Галина Артемьева - Кто косит травы по ночам
– Я вчера ночью стоял под твоими окнами – у тебя в комнате был мужчина!!!
Что на этот полный бред полагалось возразить?
«Нет, я тебе отдана и буду век тебе верна»?
Надя легкомысленно смеялась – ее ничем не запятнанная совесть позволяла ей веселиться. Он подкарауливал ее у института, и если она случайно оказывалась на выходе с сокурсником, следовало трагическое представление в пяти действиях.
Однажды гардеробщица поведала Наде:
– Тут твой приходил, деньги мне совал, чтоб я за тобой следила и ему докладывала.
Люди тогда гордились неподкупностью, благодаря чему Надя оказалась в курсе.
Это расспрашивание было уж совсем возмутительно. А главное, чувствовалось, что в воздухе сильно пахло грозой и до кульминационного вопроса патологических ревнивцев – «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» – оставалось всего ничего.
Притяжение к нему не ослабевало, было таким же мощным, как и в день знакомства, но поселилась где-то на уровне солнечного сплетения нервная усмешка над дикостью происходящего с ней абсурда: и люблю, и верна, и невиноватая я, и никого другого нет даже в самых далеких помыслах, а должна ежедневно отчитываться, оправдываться, каяться, утешать.
В конце концов Надя принялась сбегать от него: он караулил у главного входа, она устремлялась к запасному, который, к сожалению, не всегда был открыт. Если сбежать удавалось, настроение поднималось, как после удачно сданного экзамена.
Потом, конечно, следовали разборки: «Ты не была в институте, а мне сказала, что будешь!»
А Надя говорила, что была, что это можно проверить, что они разминулись. В общем, все эти его неустанные нависания сильно смущали независимую Надину натуру. Замуж ей за него совсем не хотелось, она только подумывала, как бы деликатно расстаться, чтоб без боли и навсегда.
Между тем истерзанный подозрениями Владик стал настаивать на окончательной близости.
Теперь-то Надя понимает: хотел на практике проверить свои подозрения – был ли у нее кто-то до него или все-таки ей можно верить. И – удивительное дело – несмотря на решение расстаться, совершенно твердое и взвешенное, Надя тем не менее пошла на свою первую в жизни близость с мужчиной, которого в своем будущем не могла даже представить.
Он ей был не по душе, но по телу. Тело звало к нему.
Все произошло. И было это прекрасно, нежно, любовно. Он стоял перед ней на коленях и просил прощения за ревность. Обцеловывал всю, любовался, молился на нее. Восхитительное напряжение тех нескольких желанных часов взаимного притяжения Наде больше никогда и ни с кем не пришлось испытать.
Недели две он верил в ее порядочность и боготворил ее чистоту.
А потом началось прежнее, и даже еще хуже.
– Теперь ты можешь все! Что я, идиот, наделал! Как я теперь узнаю, когда ты врешь мне!
Даже то, что в интимные минуты Надя не сдерживала себя, была такой, как сотворила ее природа, ставилось ей в упрек:
– Откуда ты знаешь, что так надо? Откуда ты знаешь, как сделать мужчине приятно?
Все получалось само, но он отказывался верить ее словам.
Дальше терпеть не было никаких сил.
Надя объявила: «Все! Больше не могу!»
Это было все и насовсем – не шутка и не игра.
Он несколько дней не принимал всерьез услышанные слова, уверен был, что вылетели они просто так, сгоряча, гонялся за ней по всем знакомым адресам. Потом на пару дней наступило затишье.
Надя облегченно вздохнула: «Неужели понял? Неужели свобода?»
Если бы!
Передышка закончилась так. У дома Надю подкараулил лучший друг ее мучителя и, не сдерживая презрения и отвращения к ней, сунул ей в руку пухлый конверт:
– Это тебе. Последнее письмо Владика. А его больше нет. Ты убила.
Страшнее этого быть ничего не могло. Она не помнила, как вошла в дом, как читала слезное письмо: «Прощай! Нищему пожар не страшен…», как называла себя преступницей, гадиной, как кидала обидные слова в лицо деду:
– Вы! Вы довели! Вы не дали пожениться! Вы убили! Что мы вам сделали! Почему не оставили нас в покое? Никто меня не будет любить, как он любил!
Дед, ошарашенный происходящим, взял из рук бьющейся в слезах Нади письмо, внимательно прочитал и почему-то объявил:
– Да ничего с ним не случилось. Живой он, целехонький. Я ж сказал– проходимец. Разве мужчина такое сделает? Так девочку довести!
– Откуда ты знаешь? – крикнула Надя. – Самый умный, да?
– Да скоро сама увидишь, заявится. На твое горе приползет полюбоваться. К дому только пусть не подходит – убью. На этого гада сил хватит. Вот тогда и будешь письмецо прощальное перечитывать.
Дед оказался прав! Надя так и не поняла, как он догадался, что все это было дешевым спектаклем, очередной проверкой. Владик объявился у института через недолгое время, полупрозрачный и нежный, как осеннее дерево на ветру.
– Я хотел… Это было последнее, прощальное… Из петли вынули… – лепетал он, протягивая к ней зовущие руки.
Но эти игры были не по ней. Все кончилось. И даже Владик понял, что не осталось в его боевом арсенале средств, способных хоть что-то вернуть.
Тем не менее он периодически позванивал. Раз от разу все реже и реже. Потом, узнав, что Надя вышла замуж, заявил:
– А вот этого ты делать не должна была! Это ты зря. Ну, ничего, я вам помешаю, ты меня еще вспомнишь!
Это прозвучало совсем не страшно. Опять стало смешно, как в моменты его театральной ревности: «Да ладно тебе, уймись». И он унялся на много лет.
Случайно совсем встретились на Арбате.
– Ты не изменилась.
– Ты не изменился.
– Детки есть?
– Двое парней.
– А у меня дочка, Кристинка.
Взял за руку.
– Маникюр у тебя красивый.
И снова Надя ощутила ожог.
– Может, начнем сначала? По второму кругу? Лучше тебя все равно не встретил.
И на долю секунды мелькнуло: «Начнем!» Но только на миллионную долю секунды. Она качнула головой:
– Не говори ерунды, а? Давай, пока!
И его прощальные слова:
– Ты просто знай: я о тебе не забыл. В любой момент…
Она даже дослушивать не стала.
А теперь вот есть над чем подумать. А если? Если ему опять по мозгам ударило? Если это он месть такую ей изобрел? Вообще-то служебное положение обязывает его быть законопослушным гражданином: он старший следователь по особо важным делам. Ну и что? Нет среди них психопатов? Именно, что есть. И очень опасные.
Но почему бы ему не поизводить Андрея? Это по крайней мере разумнее было бы. Извести мужа, чтобы потом обладать женой. Не чувствуется во всем его почерка, если можно так сказать. Звонки с молчанием, мужики какие-то вторгаются, Интернет.
Нет, слишком тонко для него, хотя… Эту кандидатуру пока отвергать не будем.
Тут по волнам памяти подплыл еще один эпизодец из времени ее раннего материнства. Приятный и милый, тепло вспоминаемый. Но кому тепло, а кому и горячо. Это под каким углом посмотреть.
Надя № 2Она вдруг очень зримо, как яркую киноновеллу, представила свое прошлое. Как по-охотничьи, не производя ни единого шороха, кралась к огромной раскидистой сосне, под которой находилась нарядная коляска.
В коляске обитало милейшее существо – ее одиннадцатимесячный сынуля Алеша, который слишком радовался жизни, чтоб легко и просто уснуть днем на свежем дачном воздухе и дать наконец отдохнуть от себя еще не приспособившейся ко всем радостям материнства Надежде.
Коляска стояла спокойно, не колыхалась, не раскачивалась. Это был явный шанс.
Сосна так благодатно, по-средиземноморски пахла хвоей, кузнечики так усердно и самозабвенно пилили в зеленой траве, что, казалось, за забором их подмосковного дачного участка солидно катает туда-сюда лазурные волны, простираясь до самого горизонта, Атлантический океан, а не суетливо шебуршится отощавшая от июльского зноя речушка Десна.
Впрочем, даже и океан не отвлек бы молодую мать от самого главного.
– Сейчас увижу, что спит, и рухну. Увижу, что спит, и рухну, – с нарастающей надеждой повторяла она про себя, глядя на убедительно неподвижную коляску.
Неподалеку уже ждали раскладушечка, накрытая синей льняной простыней, и увлекательный детективчик (может, хоть полчаса почитаю спокойно).
Леха был хорошим человеком. Не разочаровал. Лежал на спине, раскинув загорелые ручки и ножки. И, как порядочный, спал вовсю. Надя накрыла ручки-ножки сына марлечкой (от комаров) и быстро, на цыпочках поскакала к вожделенному месту отдыха.
Свершилось! Рухнула-таки! Но сон не шел, и читать расхотелось. Как всегда, когда получаешь что-то слишком долгожданное (деньги, славу, возможность отдохнуть наконец), полученное тут же перестает радовать и возникает стремление к новым рубежам, прямо как в сказке Пушкина о Золотой Рыбке.
Надя лежа принялась рассматривать себя и сокрушаться об ушедших красоте и молодости. Для более объективной оценки произошедших в ней печальных перемен следовало бы сходить в дом за зеркалом, но было слишком жарко, чтобы по своей воле рассекать этот знойный июльский воздух, а звать мужнину сестру Машку, ленивое шестнадцатилетнее создание, распростершееся в шезлонге на самом солнцепеке, она, естественно, боялась: днем Леха спал чутко.
