Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан
– Он балной бил.
– Чем?! И если он был таким больным, что не работал, то разве больным можно столько курить?! Может, он от табака заболел?! Чем больной?
– Нэ знаю… Нэ сказал… Токо сидэл и курил. Человэк если не балной сгоко на адном местэ сидэт нэ можэт. Он ходит должэн, работат, чем-нибудь интэрэсаваца…
– Но больной и курить по ночам не может! Или лечить его надо было, в больницу везти, что ли…
– Мой атэц никада в жизни к врачам нэ хадыл! Даже к фелшерице! И матэри не разрешал. Мая мама всех нас радил дома! Соседки пришли, памагли. Что плахова? Мы – дэти все здоровыэ и нармалныэ! Зачэм аца в балницу атнэсти надо било? Он никаму не мэшал! Просто сидэл челавек и курил. Всё!
– Так бабушка почти одна всё время работала и вас вырастила?! И ещё за ним смотрела!
– Эээ! А кто должэн за дэтми сматрэт?! Женщина далжна! Зачэм тагда женилса? Здаровая, рабатащая – и сматрэла! Что ошо далжна била дэлат? Ти уроки сдэлала? – Аделаида только что было удивилась, что папа разговаривает с ней уже в течение десяти минут и только разочек вспомнил про «вторник», который «скоро». – Сматри: сейчас сидышь, разние глупасти балтаешь, а завтра «четвёрку» палучиш и ты знаэшь, что патом будэт!
Аделаида знала, и доподлинно…
Только было страшно обидно, что она никогда не могла поговорить с папой нормально и столько, сколько ей надо. Ей хотелось так многое спросить, так о многом узнать, что-то пообсуждать, о чём-то, может, даже поспорить. Но когда ему что-то не нравилось, или он просто считал, что слишком много времени уделил беседам с Аделаидой, папа неизменно вспоминал про возможную «четвёрку» и строго говорил:
– Кисли разгавор нэ завады! Иди эшо уроки пасмотри! Пасматри в школе што творица!
Так и разбивались все попытки познания семейных историй об запрет на «потэру времэни» и «глупасты», то есть «кисли разгавори». Это объяснялось родительской строгостью и серьёзным отношением к школьному учебному процессу…
Глава 5
И всё-таки с папой нередко было здорово!
Иногда мама бывала в неплохом настроении, и её одолевали светлые воспоминания. Она рассказывала, как Аделаида грудным ребёнком переводилась на манную кашу, то есть, как ей начинали давать прикорм. Аделаида, оказывается, не понимала, почему поток пищи во рту не постоянен, как в сиське, – сосешь – течёт, сосёшь – течёт, и, не дожидаясь следующей ложки, начинала «орать».
– Тогда мы с папой взяли две ложки, – смеялась мама, – и стали кормить тебя в две руки: ложка в рот, а вторая уже наготове! И сиську ты сосала до одурения! Уже засыпаешь, а всё не отпускаешь! Или сколько раз я купалась, а ты просыпалась и начинала плакать…
– Да! – вступал в беседу папа, – и мама милная, милная, нэмного витирала и бежала тэбе кармит! А что дэлат?! галодни ребёнок, плакала! (Да! И мама мыльная, мыльная, немного обтиралась и бежала тебя кормить. А что делать?!)
– Мам! – Аделаида вместо того, чтоб умиляться, как последняя дура, не понимала. – Мам, а во дворе все женщины детям дают пустышку, чтоб они засыпали! Чего мне её не давали, чтоб я тебя столько не мучила?
– Да! Ещё этого не хватало, чтоб ты резину сосала! И не брала ты её! Пару раз я попробовала, а ты тьфу! И летела эта пустышка на пол. Вот купаюсь я, да, а тебе вдруг приспичило! Вот приспичило! Орёшь, как ненормальная. Ия… – мамин голос то срывался, то становился таким несчастным, таким жалостливым, что хотелось заплакать, – и я мыльная-мыльная выхожу из ванны, бегу к тебе, только чтоб тебе угодить! Ещё у тебя была привычка просыпаться в шесть часов утра и плакать, – продолжала вспоминать мама, – папа каждый день тебя тихонько, чтоб я не проснулась, одевал и возил погулять в парк. Особенно хорошо было зимой, – ёжилась от удовольствия мама, – он довозил тебя до озера, а ещё темно, снег лежит везде. Ты пьянела от свежего воздуха и снова засыпала… и спала… и спала… интересно… – мама словно рисовала себе умилительную картину, как её муж с детской коляской один во всём парке бредёт к заснеженному озеру, где чистый воздух, а там темно… интересно… Потом он вывозит коляску на середину озера: – …и ты спала там себе на льду ещё часа два… Не в затхлом помещении, а на свежем зимнем воздухе! Кислородом дышала! Я ведь не стала, как другие, сидеть дома, когда родила, а через три месяца уже вышла на работу.
– Мам, – Аделаида задавала вопросы один тупее и наглее другого, – а зачем ты стала работать? Тебя бы выгнали с работы за пропуски?
– Не выгнали бы, ну… Какое тебе дело, я не знаю?! Я к тому говорю, что всю жизнь свою на тебя с Сёмочкой положила и всю жизнь работала! Нашла тебе няньку и опять поплелась на работу!
– Мам! – Аделаида не унималась. – Что папа всё это время делал посередине замёрзшего озера? Там ведь стульчиков нет!
– Ну-у-у, стоял, наверное. Откуда я знаю, что он там делал?! Я что, подсматривала за ним?! Твой сон охранял! Чтоб спалось тебе спокойно на свежем воздухе! Для тебя же человек старался! Чтоб ты с утра свежим воздухом подышала! Чтоб ты здоровая росла… Любили тебя, всё для тебя делали…
– Да-а-а! – папа не мог сдерживаться от распирающих его чувств. – Мама знаэш как за табой сматрэла?! Так ни адна женщина в мире нэ сматрэла! Она никагда твои падгузники и пелионки не сабирала. Толко ты паписаиш – раз-раз, настирала, патом виварку бросила, пакипятила, павесила! Патом другую пелёнку: паписала – пастирала – пакипятила – павесила! Вот как дэлала!
Аделаида сопит. Ей кажется, что таким образом мама просто создавала сама себе ненужную работу, чтоб немного помучиться и пострадать. Мама любит страдать, потом любит себя жалеть, и хочет, чтоб весь мир присоединился к этому нежному чувству. Аделаида грызёт губы, сдерживается, чтоб снова не брякнуть что-нибудь по поводу целесообразности стирки пелёнок по одной. Но если бы мама делала, как все, тогда бы как она была самой лучшей и самой измученной? И по чьей вине? Как мама говорит: «Львиная доля моей болезни – на тебе, Аделаида! Ты из меня сделала не человека, а комок нервов! Потому что ты – чудовище!». Бедная мамочка! Конечно, заболеешь, если по одной пелёнке крутить в стиральной машине и в выварке!
И всё же Аделаида снова не выдерживает:
– Мам! А ты что делала, пока папа ходил по парку?
– Как что?! Спала! Имела я право отдохнуть?! Потом вставала, ставила чай, готовила завтрак к папиному приходу…
– Это хлеб с маслом? – Аделаида никогда не видела дома другого завтрака, кроме хлеба с маслом. – Мам, а Кощейкин папа ведь не возил её в коляске по тёмному парку в шесть утра. И Мананкин. Ничей не возил, правда?
– Конечно, нет! Они как напивались пива с вечера, так и спали всю ночь! Вон какие брюха у них у всех, не видишь?! Так, как твои родители за тобой смотрели и заботились, я не знаю, во всём мире найдётся ли кто-нибудь ещё! Всю жизнь тебе отдавали! Всю душу! Только разве ты это оцениваешь? Разве ты что-то в жизни вообще понимаешь?! Ты потребитель! Ты привыкла только брать, брать и брать! И даже не задумываешься, откуда это берётся!
– Но ведь весь мир не заболел от того, что их в шесть часов утра в коляске по снегу не катали! И раз Кощейку не возили по парку в темноте, разве они её не любят?
– Наглая ты, Аделаида! Ох, какая наглая! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе слово, ты мне десять! Я тебе объясняю, рассказываю, как тебя любят, ты глупости какие-то говоришь! Вот ты и есть – свинья неблагодарная! Ну, ты и сравнила! Поставила меня рядом с дворничихой! Ну, спасибо тебе, ничего не скажешь! Я ей рассказываю, как за ней ухаживали, носились! Вместо того чтоб сказать: «Ах! Какие у меня замечательные родители! Они жизнь на меня положили! Спасибо вам, дорогие мама и папа! Я вас так люблю!» – она демагогию разводит! Тьфу на тебя! Дрянь такая! Правильно говорят: чем меньше родители любят своих детей, чем меньше им внимания уделяют, тем дети их больше уважают! Ну, вот Мананкины родители! Паша неграмотная целый день во дворе сидит, а Уча постоянно пьяный! И оба ребёнка их обожают! И спрашивается, за что?! Ведь не за что! Что эти родители для своих детей сделали? Ровным счётом ни-че-го!
Так мама могла говорить до бесконечности.
Папа обычно длительных бесед не водил. У него всё больше сводилось к мануальным навыкам… Дома его можно было видеть редко, так как он работал в две смены, тренером в спортзале, а после восьми ещё в вечерней школе. Если не было дождя или снега, всё оставшееся время он то что-то сажал, то делал скамейки перед крыльцом, то сапожничал. Он почти не смотрел телевизор и никогда не читал. Суббота со второй половины дня и целое воскресенье обычно посвящались «детям».
Утром Аделаида с Сёмкой просыпались в состоянии неземного блаженства. Не открывая глаз, Аделаида чувствовала, что на улице хорошая погода, знала, что в окно видна крыша беседки с чистыми, как умытыми, виноградными листьями и просвечивающее в её дырочки небо с яркими кусками похожих на ванильное мороженое облаков. Было всё это замечательно, потому что воскресенье – выходной, потому что светит солнце и отражается в трельяже радугой, и потому что… просто потому!
