Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Тяги одной лебедки не хватало стронуть севший на передний мост джип.
Принц вскочил и потребовал ключи от нашей машины.
До лагеря мы добрались чудом, только на следующий вечер. Мир-Баз рассказал, что джип Принца застрял в тот самый момент, когда он преследовал своего белого сокола. Теперь они оба в лагере. Наша машина прошла технический осмотр и заправлена.
Так я навсегда запомнил этот запах – запах сандала и пота, который ударил мне в ноздри, когда Принц оттолкнул меня, кинувшегося к нему, прося не бросать нас в пустыне.
Пыльные ремешки сандалий – неожиданно молодая нагота его ступней, резкий запах пота, как у смертных, жалкий рыхлый ноготок на мизинце…»
Глава 33
Писание
1
Возвращаясь после командировок, отходя после вахтового напряжения, я с мрачным азартом следил за Хашемом, поджидая, когда он скажет: «Я – мессия». И – дождался.
Как только это случилось – оказалось, что у меня на руках больной ребенок, который кричит, кусается и бьется, но не желает взять в рот жаропонижающее. Но откуда у меня лекарство? Я могу только быть рядом – и только. Господи, как я мог оставить его одного, одинокого, безумного, его надо было вытаскивать отсюда, надо было увезти, показать мир, отвлечь, увлечь… Но вот он ходит с перевернутым страдающим лицом, припадает к косяку, плачет.
Неподалеку от Восточного кордона вырыл себе яму, лег в нее. По нему ползли насекомые, муравьи, а он лежал недвижно.
Однажды я вышел из себя, сорвался.
– Я не понимаю. Чего ты ноешь? Чего нос повесил? Доставай кайт! Летать меня поучишь.
2
– Не на ту наживку американцы Принца ловят. Он не клюет на человеческое.
Один раз Хашем ушел в Ширван надолго. Я успел снова заступить на вахту, вернуться… Не было его дней двадцать. За это время заповедник почти развалился. Все обыскались Хашема по Ширвану. Наконец нашли. Я нашел. За Бяндованом, на самой границе с плавнями Куры. Он сидел на брошенной нефтяной вышке, поднявшись на нее до середины высоты. Мне удалось его оттуда снять. Сам он не мог идти.
Постепенно я понял, что с головой погрузился в бредни Хашема. Теперь его игра – моя игра, его безумие – мое безумие, и мне оно сладостно. Я понял, что я рухнул в детство, как в западню, что теперь нам с ним необходимо доиграть. Кеес и Караколь выросли. И готовы умереть всерьез.
3
Я уже говорил, что у Хашема в летном сарае висит карта, выполненная на кальке, наложенной на карту Ширвана: зеркальное отражение Святой Земли, в десятикратной доле масштаба. Край Средиземного накладывается на Каспий, Соленый лиман – на Мертвое, Кинерет – отражается в Среднем озере: оно насыщается Ширванским каналом, то есть Иорданом, текущим в Соленый лиман, который питается зимними штормами, перехлестывающими через полосу суши.
Глядя на эту карту, я получил отгадку того упорства, с каким Хашем разыгрывал в Ширване библейские сцены. Стало ясно, зачем егеря всю весну выстраивали копию ковчега Ноя, в точности следуя размерам, указанным в Книге Бытия. Зачем было потрачено столько досок, гвоздей и смолы, зачем столько животных – каждой твари по паре – кануло в пучине Каспия? Или все-таки их прибило к казахскому, к туркменскому, к российскому берегу? Нигде никаких сообщений. Животных сначала проводили по всем кордонам: так и минули мимо меня рыжая корова и гнедой бык, серая овца и черный баран, коза и козел, буйвол и буйволиха, клетки с горлицами, белоснежными голубями, утками, султанками, пеликанами, египетскими цаплями, бакланами, фазанами, турачами, всем артикулом Гызылагачского заповедника, добытого Аббасом. Стало ясно, зачем из девяти полиуретановых надувных матрасов Хашем спаял и склеил кита, привязал его к дереву стометровым шнуром и провел в нем три дня, болтаясь на волнах. Стало ясно, зачем в центре Ширвана Хашем после Навруз-байрама два дня свозил на «Ниве» плавник, а затем устроил огромный костер, отсвет которого я увидел с Северного кордона, и мы с Ильханом во тьме помчались как угорелые на пожар. Мы застали уже угли и Хашема, сидящего подле. Потом он разделся догола и сел на горячее еще пепелище, и сидел неделю, невзирая на дождь и ветер, оскребывая себя переломанным пополам блюдцем. Аббас приходил к нему и что-то спрашивал. Егеря втихомолку судачили. Приходил и я с увещеваниями вернуться.
Хашем вечно тренировался в метании из пращи. Пристрастил и егерей. Я сам не раз получал по виску, локтю, плечу сорвавшимся неудачно снарядом. Во время инсценировочных битв, которые он «заснимал» через визирную рамку, мы вместо камней пользовались фруктами – некондиционными персиками и помидорами, которые мы несли с базара.
И я не удивился, когда Хашем приписал мне роль Самсона, заставил тащить на себе через весь Ширван филенчатую дверь, которая норовила меня опрокинуть. После выстроил из картона и фанеры сарайчик, внутри которого привязал меня к шесту, на котором держалась постройка, и устроил вокруг меня факельный карнавал с поджогом. Я взбесился, порушил постройку, но нешуточный ожог предплечья, едва закрывшийся только через месяц, до сих пор напоминает мне о моем подвиге.
Самой странной постановкой Хашема стало сооружение скелета Ишмаэля, праотца. Из веток и стволов был выстроен гигант (позвонки – чурбаны с вправленными в них ветвями). Мне было неясно, как двадцатиметровый истукан будет держаться против ветра. Так и случилось – в один из штормов конструкцию завалило набок, и работы продолжились над лежачим колоссом. Хашем рассказал, что легенда, услышанная им на соколиной охоте в пустыне близ Кветты, не дает ему покоя. Всё походило на то, что Хашем призывал к ответу Ишмаэля. Ему необходимо было задать ему несколько вопросов.
Возле такыра, посредине которого вырыта яма для водосбора – неглубокий колодец с технической водой, – находится формовочный цех: ряды саманных тонких плит, расфасованные в пропорции золотого сечения, усеивали площадь в половину футбольного поля. Хашем строит храм: намечает кладкой основание, по краям складывает битое стекло, вбивает над ним квадратом четыре штыря, обвязывает стальной проволокой и запускает в предгрозовую погоду четыре воздушных змея на проводящих нитях – на размотанной с трансформатора медной проволоке. Змей вместе с проволокой сгорает, как вспыхнувшая от свечки паутина.
– Молния захватывает то один, то два змея, редко сразу четыре – вилкой, – говорит Хашем. – Вспыхнувшие змеи срываются вниз, земля брезжит огнем, занявшись от остаточного коронного разряда.
Так вот, битое стекло, отутюженное долгой мощностью молнии, венчает углы кладки переливчатым витражом, ярко вспыхивающим с полетной высоты. Кроме стекла Хашем еще использует окрашенный охрой песок. В результате храм получается полупрозрачным, слоистым, нарядным, как венецианское стекло.
4
Хашем устраивал в Ширване разное. Степь была его полигоном. Людей для их же спокойствия не трогал, чурался их. А самого тоска в уста целовала. Вот только с Аббасом была особая связь, что-то вроде сыновнего чувства. «Комиссар» Аббас был не слишком умен, но прямота, честность, упорство во всем, что касалось профессии, – суды за отнятые у браконьеров ружья, полное разорение хозяйства и проданный мотоцикл ради погибавших зимой кудрявых пеликанов, облезлых страшных вонючих птиц, несколько дюжин которых он выходил у себя во дворе и с которыми вместе питался той же рыбой, и жену молодую кормил, а та укладывала в раскаленное масло подлещиков, плакала и боялась выходить во двор, полный взбалмошных, будто в нервном дурмане пеликанов, крылья как палки. Всё это поднимало внутри Хашема волну теплоты и повиновения.
Но это с людьми. Со зверьем он был упорно пытлив, пробуя и так и этак. Однажды выкупил тигра из зверинца, который разъезжал по провинциальным окрестностям и остановился в Сальянах. Несколько вагончиков, зарешеченные окна, зловонные колесные клетки, облупившаяся надпись «70 лет <лавровая веточка> Советскому цирку».
Хашем два дня торговался с хозяином. Вместе с Аббасом они везли в мотоциклетной коляске накормленного димедролом тигра с забинтованной мордой. Бинт развязался и трепался по ветру.
Сначала Хашем планировал организовать вольер – вырыть ров, обставить решеткой с шипами, но потом передумал и выпустил тигра в Ширван, решив добавить соперничества расплодившимся волкам. Тигр на воле оказался необыкновенно пуглив и слаб, повадился питаться птицей, переняв способ охоты у шакала. Входя в заросли камыша, проваливался, барахтался и тонул. Приходилось спасать.
Наконец ослабел настолько, что подвергся нападению волков, которые не стали его грызть – летом волки сыты и неагрессивны, – а отогнали прочь от озера. Однажды, гонимый голодом-убийцей, тигр всё равно пришел к озеру и был атакован шакалами, но сумел отбиться и убить шакала, которого и съел. Зимой уже оправлявшегося тигра загнали залетные с Мугани собаковолки – помесь волка и собаки, отличающаяся от собак особым устройством стаи, способом охоты и силой, а от волков – тем, что совершенно не боятся ни запаха железа, ни человека. От тигра не осталось ни ножек, ни рожек.
