Сергей Десницкий - Пётр и Павел. 1957 год
Через два дня, ночью, директора увели, и больше сокамерники его не видели.
Следующим был профессор. Трудно понять, какую опасность представляли для мировой революции и строительства коммунизма белые крысы, а учёный занимался именно ими, но сидел он из-за них. Выступил как-то на международном симпозиуме в Париже, более того, написал научную статью и опубликовал её в каком-то иностранном журнале. В результате, обвинение в диверсии и шпионаже. Впрочем, это его нисколько не волновало. Главной заботой профессора было состояние здоровья любимой крысы по имени Офелия. Он страшно безпокоился, что в его отсутствие Офелию станут неправильно кормить, а это грозило крахом всем его экспериментам. И то, чего он боялся больше всего, случилось: Офелия, как и её знаменитая тёзка, скончалась. Известие о её кончине сломало учёного. Он сразу подписал всё, что от него требовал следователь, и признался в шпионаже в пользу… Лихтенштейна. Ему предлагали Германию, Японию, Италию… На худой конец – Данию!.. Какие страны!.. Одна лучше другой!.. Но не тут-то было! Профессор выбрал Лихтенштейн и упрямо стоял на своём. Может быть, именно своим упрямством он и сохранил себе жизнь. Как-то это звучало не слишком солидно: "Мы расстреляли шпиона из Лихтенштейна!.Во-первых, кто поверит, что он оттуда, а, во-вторых, уж больно страна несерьёзная.
Ему дали восемь лет и отправили в Норильск.
Ну, и наконец, известный поэт. Этот вообще вёл себя как-то неадекватно: то ли придуривался, то ли на самом деле слегка умом повредился. Говорил только стихами, преимущественно четырёхстопным ямбом, и через каждые пять минут громко вскрикивал: "Да здравствует наш великий вождь и учитель товарищ Сталин!." Цирк, да и только!.. Однажды надзиратель не выдержал и врезал пииту как следует!.. В глубокий нокаут отправил!.. Апперкот получился на славу, но, когда заключённый пришёл в себя, он потребовал боксёра к ответу. Пришёл какой-то начальник, поэт прочёл ему свои очередные вирши: что-то вроде – " Я – червь, я – вошь!.. Ничтожное созданье. Но Сталина великого не трожь! Он – гений!.. Вождь!.. Спаситель мирозданья!.." При упоминании "мирозданья" начальник почему-то встал по стойке "смирно" отдал честь: очевидно, не вполне понимая смысл этого слова, врубил надзирателю отменный хук справа и, когда того унесли, пожал поэту руку.
Надзирателя, по всей видимости, расстреляли: больше он в их камере не появлялся.
А поэт куда-то пропал. Куда?.. Бог весть!.. Может быть, до сих пор сидит в какой-нибудь тюремной психушке.
Павел грустно улыбнулся, покачал головой и сказал:
– Вот и пришлось мне выбирать для себя тактику: как вести себя со следователем, когда придёт мой черёд идти на допрос. Меня почему-то поначалу не трогали – пять дней никуда не таскали.
– И что же ты выбрал? – спросил Алексей Иванович.
– Путём нехитрых логических построений я понял главное: нельзя играть по их правилам. Надо во что бы то ни стало заставить их играть в твою игру. Они – в шахматы, ты – в домино. Они – в домино, ты – в шашки. И так – без конца. Нельзя говорить с ними на одном языке. Они – по-русски, ты – по-японски. Хоть ты тресни! "Моя твоя не понимай" – и всё!..
Павел от души рассмеялся:
– Как они бесились!.. Конечно, понимали, что я издеваюсь, но ничего не могли поделать. Что возьмёшь с идиота?.. А мне хоть бы хны!.. Идиот, так идиот!.. Статус меня совершенно не волновал… А если бы я остался самим собой, они бы меня непременно сломали. На это они большие мастера!.. Там, за решёткой, нельзя бороться за своё достоинство.
– Почему? – удивился Богомолов.
– Потому что его там нет и быть не может. И у заключённых оно отсутствует, и у следователей тоже. Поголовно. Поэтому смирись… Стань юродивым. Сильного, гордого человека можно унизить, юродивого – никогда. Начни доказывать, негодовать, возмущаться, всё – ты погиб!.. Они заставят тебя ползать на брюхе!.. А что возмёшь с дурака?.. Только его дурость. Вот поэтому я и решил: стану идиотом.
Решение это у Троицкого возникло спонтанно. Его первым следователем был пожилой чекист с торчащим седым бобриком на голове и бровями домиком, отчего дознаватель производил впечатление насмерть перепуганного человека. «Ваше имя отчество и фамилия», – спросил он и уже приготовился занести ответ Павла в протокол. «Глупость какая!.. – подумал Павел. – Ведь он прекрасно знает, как меня зовут!» На кончике языка уже вертелась острота, как вдруг новая мысль остановила его: «Интересно, а если я не отвечу на этот идиотский вопрос, что он станет делать?» И Троицкий промолчал. Он сидел на табуретке, смотрел прямо в глаз «перепуганному» следователю, улыбался и… молчал. Тот повторил вопрос. От подследственного – ни звука. «Сейчас он плюнет на моё молчание, – думал Павел, – и просто запишет то, что и без моего ответа отлично знает…» Ничего подобного!.. Раз двадцать чекист повторил свой вопрос. Он задавал его с разными интонациями, пытался подсказать первые буквы фамилии, сердился, просил, предупреждал, что, мол, «в случае сопротивления следственной процедуре будет вынужден прибегнуть к более решительным мерам». Безрезультатно. Подследственный упорно молчал. Раздосадованный следователь вызвал конвой и приказал: «Уведите!».
Это была первая маленькая победа Троицкого. Он знал, впереди его ожидает долгая изнурительная борьба, но теперь появилась надежда: и у него есть свои верные козыри на руках.
Однако, уже следующий допрос показал – противник у него не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Павел ожидал повторения пройденного, а вышло-то совсем наоборот: его никто ни о чём не спрашивал. Он сидел на табуретке час… два… четыре… семь… десять… Следователи менялись приблизительно каждые три часа. Кто-то из них читал книгу, кто-то решал кроссворды, а один даже заснул, уронив голову на руки. Вероятно, ночь накануне была слишком бурной и восстановить себя как следует бедняга не успел. О!.. Это был сладостный момент! Стараясь не шуметь, Павел встал и простоял неподвижно целую вечность – минут пятнадцать. Но всякому счастью приходит конец!.. Следователь нечаянно уронил на пол пресс-папье, проснулся, и Павлу пришлось опять плюхнуться на табурет и опять без движений сидеть и… ждать… ждать… Ждать, когда эта мука закончится. Примерно на пятом часу этого безсмысленного сиденья начались страшные боли в области крестца. Болел копчик. Причём боль с каждой минутой становилась всё сильнее, всё острее, пока не сделалась невыносимой. Насколько это было возможно, он пробовал менять положение: переносил тяжесть тела с одной ягодицы на другую, но это почти не помогало и кончилось тем, что Павел потерял сознание: свалился с ненавистного табурета на пахнущий скипидарной мастикой блестящий паркетный пол. Обморок его продолжался недолго – минуты полторы, не больше, но за это время он успел увидеть рождественскую ёлку, увидеть мать, отца и услышать, как музыкальная шкатулка играет: "Ах, мой милый Августин!..". Это мастика навеяла ему сладкие детские воспоминания: перед Новым годом полы в родительском доме всегда натирались скипидарной мастикой… Его окатили ледяной водой, подняли и вновь усадили на табурет. Так повторилось раза четыре: он терял сознание, его окатывали водой и снова сажали на место. Пытка эта продолжалась долго, очень долго, он даже потерял счёт времени, а когда вернулся в камеру, ему сказали, что он отсутствовал более двух суток и что испытание это называется просто и обыденно – "конвейер".
Павел понимал, это была всего лишь разминка. В следующий раз будет намного сложнее. Значит, к следующему разу надо быть во всеоружии, и начал готовиться. Он поставил перед собой две задачи: понять, что такое боль и можно ли её эффективно преодолевать, а также исследовать механизм потери сознания: падения с табурета и окатывание ледяной водой приносили ему пусть короткое, но всё-таки облегчение. И в том случае, когда становится уж слишком невыносимо, можно было бы симулировать обморок.
Вероятно, Павел мог бы стать неплохим артистом, потому что уже на следующем "конвейере" он три раза успешно терял сознание совершенно сознательно, и ни один из следователей симуляции не заметил. Гораздо сложнее было приучить себя, вернее свой организм, не реагировать на болевые ощущения.
Но в конце концов ему и это удалось.
Когда после четырёх "конвейеров" мучители его убедились, что успеха они не добились, решили поменять тактику. Теперь каждый допрос превращался в многочасовое избиение.
Резиновым шлангом Павла били по печени, почкам. Молотили по голове, так что лицо его превращалось в сплошной фиолетовый синяк, а глаза заплывали настолько, что он не в состоянии был что-либо увидеть сквозь узенькие щёлочки, что возникали на месте его глаз.
– И вот как-то раз решили чекисты поиграть со мной в забавную детскую игру. «Пятый угол» называется, – пояснил Павел и тут же ознакомил всех с правилами игры. – В игре принимает участие обычно четыре здоровенных, пышущих силой и здоровьем бугая. В совершенно пустой комнате безо всякой мебели они становятся по углам и начинает при помощи кулаков перепасовывать заключённого от одного игрока к другому. Удар! – и ты летишь из одного конца комнаты в другой. Ещё удар! – и снова полёт по самой замысловатой траектории навстречу следующему удару. Падать на пол при этом категорически не рекомендуется, потому что в таком случае вся четвёрка набрасывается на тебя и начинает колотить, чем и куда придётся. Продолжительность игры зависит от физических кондиций заключённого. Игра считается законченной, когда он, то бишь заключённый, не в состоянии самостоятельно подняться на ноги. И вот начали они меня мутузить, а я, от нечего делать, дай-ка, думаю, пятидесятый псалом вспомню: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» Я ведь мальчишкой во время литургии батюшке в алтаре помогал и многие молитвы у меня на слуху с самого детства. И вот летаю я из угла в угол, а сам про себя повторяю: «… Не отвержи мене от лица Твоего и духа Твоего Святаго не отыми от мене…» Как до этого места дошёл, чувствую изменилось во мне что-то: лёгкость какая-то появилась, а в груди – восторг и… не могу толком объяснить… сладость, что ли… И покой!.. Вот – точно!.. Покой!.. Я даже засмеялся: так на душе радостно стало!.. От неожиданности молодцы мои остановились, не понимают, чего это я смеюсь?.. У меня на лице живого места нет, всё в крови, а рот – в счастливую улыбку растянут… От уха до уха!.. С тех самых пор и перестал я чувствовать боль. То есть абсолютно!.. Чуть что, я тут же: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей…» и… никакой боли!.. Только восторг и счастье!.. Они о мои ладони окурки тушили, пальцы в дверях зажимали, а я в ответ смеялся… Да и только… И они сдались. Думаю, скучно им стало: всё-таки безсилие утомляет.
