Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Дурманясь разъяренной от зноя нефтью, струящейся маревыми парами над стадом составов черных, лоснящихся цистерн, которые тянулись цепями от горизонта до горизонта под шатким (зимой вихляющим и страшно сотрясающимся под порывами ветра) и тоже нескончаемым пешеходным мостом, на котором Хашем вдруг замер от того, что зной опустил из зенита отвес в его темя. Солнце ломалось в сводчатых стеклах вокзала. Чтобы очнуться, Хашем подпрыгнул. Мостик задрожал, ржавые перила заволновались, пружинисто сопровождая его шаг.
У поворота на Хурдалан, близ республиканской трассы, пересекавшей Апшерон у его основания, высились составленные в ряд пятиэтажки военного городка, прозванного Китайской стеной из-за своей угрожающей длины. Вблизи они производили впечатление монументальности и были похожи на взятую варварами крепость: повыбитые стекла, хлам, пристройки на первых этажах, стены, повсеместно закопченные буржуйками, трубы которых выставлялись в форточки. Некогда отданные офицерскому составу Баладжарской военчасти, теперь эти дома были заняты беженцами.
Шиферные крыши как казармы, так и зданий военного городка полны прорех, закрытых новыми листами шифера, которые не прибиты, но придавлены известняковым кубиком. Сверху крыши похожи на кладбище: расставленные кубики – надгробья. Кроме убогости в этом было еще засилье временности, бездомности: жильцы готовы были в любую минуту покинуть место проживания и перебраться на новое вместе с листами шифера, вместе с камнями.
В этом трущобном муравейнике Хашем ищет Айгуль, ей шестнадцать лет, он познакомился с ней, когда посещал вместе с Керри бордель. Он уже был на Торговой, ему сказали, что Айгуль заболела, и дали этот адрес. Он ищет ее теперь в казарме, но поиски его вдруг прерываются: он видит сервант. Такой был у Ильи дома, и это был алтарь счастья. На верхнем его ярусе за стеклом стоял немецкий чайный сервиз. Из него чай пили только в новогоднюю ночь. Добывался запрятанный на книжных полках ключ для нижнего отдела, и створчатое чрево открывало стопки альбомов по искусству – Репин, Лукас Кранах Старший, Ван Гог, Матисс. В подростковом возрасте, обуреваемые Рафаэлем, Рембрандтом и Тицианом, они разыгрывали те или другие живые картины: Хашем раздевался догола и ложился, как Даная, прикрывая наготу одеялом ровно как она.
И Хашем присел на корточки перед этим сервантом – теперь обшарпанным, ставшим руиной, провел рукой…
Айгуль не больна, она просто не желает больше ходить на Торговую. Она узнает его и ведет гулять к Джейран-батану, вдоль дороги. Озеро это тщательно охраняется, но она умеет быть незаметной. Они пробираются, и Айгуль купается в одежде, выходит и обсыхает.
Хашем говорит:
– Мне только нужно, чтобы ты меня слушалась.
– Я буду тебя слушаться.
– Я дам тебе лекарство, и ты заснешь.
– Засну… Оно горькое?
– Нет. А потом я дам тебе другое лекарство, и ты очнешься. И тогда все решат, что ты воскресла. И прославят тебя.
– А как я его проглочу, ведь я буду спать?
– Я сделаю укол.
– А сколько я заработаю?
– Вот, – Хашем протянул ей двадцать долларов. – И столько же потом.
– Хорошо, – говорит Айгуль.
Однажды я выследил Хашема, когда тот ушел в очередной раз в Ширван. Застал его у моря, сидящим на камнях над оврагами шторма. Я рассматривал его, как он сидел, видимо, медитируя, задумчиво, полностью погруженный в мысли. И вдруг, не сводя глаз с волн, он отвел руку в моем направлении и показал средний палец.
Хашему снился сон, который был сильней действительности. Красивая русская девушка с долгой плавной фигурой и сложной прической, какая могла быть у королевы Марго, с изысканным акварельным макияжем, достойным звания произведения искусства, – тонкие черты лица, нежнейшая кожа, от которой не оторваться, – знакомится с ним на каком-то государственном приеме и увлекает с собой гулять. И вот они несутся по Парижу, распаленные желанием, взлетают на верхние этажи изысканного дома современной архитектуры – стекло и железные балки, на втором этаже оранжерея, за ней веранда, залитая светом, в ней полно зелени, фикусов, висячих орхидей, впившихся в гнилые чурочки, и рядами стоят гробы, как детские кроватки в яслях. В каждом гробу по паре. Мужчины и женщины, нагие и одетые. Некоторые занимаются любовью, некоторые весело разговаривают, у девушек в руках или за ухом цветы. Хашем и его спутница тоже ложатся в свободный гроб. Он алчет овладеть девушкой, стягивает с нее платье, но она отвергает его и лежит как неживая. Он лежит с ней рядом, вытянувшись, и мучается. На рассвете девушка оживает, встает и уходит. Последнее, что он видит: нагую фигуру в дверном проеме. У него снова перехватывает дыхание.
Проснувшись в отличном настроении, Хашем идет будить Илью. Он спал на улице под пологом. Хашем поднимает марлю повыше, вставляет ему клочок газеты меж пальцев ног и поджигает. Илье снится, как он летит по стометровке, вскакивает, сносит марлю и в ней топчет рок-н-ролл, поднимая облако пыли. Хашем смеется и заливает край матраса из чайника. Очень довольный, говорит: «Заспался, Илюха! Пойдем Ерихон строить». Тот бросается на него с кулаками, но огромный кудлатый Хашем быстро заваливает Илью на лопатки.
2
Я заговорил с Аббасом о Хашеме, тот молчал, молчал, вдруг как гаркнет: «Он умом умер», – и крутанул рукой перед лицом. Аббас считал это несчастным случаем, рявкал сердито: «Зачем с ума сошел?!» Он рассказал, как повез его в город на мотоцикле, на прием к министру. Они хотели поверх Эверса наконец вменить в министерстве экологии и природных ресурсов правильное понимание учета джейранов и сообщить, что теперь в заповеднике следует охранять еще и хубару. После увольнения, после лишения всех законных функций важно было немедленно добиться, чтобы хубара была внесена во все охранные списки. Хашем не хотел жаловаться; хотел только выступить как эксперт, к чему скандалы с людьми, с Богом надо скандалить.
Полицейские, рыскавшие всегда по городу на расписных BMW, ловко, вертко орудуя в стайном порядке, подгоняя водителей, прижимая, облетая по встречной и рассекая, разбрызгивая автотолпы, как овчарки стадо баранов, покрикивали в громкоговоритель, повизгивали то и дело сиреной – несколько раз набрасывались на Аббаса: крестьянскому мотоциклу с коляской, издававшему треск и резкий запах отработанного низкооктанового бензина, в центре города делать нечего.
На прием к министру они явились разодетые. Хашем взял костюм у Ильхана, Сона-ханум выгладила две Аббасовы рубашки, одну мужу, другую для Хашема, пришли без галстуков, в ботинках, которые достали из коляски перед тем, как зайти в министерство, и рассматривали друг друга, не узнавая.
В голубой рубашке (она была коротковата, и пришлось закатать рукава) черный патлатый великан, с пиратской острой бородкой и страдающим, волевым взглядом, выглядел непобедимо, от него нельзя было оторвать глаз, как от яркого явления природы, – например, от грозового ливня.
Дальше приемной их не пустили. Секретарь, глядя только на Аббаса, ибо не решался смотреть на Хашема, строго объяснил, что министр готовится к докладу, а потому просьбу следует изложить письменно и зарегистрировать у него.
На обратном пути Хашем попросил Аббаса немного покататься, и они покружили по городу. Октябрь вообще погодой не радовал. Всю ночь и утро шел дождь, море хмурилось, вспыхивая изумрудными секторами под косыми ливнями лучей, пробившихся меж туч. Теперь небо прояснилось, и было свежо на тихом солнце. Самое оживленное время на улицах приходилось на час пополудни. Хашем глох от свиста и грохота, сидя на заднем пружинящем седле за Аббасом, всякий раз подававшемся вперед, как трогались от светофора, крепче схватывая его под бока, чуя жар, идущий от гремящих выхлопных труб. При быстро сменяющихся картинах города, в котором давным-давно не был, – Хашем вновь разбирал положение, приключившееся с его другом, и вдруг увидал его ситуацию совсем иной, чем она казалась ему ночью, когда он принял исповедь Ильи, смиренно, но поразившись низостью и высотой необходимости, с какой судьба обошлась с ним.
Илья тогда решил рассказать ему в подробностях о своей жене, Терезе. Он признался, что на самом деле он приехал на Апшерон не из-за Хашема и не из-за ностальгии, но ради того, чтобы быть с ней рядом, иметь возможность подсмотреть за ней, измучить себя.
Хашем не поверил, решил, что друг говорит ему дерзость. Затем задумался: для понимания услышанного мало было ума, требовались чувства – и как раз те, что были ему недоступны. Он не знал любви отца к сыну и лишь догадывался, что значит быть отвергнутым на вершине физической близости.
Тереза приезжала в Ширван вместе с экскурсией американцев. Илья отвел ее в сторону, и они немного поговорили. Затем он подозвал Хашема и представил Терезе. Хашем успел перекинуться с ней несколькими фразами. Теперь умолял его простить Терезу. Покориться ей, позабыть, не преследовать больше. Признать себя виноватым. Зачем?..
