Иван Евсеенко - Голова Олоферна (сборник)
– Довольна, – честно призналась Вера Сергеевна.
– Ну, так о чем же тогда жалеть, моя дорогая?.. Бывшему своему владельцу печатка все равно больше не потребуется…
* * *
Первое воскресенье июля близилось к концу. Кладбищенский сторож Петр был одним из немногих теперь сторожей, считавших своей прямой обязанностью ежевечерний обход могил. По его глубочайшему убеждению, каждый человек, ушедший в мир иной, достоин если уж не доброй памяти, то хотя бы ухоженной могилы. Вот и сегодня, не изменяя однажды заведенному правилу, он огромной березовой метлой выметал скопившийся за день мусор. Петру почему-то всегда казалось, что недавно умершие люди нуждаются в особом внимании и заботе.
Одна из могил занимала его больше всего. С самого первого дня на ней поселилась огромная беспризорная собака. Как ни гнал ее Петр метлой, как ни кричал на нее, а все бестолку. Волей-неволей пришлось смириться. Да, в общем-то, она ничем ему и не мешала, разве что выла иногда тихонько, как будто в могиле лежал ее хозяин. Такое иногда бывает: хозяин умер, и собака поселяется на кладбище, день и ночь скулит и воет на его могиле. Но здесь случай был особый. Петр об этом хозяине все разузнал. Собак он сроду не держал, хотя и работал когда-то ветеринаром. Так что пес был определенно бездомным, бродячим, а зачем выл на чужой могиле, никто Петру объяснить не мог. Поэтому он, подметая каждый вечер территорию, останавливался возле него и начинал допрашивать и увещевать:
– Что же ты, бедный, сидишь здесь, чего добиваешься? Неужто не уразумеешь собачьими своими мозгами – кладбище тут, похоронное место, а на кладбище, кроме чужой и своей смерти, ждать больше нечего. Покойный ветеринар быть твоим хозяином никак не мог, потому как собак сроду не держал и не любил. Да и кто такую беспородную псину, как ты, в дом возьмет?! Ветеринар был человеком интеллигентным, чувствительным, к тому же, говорят, сердцем страдал, ему и собачки нужны интеллигентные, чтоб не беспокоили. А ты вона какая громадина, от тебя одни болезни и расстройства сил. Ветеринара, конечно, жалко, молодым помер, мне в сыновья годится. О смерти, поди, и не помышлял, думал, рано еще. А оно нет, раз – и покойник уже, похоронный оркестр и все прочее. Но ты не переживай особо, говорят, легко помер, не мучаясь… Сел на лавочке утром, да так и остался на ней сидеть навечно… В общем, приступ сердечный, инфаркт называется, то есть моментом помер. А ты, должно быть, обознался в нем, так что ступай отсюда с богом, может, где настоящего себе хозяина найдешь…
Пес слушал его внимательно, похоже, даже что-то понимал, с чем-то соглашался, но никуда не уходил, а как только наступал вечер, поднимался над могилой и начинал тихо и протяжно выть…
1994Под стук колес…
…Что было после? Что вначале?
Чем осуждающе качали?
Чьим подстаканником венчали
На верхней полке наших грез?
Кто, безутешный, был утешен?
Кто грешный был, а стал безгрешен?
И кто коснулся губ черешен
ПодСтук КоЛес,
ПодСтук КоЛес?…
Вадим ХавинМ-да, телефон определенно следует поменять. Зарядки, без звонков-то, едва на три дня хватает, а с ними и одного не протянет. Шлет и шлет, сука. Как совокупляться с кем ни попадя, черта с два дозвонишься, а тут целый смс-роман. Дрянь.
До отхода поезда минут сорок. С неба немытого дождь нос мочит редкими каплями. Ветерок порывистый часы вокзальные мучает. Надо бы успеть купить воды, сигарет пару пачек, остальное в наличии.
Чего в Турцию не полетел, в октябре-то? Дался мне этот Крым. Откуда он в моей голове взялся? Не понимаю!
Ничего, прорвемся! Путем всё! Полезу на Ай-Петри, буду хлебать «Магарач», жрать липкую пахлаву на пляже, купаться… Хату бы снять путевую, с кондишеном, балконом и без тараканов. Хотя… Нет, все-таки в Турцию надо было. И Сенька Ляпишев звал, покувыркались бы всласть, как в том году.
Ну что опять? Да не буду я тебе перезванивать. Пусть тебе твой примат перезванивает.
Отключаю телефон, бросаю в сумку, иду за водой. Радует малое количество народу на перроне, огорчает мысль о возможности сопливой погоды в Крыму. Раз на раз не приходится.
Когда брал билет, кассирша с приторной улыбкой обещала, что, мол, буду в купе один, без попутчиков. Хотелось бы. А что?! Коньяк у меня есть в загашнике, сервелат, огурцы с помидорами. Сырок из одних дырок. Как разложу. Жахну сто с полтиной и спать. Хотя какой там спать? Таможня в полпятого. За границу ж еду. Тоже мне, размечтался. Ну, ничего…
– Проходим, проходим! Билетики показываем, не ленимся! – сипит дородная проводница неопределенного возраста. – Тааак, купе, молодой человек… (Делает вид, что смотрит мой билет.) Пиво, водка, коньяк, если что…
– Понял, буду иметь в виду, – без энтузиазма почти.
Народу в вагоне негусто. Половина от положенного. Едут ловить за хвост бархатный сезон. И я туда же. До отхода минут пятнадцать. Девица в сиреневых лосинах на перроне терзает проводницу на предмет посадки, жестикулирует. Зачем, спрашивается? Полвагона порожняком. Хрень какая-то. Аа, может, тугриков не хватает на билет? Нет, тоже не то. Топай в плацкартный, дурында. Видать, свои тараканы. Да какое мне дело?
Ну, все, ща тронемся, и прощай, Москва-Сити! А что, все может быть, плаваю я плохо…
– Располагайся пока здесь, а там видно будет! – прокашливается проводница, пропуская в мое купе ту самую безбилетницу. – В Джанкое выходишь, говоришь?
– Да, в Джанкое, – кивает та и со всей дури шмякает чемодан мне на ногу.
– Вы полегче, девушка! – вежливо так.
Зыркает на меня, как ножом режет, жесткач полнейший. Лихо поднимает свободное сиденье и располагает под ним чемодан.
– Извините… – дежурно.
– Ничего, бывает.
– У меня нет.
Ты смотри, какая, с гонором. И где ж таких штампуют? Ну, сколько ей? Тридцатник? Не, чуть меньше. А спеси на весь полташ! Видать, жизнь успела по щам пошлепать. Ничего так, смазливая, хотя, по мне, плосковата будет. Да что я, в самом деле? Вот же…
Ну, наконец-то! Качнуло! Поехали. Тюх, тю-тюх. Все-таки не один. От судьбы не уйдешь. Поплыл перрон, или я, не разберешь! Да черт с ним. С детства люблю в окно смотреть. Всю жизнь бы ехал и зырил на все эти беспонтовые игрушечные домики разной величины. На квадраты огородов. На поля, бескрайность которых подавляет. На реки, озера, мосты, колодцы-журавли. На кой они теперь, колодцы-то? Эх… На случайных прохожих, оказавшихся по непонятным мне причинам подле железки. Что они тут делают? Чего ищут? С лукошками и без. Может, грибы? Так грибы в лесу искать надо! Нет, не понимаю ничего! Вот я, обычный среднестатистический гражданин, никогда не оказывался около железной дороги ни с лукошком, ни без. Почему? Да потому что нечего мне здесь ловить. Нечего, и все тут. А за грибами я в магазин хожу… теперь. Определенно говорю, другой я, и тесто мое человеческое – песочное, а не дрожжевое. Так что люди эти особенные, видимо, и не по пути мне с ними, хоть застрели.
Сейчас что-то около шести, чем душу занять, ума не приложу. Спать рано, жрать тоже рано. Болтать не с кем, хотя, может, и есть с кем, но все это позже, наверное, будет, пока то да сё, раскочегарится. А сейчас сидим, молчим, принимаем вид абсолютной самодостаточности. Такие вот мы, важные. Пойду потравлюсь табаком, хоть какое-то движение…
Тамбур. Дымно. Начало пути вроде, а у пепельницы рот не закрывается. Нервный народ пошел. (Расслабляться не умеем.) Шумно от стука колес, но как-то весело на душе, суетливо. Стою один-одинешенек, дверь в следующий вагон лязгает туда-сюда. Нервишки на прочность испытывает. Ногой ее… Смотрю в окошко замызганное. Хорошо. Деревья, коровы, дети. Стоп– кран тем временем манит к себе, как красный платок – быка. Сорвать бы, обременить других и себя. Что за мысли, что за желания? Летел бы сейчас в самолете в славный город Стамбул, пил шампанское, созерцал закопченные коленки стюардесс. Ну что тут скажешь? Идиот.
Возвращаюсь. Белье раздали. Моя попутчица уже постелила. Бойкая. Поглядывает искоса. Да нормальный я, не боись. Водичку тоже выставила, печенье «Крекер нежный». Сидит, в окошко смотрит. А за окошком Тула во всей красе виднеется. Пряников купить, что ли, чаю надуться? Пойду…
– Вам пряников тульских не надобно? – спрашиваю.
Посмотрела первый раз по-человечьи. Почти улыбнулась. За кошельком потянулась.
– Да ладно, потом сочтемся, – говорю. – Со сгущенкой или с джемом?
– Со сгущенкой, – отвечает, улыбается. – И семечек, если…
Киваю. Семечки это хорошо, в поезде-то. Себе, что ли, взять?
Бабка с коробкой-лотком у самого выхода расселась. На лице гордость за товар заглавными буквами выведена. Эх, кабы ты сама их пекла, старая, цены б тебе не было…
– Мягкие? – нехотя так спрашиваю.
