Михаил Ландбург - На последнем сеансе
– Тоскливо, да? – сказал я потом.
Женщина выключила телевизор и, прикусив губу, спросила, читал ли я Чарльза Буковски.
Я сказал:
– Кое-что.
Женщина откинула голову на спинку дивана и проговорила:
– Знаешь, Буковски написал обо мне.
– Нет, ничего об этом не знаю, – признался я.
Тогда женщина неторопливым, тягучим голосом прочла:Она была девственницей
и очень плохой поэтессой.
Я думаю, когда женщина оставляет
свои ноги закрытыми
до 35 лет,
это слишком поздно
как для любви,
так и
для поэзии.
Я задумался.
И вдруг женщина пронзительно прошептала:
– Повали меня!
Я повалил.
Ночью женщина проснулась и, взглянув на светящийся циферблат стенных часов, спросила:
– Нанюхался вдоволь?
Я потянулся за моими брюками.
– Первый час… – подавленным голосом проговорила женщина.
За окном в окружении молодых звёзд прогуливалась луна.
– Начало нового дня, – бодрым голосом сказал я.
Приподнявшись на локте и откинув назад волосы, женщина выпалила:
– К чёрту! – И её голова снова упала на подушку.
Я не стал спрашивать, к чему было упоминать чёрта.
Женщина снова уснула.
Стараясь не шуметь, я направился к двери.
Дома я бросился к пианино в надежде извлечь из него утешающую мелодию. До утра извлекал.
– Подумай, что ты делаешь? – За моей спиной стояла в ночной рубашке мама.
Я обещал подумать.
Мама ушла к себе.
«Господи, прости меня!» – моя музыка стала вымаливать прощение. Потом я игру прервал и спросил у себя, за что прощение вымаливаю. У себя ответа не добился. Раскрыл дверцы книжного шкафа. Взгляд остановился на корешке книги Симоны де Бовуар, но «Обряд прощаний» в голову не шёл. Кажется, мой мозг продолжал слоняться по Тель-Авиву…– Спишь? – снова спросил водитель.
Я не спал.
– Улица Флорентин, – сказал водитель.
Я расплатился.* * *Дома дребезжал телефон.
Дочь спросила:
– Что сказали в больнице?
Я ответил:
– Там не говорят, там делают.
– Что с тобой делали?
– Самое необходимое.
– Вот видишь, ты выстоял!
– Да, я себя отлично проявил.
– А может…
– Что?
– Может, будет лучше, если я свою квартиру продам и я с Дани перееду к вам?
– Я думаю, что мы управимся сами. Я с мамой, мама со мной…
– Папа, а я всё же не уверена, что ты… Почему бы не связаться с доктором Шером? Маме необходим уход. Особый уход. Доктор Шер заведует клиникой для таких людей, как моя мама.
– Пусть доктор Шер заведует в своей клинике, а здесь заведую я, и со мной об этом больше никогда не заговаривай.
В комнате моей жены пахло как обычно – чем-то кислым и старостью.
Распахнув окно, я спросил:
– Как ты сегодня?
Эстер задумчиво улыбнулась. Улыбка мне не понравилось – она была направлена непонятно на кого. И вдруг Эстер раскрыла ладонь.
– Они красивые, – сказал я про горстку цветных пуговичек.
Мышцы на шее Эстер напряглись, как у кошки. Свободной рукой она погладила моё плечо и спросила:
– Ты здесь?
– Где же мне ещё быть?
– Я подумала, что ты ушёл и что ты не возьмёшь меня в кино. На последний сеанс…
– Здесь я. Разве ты не видишь, что я с тобой?
– Теперь вижу, а раньше я думала, что тебя здесь нет.
– Ты не должна так думать.
– Ладно, тогда я оденусь, и мы пойдём в кино на последний сеанс, да?
– Как-нибудь пойдём.
Пуговки из ладони Эстер выпали на ковёр.
Из шкафчика в ванной комнате я достал свежее бельё и большое полотенце, а из зелёной тумбочки шампунь. Включил душ.
– Повернись… Ещё, ещё немного…
Купая жену, я подумал о рождённой из пены морской Афродите, а потом я вспомнил, как однажды мы с Эстер отдыхали в Нетании, и как Эстер в подаренном мною купальнике входила в море. Я любовался моей женой. Тогда ей было тридцать пять.
– Вот и порядок!
Я отключил душ и большим полотенцем обтёр сбившиеся на голове седые волосы, серую кожу лица, жёлтые складки живота, раздувшиеся вены ног.
– Остальное – сама, – сказал я.
Эстер кивнула, но к полотенцу не притронулась.
– Вот так…
Я уже успел смириться с мыслью, что до конца жизни мне придётся купать и менять на этой женщине бельё. Я одел Эстер в бордовую шёлковую пижаму, мой подарок ко дню пятидесятилетия, а потом потянулся за большой расчёской.
– Надо причесаться, – объяснил я.
Эстер послушно подставила голову.
– Вот так… Вот так… Вот так…
Я подумал о либретто оперы Глюка, где Орфей мог бы вернуть Эвридику к жизни лишь при условии, что от неё отвернётся.
– Вот так… Вот так…
Я представил себе, что повстречайся Орфей с женой Лота, у них бы, конечно, нашлась общая тема для беседы.
Я отвёл Эстер в комнату и сказал, что пойду на кухню заварить для неё чай.
Если бы четыре года назад меня спросили, сколько стоит пачка молока или килограмм соли, я бы не ответил. Теперь знал. И где на кухне стоят банки с рисом и мукой теперь тоже знал. Четыре года…
Я ждал, пока в чайнике закипит вода, а о проведённой в больнице ночи старался не думать. Я стал думать о моей балладе и даже пропел:
– Что день грядущий мне гото-о-овит…
Вернувшись к Эстер, я застал её сидящей на коврике.
– Твой чай.
Эстер подняла голову, спросила:
– Они вернут моего брата?
Я заглянул в глаза жены, как заглядывают в книгу. Прочёл: «Мне нехорошо!»
– Попей чай, – сказал я.
– Пусть они вернут моего брата.
– Они вернут.
– Когда? Ты знаешь, когда вернут моего брата?
– Нет, – сознался я. – Я не знаю, у кого спрашивать. Просто не имею понятия. Попей чай.
Эстер глотнула из чашки и вернулась к своим пуговкам.
– Завтра, – сказал я. – Игру с пуговками продолжишь завтра. Пора ложиться спать.
Эстер вдруг улыбнулась, спросив:
– Я красивая?
– Конечно! Спокойной ночи!
Чай я отнёс на кухню. Вылил в раковину. Промыл чашку, почистил зубы. Постирав в ванной комнате носки, развесил их на верёвке. Перед тем, как включить душ, заглянул в зеркало. Зеркало пугало своим бесцеремонностью: на лице была нарисована картина растерянности и досады. Захотелось от этого лица отвернуться, сбежать, словно от приближающейся опасности, но вдруг почудилось, что ко мне подошёл отец, сказал: «Когда подбирается опасность, не отворачивайся. Наоборот – попытайся заглянуть ей в глаза».
Я сбросил с себя одежду. Всё вроде бы на месте: ничего такого, что напоминало бы рассыпающуюся, засохшую хлебную горбушку.
Вот она – моя голова. Она не допустит размытых мыслей.
Вот они – мои руки. Они уберут, если потребуется, преграды.
Вот они – мои ноги. Они направят меня, куда надо.
Голова, руки, ноги – чем не достойное войско!
Я задержал взгляд на моём лице. Никакого сомнения – зеркало отражало облик вполне мужчины.
«Ты не засох, – сказал я себе. – Разве что чуть-чуть усох…»
Вспомнил:
«Не ищи другого лица, если имеешь своё!» – взывал знаменитый средневековый каббалист Парацельс.
«Вот именно!» – согласился я.
И вдруг…
В нижнем углу зеркала я увидел, как широко распахнулся халатик медсестры Вики.
«Ты здесь? – растерялся я. – Ты посмел явиться ещё и сюда?»
Халатик от зеркала отлетел. Повернувшись к зеркалу спиной, я громко рассмеялся.
На память пришёл анекдот про парня, которому на призывном участке военврач приказал повернуться спиной и наклониться. «Годен!» – заявил военврач. Парень пришёл в сильное изумление. «Не понимаю, господин доктор, – сказал он. – Разве то же самое вы не могли сказать мне в лицо?»
Я погасил свет. Впереди меня поджидала ночь.
– Иду! Куда от тебя денешься… – шепнул я ей, а потом, лёжа в кровати, стал думать о том, что на этой кровати мы с Эстер спали вместе долгие годы, и что когда-то кровать под нами безудержно стонала. Теперь не стонет.
Я попытался вспомнить, когда мы с Эстер в последний раз обнимались. Не вспомнил. Зато вспомнил, как когда-то Эстер могла часами находиться в этой комнате и, стараясь мне не мешать, просто сидела, держа на руках нашу дочку, и наблюдая за тем, как я добываю из клавиш звуки, как достаю из книжного шкафа книги, как гляжу в окно, как…
«Почему бы мне не заглянуть в комнату Эстер сейчас? – подумал я. – Обниму её и вернусь к себе».
Не заглянул. Натянув на себя одеяло, я закрыл глаза.
И явился мне ужасный сон.
Не предполагая, что Эстер может забраться ко мне под одеяло, я, перед тем, как лечь спать, съел целую головку лука.
«Как же нам теперь целоваться?» – горько сокрушалась моя жена.
«Действительно, как?» – подумал я.
И тогда, высоко взлетев, одеяло опало на пол, а вместо него меня накрыл распахнутый халатик медсестры Вики.
«Зачем? Зачем? Зачем? Зачем? Зачем? Зачем?» – задыхался я под халатиком.
«Может, – подумал я, – медсестре Вике по ночам, как и мне, не спится? Может, и она тоже чего-то в жизни упустила?»
У чужого лица, у чужих рук, у чужого дыхания я спросил: «Вам было это зачем?»
Чужое лицо,
чужие руки,
чужое дыхание —
