.
Вагнер требовал подвига. От звуков барабанов молодой человек испуганно вздрагивал, флейты и скрипки звали в полет – прочь от осколков разбитой семьи, отягощенной кровосмешением, прочь от бюргерского уюта австрийской деревни Фансхофен, где прошло его детство. Прочь от артистической и гомосексуальной Вены – что могут сказать о подвиге эти длинноволосые художники и поэты, вся миссия которых – служить собственному пороку?..
Он сам был одним из них. Перед войной он зарабатывал тем, что перерисовывал открытки на холст, превращая их в художественные полотна. Ефрейтор вообще неплохо рисовал, и провал его на вступительных экзаменах в Венскую художественную школу целиком лежал на совести приемной комиссии и ректора. Последний посоветовал заняться архитектурой. Под впечатлением его слов молодой человек начал мечтать о том недалеком времени, когда центр Берлина станет его личной усыпальницей. Все постройки, большую часть которых придется снести, будут лишь преддверием величественного пантеона, в котором ляжет он сам. Но там будет покоиться лишь его бренное тело. Душа же, поселившись в слое германской метакультуры, будет наблюдать сверху на дело рук своих, и светловолосые ангелы с чистой арийской кровью, летая рядом, споют ему песню любви и радости. О, это невозможно пережить без слез! Это будут светлые слезы отца, чья дочь – страна – впитала лучшее, что ей дали, обретя наконец гармонию силы и социального равенства. Размышляя о собственной великой смерти, он беззвучно рыдал в подушку.
Начавшаяся внезапно война указала на некий путь. Молодому человеку исполнилось двадцать пять лет. В австрийской армии он воевать не хотел, потому что там служили евреи. Он пошел на Западный фронт в качестве рядового Баварского пехотного полка и уже через год услыхал первые разговоры о том, что эта война кончится ничем и что ее восточный аспект есть прямое нарушение воли великого Бисмарка, призывавшего немцев никогда не связываться с Россией.
О громадной славянской империи молодой ефрейтор ничего не знал, ее первоначальные успехи в битве с Германией никак не оскорбили его патриотического чувства. Но всего лишь через два с половиной года он был скорее исключением в германской армии, кто верил в ее конечную победу.
Шумная виктория страны, с которой он решил связать все свои мысли и чувства, была необходимостью, залогом того, что жизнь его просветит всем, словно падающая звезда. Поражение и капитуляция, о которых он не хотел думать, были бы его личным унижением, его личной болью, требовавшей отмщения.
Полученное ранение оказалось тяжелым и требовало серьезного лечения.
Поначалу он томился тоской в провинциальном Беелице, который весь обслуживал огромный военный госпиталь и был к нему приложением.
Потом взялся за старое – начал читать и рисовать.
Он лежал в огромном зале со стонущими и иногда умиравшими людьми. Вся палата была перегорожена ширмами, которые создавали подобие приватности. Когда лежишь за ширмой, никто не видит твоего отчаяния и боли, а лишь услышит о них через стон.
Сегодня была назначена очередная перевязка – последняя, как оказалось позднее. Смешливая и пухлая медсестричка Паолина (ее бы откусить и съесть, как пирожное!..) сняла с него прежние бинты, и усатый доктор через очки посмотрел на рану.
