Михаил Ландбург - На последнем сеансе
Столь согласованный диагноз двух докторов меня напряг. «Возможно, они спят вместе», – подумал я.
– А позволить себе просто размышлять я могу? – уныло спросил я.
– Лучше, если поменьше. Голову надо беречь.
– А что если думает не голова, а сердце?
– Это не так, – возразил первый доктор. – Слава Богу, это не так. Ещё Фернандо Пессоа справедливо заметил, что если бы сердце попыталось думать, то оно бы вскоре остановилось.
– Выходит, мне не думать?
– Ни о чём.
– И не делать музыку?
– Хотя бы какое-то время.
– А силы? Где я возьму на это силы? Ведь на то, чтобы заставить себя не сочинять, мне придётся потратить колоссальную энергию.
– Отдыхайте! – дружно сказали доктора и отступили вглубь коридора.
Ко мне за ширму заглянул санитар.
– Лечимся?
– Да уж… – отозвался я.
– Сами виноваты, – с горечью в голосе проговорил он и исчез.
Я подумал о моём приятеле Амосе, которого год назад положили в больницу на обследование (исследование). Амос писал книги по истории, и в учёном мире его очень ценили до тех пор, пока он не высказал мысль о том, что история людей – это что-то изначально скверно задуманное, которое ожидает тотальный коллапс. И поскольку это так, раз другого пути у истории нет, то его, Амоса, перу в ней делать больше нечего. По ночам Амос страдал от нескончаемых посещений астральных сущностей (тел), а ещё он пристрастился к экзорцизму, к этим мудрёным заклинаниям на предмет вытеснения из себя злых духов. Врачи заподозрили, что Амос не в своём уме. После проведённых тестов оказалось, что в своём, и тогда его из больницы выпроводили, сказав, чтобы он чаще бывал на свежем воздухе. Родственники Амоса считали, что всё же из больницы его выписали преждевременно; скорее всего, по причине переполненных палат. Очень может быть, что родственники были правы: нет ничего удивительного в том, что больничные палаты переполнены в стране, где в голове каждого из семи миллионов граждан хоть что-то да шевелится…
Принесли ужин. Хлеб я отложил в сторону. Сыр тоже. Съел яйцо, выпил чай из пластмассового стаканчика. Стал думать о моей балладе, но мои мысли перебила медицинская сестра Лиана.
– Как вы?
Я улыбнулся.
Сестра сделала три коротких укола в живот. Посоветовала:
– Постарайтесь уснуть.
– Боюсь, – признался я. – Вдруг не проснусь?
– Мужчины не должны бояться.
Я приподнял голову, сказал:
– Мне известны случаи, когда мужчины умирают ещё до того, как у них останавливается сердце.
– Кто вам такое сказал?
– Читал.
– Вы верите книгам?
– А что?
– Книгам верить нельзя.
– Не буду, – пообещал я.
– Великий композитор должен верить лишь себе.
– Я – великий?
– Персонал нашей больницы говорит о вас именно так. Я сама слышала.
– Вы верите персоналу?
Медсестра Лиана сделала отмашку недовольной рукой, и я увидел, как она, гневно тряся задом, удаляется в комнату медицинских сестёр. Было любопытно – чтобы задом трясли так гневно, я никогда не видел.
Из соседней палаты санитар повёз к лифту пожилую женщину, которая, озираясь по сторонам, торопливой рукой приглаживала на голове волосы.
– Отправляемся на рентген, а не в фотоателье, – прищёлкнув языком, напомнил санитар.
Женщина опустила руку.
Санитар сказал что-то ещё, но слов я не расслышал.
С головой накрывшись (укрывшись под) одеялом, я подумал, что, возможно, теперь эта женщина предчувствует свой уход из жизни. Я внимательно прислушался к себе. Слава Богу, подобного предчувствия в себе не услышал. Сбросив с лица одеяло, я забормотал:
– Ещё нет, ещё нет…
Вернулся санитар и, похлопав ладонью по пустому сиденью каталки, кивнул в сторону одной из палат.
– На очереди нервный мужчина, – сообщил он. – Пока люди с жизнью ладят, они вроде бы живут. Жить перестают, когда устают ладить…
– Вы про ту женщину?
– Я про всех. А та женщина мечтает умереть.
– Что?
– Умереть она хочет. Этим и живёт.
– А мужчина? Отчего нервный?
– Беднягу беспокоит внезапно наступившее гормональное затухание. Вовремя не подготовился…
«Как к землетрясению», – подумал я и сказал:
– Надеюсь, он не рассыплется, как высохшая хлебная корка.
Санитар наклонился к моему уху:
– Говорят, что скоро учёные изменят строение людских клеток. Уж очень эти клетки устроены неудачно…
Я возражать не стал.
Санитар ушёл.
Я подумал о разнообразии вариантов в судьбах человеческих и на всякий случай прочёл молитву: «Боже, не допусти, чтобы моя смерть оказалась смешной или нелепой. И от досадной или ужасной – тоже избавь».
Вдруг вспомнился умирающий Иван Ильич из рассказа Толстого. «Господи, зачем эти муки?» – спросил Иван Ильич, и Господь ему ответил: «Так, ни зачем».
«Замечательный ответ», – оценил я и, взглянув на мои пальцы, пошевелил ими. «Они ещё чуткие, – решил я. – Рано мне туда, а если Ей так не терпится, то пусть Она приходит за мной не сюда, в больницу, а ко мне домой, когда сижу за пианино. Если время мне – туда, так под музыку…»
Часы в больничном коридоре показывали 2:10.
Я принялся думать об Эстер, о моей дочке, о времени, о музыке. С мыслью: «Музыка – не экзорцизм» – уснул.
Во сне я прогуливался по улице Алленби, но вдруг почувствовал, что за мной кто-то крадётся. Кто крался – не видел, не слышал. Только чувствовал. Я свернул на проспект Ротшильда. Возле фонтана остановился – привлекли умиротворяющие звуки падающей воды. «Эти звуки надо бы использовать в моей балладе», – подумал я.
На одной из скамеек сидела девочка с худенькой шейкой. Светленькие глазки поразительно искрились. В последние годы на улицах Тель-Авива дети встречаются редко. Больше – служащие. Теперешние дети заняты домашним компьютером. Девочка напевала одну из моих песен.
Я удивился – эту мелодию я слышал сотни раз, но так она ещё не звучала.
Взгляд девочки остановился на мне.
Я подумал: «У всех, кто исполнял эту песню, получалась она по-разному. Странно, почему, когда люди делают одно и то же, у них это получается по-разному?»
Мы запели вместе.
– Нравится? – спросила девочка.
– Пожалуйста, продолжай, – попросил я.
– Песня отличная, да? – спросила она.
– Так себе…
– Не понимаешь, – заключила девочка.
В моей голове шевельнулась мысль: «Поразительно! Люди связаны между собой общими чувствами тоски, досады, веры, горечи, восторга, отчаяния, однако стоит отдельной живой душе остаться наедине с собою, как всё то, что, казалось бы, принадлежит всем, вдруг выплёскивается из этой души непременно по-своему, обязательно на свой лад!..»
– Старый ты, – сказала девочка.
Я развёл руками – мол, прости, что есть, то есть.
Из-под рядом стоящей скамейки выбежал большой белый пёс и ураганно пронёсся вдоль бульвара.
– Постой! – крикнул я. – Куда ты?
Цицерон издали отозвался:
– Ещё вернусь!Меня разбудила медсестра Вика. Включила свет. Передала таблетки. Сказала:
– Вы во сне пели.
– Мне снилась девочка.
– Вам снятся девочки?
– Там была лишь одна.
Медсестра Вика загадочно улыбнулась и посмотрела куда-то в угол.
Приняв таблетки, я сказал, что мне стало гораздо легче, и тогда сестра Вика, погасив свет и откинув в сторону моё одеяльце, на себе халатик распахнула. Мою шею обожгли раскалённые руки, мои губы обожгли задорные груди, на мои плечи упали горячие капли слёз. Я успел подумать: «Только бы не рухнуть, как гнилое дерево…»
Кажется, я не очень понимал, что делаю. Я просто делал. А когда невидимая сила поглотила моё сознание, надо мной взошла заря с малиновыми губами, малиновыми сосками, малиновым животом.
«Разве сейчас утро?» – изумились мои глаза, а в моих ушах послышался призывный звук рога из бетховенской увертюры.
«Это ты, Эгмонт?» – спросил я у зари и весь сжался.
После этого сестра Вика халатик на себе запахнула, а мне велела следовать за ней в процедурную комнату, на дверях которой висел плакат: «ОДИН ЧЕЛОВЕК ИМЕЕТ ПРАВО СМОТРЕТЬ СВЫСОКА НА ДРУГОГО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА ОН ПОМОГАЕТ ЕМУ ПОДНЯТЬСЯ. Габриель Гарсиа Маркес».
– Сделаем электрокардиограмму, – объявила медсестра Вика и на моей груди расставила присоски электродов.
Я задержал дыхание.
Запись электрокардиографа показала, что с сердцем у меня в порядке, и я с удовлетворением подумал о том, что во времена моих коллег Шуберта и Шумана пожилым мужчиной считался не то чтобы семидесятилетний, а даже сорокалетний.Такси с молоденьким водителем подъехало через десять минут.
– На улицу Флорентин, – сказал я.
Машина проехала мимо Большой синагоги, кинотеатра «Офир», аптеки на углу Алленби и Грузенберг.
Я ткнул пальцем в стекло.
– Вон там, где большая стеклянная витрина, входили в клуб «Бейтар». Боксёрский ринг там стоял…
– Теперь здесь магазин женской обуви, – отозвался водитель.
Я отвернулся от окна. С некоторых пор женская обувь была мне ненавистна.
