Маргарита Хемлин - Крайний
Но Янкель и сам мне разъяснил, что имелось в виду.
Янкель посчитал, что я появился скрываться от линии партии и правительства насчет космополитов. Из областного центра в глухую местность. Он рассудил, что я такой дурак, что могу себе разрисовать в мозгах своих куриных, что от линии партии и правительства можно убежать. И вот я прибежал сюда.
Он мне такое изложил.
А я ему толково ответил:
– Янкель, я газеты не читаю. И сплетни бабские не слушаю. Не скрою, умные люди мне намекали, что широко развернулось, в частности в Чернигове, еврейское засилье. У нас в парикмахерской и так и дальше. Но я не в курсе полного объема. Я сюда совершенно по другому поводу прибежал. Именно прибежал. Тут твоя правота имеется. И вещи у меня в действительности по дороге украли. Так я вещи заранее собрал в торбу и торбу неосмотрительно бросил в небойком месте. Я не виноват, что оно оказалось очень даже бойкое. Я, Янкель, человека убил. Немца, правда, пленного, но почти расконвоированного перед отъездом в его проклятый фатерлянд. И меня по описаниям ищет милиция. И даже не милиция, а бери выше. МГБ. Вот, Янкель… А ты с талмудами своими газетными на меня прешь и слова сказать не даешь…
Янкель поднялся из-за стола. Газетку сложил в четыре слоя. Гладит ее и говорит:
– И чего ж ты ко мне приперся?
Я говорю:
– Приперся, потому что ты был партизанский командир. Я ж немца убил, а не советского человека. Это раз. Кроме Остра, у меня нигде никакого кола нету. Это два. И три: ты моего отца из больницы забрал и от тебя он пришел ко мне в Чернигов. Я хочу узнать его слова в твоей передаче.
– Понятно… – Янкель газетку в трубочку свернул, подошел к окну. Стал бить мух на стекле.
Побил немножко для отвода впечатления и приговорил:
– Сейчас ты ко мне пришел под защиту. А я те-бя защитить не могу. Спрятать могу. А защитить никак. Устраивает такое?
Я удивился:
– Зачем меня прятать? У меня паспорт, у меня специальность. У меня тут и хата есть. В ней посторонние люди живут, но мне ж положено. Тем более я партизан. Буду тут проживать на виду у всех. Усы отпущу. Волосы перестригу. Ты, Янкель, представить не можешь… Ты височки немного по-другому подбрей и шею высоко не сними – и все лицо по-другому играет. Меня ж не по фамилии ищут, а по внешности.
Янкель окружил меня со спины и захватил мою голову своими ручищами как раз возле ушей. Аж до солнечных лучей в мозгах. Поднял с табуретки. Я чуть не висел на воздухе.
– Слушай сюда! Подробные черточки ты мне потом расскажешь дословно. Как убил, где, по какому празднику. И такое подобное. Сейчас пойдем в твою хату к людям, которые там расположились. Вроде просто поздороваться. Скажешь им, сюда приехал погостить налегке. Жить тут не собираешься. Пусть не пугаются и с соседями не обсуждают скорое твое воцарение на старом месте после того, как они с углей твою хибару отстроили из чистого золота. Потом зайдем к Винниченке. С Гришей попрощаешься. Я на дороге постою. Я в ту хату даже через тошноту не взойду. К Музыченке заглянем. Там прощальные слова произнесешь по всем адресам. Заверишь – сегодня остаешься ночевать у меня, а с рассветом – обратно домой, в Чернигов. Посмотрел тут, вспомнил былое, хватит. У тебя отпуск кончается, тебе очень хорошо и прекрасно. Понял?
Распустил зажим. Отправил меня на землю.
Я мотанул головой утвердительно. По давнему опыту знал: если слушаешь Янкеля – слушай. Целиком и полностью. Наполовину – бесполезно.
И мы с ним пошли по Остру. Оба для вида веселые и устремленные в светлую даль.
В моей бывшей хате я не узнал ничего.
Там находилась глухая старуха, насквозь перевязанная платками: и вдоль, и поперек, и голова. А также трое детей различного маленького возраста. Один еще в люльке. Всего четверо.
Я говорю:
– Здравствуйте вам у хату, хозяечка! Я тут до войны жил. Зашел сказать доброе слово родным стенам.
Старуха молчит, но напряжение чувствуется.
Старший хлопчик тянет ее за подол:
– Бабця, бабця, то той жид, що тато казалы! Вин нас прогоныть на вулыцю! Чуеш, бабцю! Зараз прогоныть! Я за татком побижу!
Выбежал. И на меня оглянулся. Кулачком погрозил. Две девочки попрятались. Одна под лаву, другая – под печку. Старуха к люльке пошкандыбала, вроде ей там что-то срочно надо. А ребеночек там мирно спит. Ему ничего от бабкиного участия не требуется. Мне с порога видно. И Янкелю видно. Он мне подмигнул.
И во всю силу голоса произнес:
– Мы зараз пидэмо! Мы тилькы на хвылынку! Чуетэ? Вин тут житы не будэ! Вин у Чернигови живэ! У Чернигови, чуетэ?
Бабка взяла ребенка на руки, стала колыхать. А сама на него ноль внимания. На Янкеля пялится, силится прочитать по губам.
– Цяя хата за вамы зостанэться! Йому нэ потрибно ничого! В нього нова е! У Чернигови! Пэрэдайтэ свому сыну!
Янкель махнул рукой на прощанье и вышел первый.
А я прирос. Стою и стою.
Бабка с дитем стоит. Дите орет. Его ж разбудили до времени. Бабка специально и разбудила, чтоб орал.
Я ее замысел раскусил, быстренько подошел к ней и забрал из ее слабых старческих рук младенца. Она не проронила ни слова. Окаменела. Я младенца голого, мальчика, держу на руках и не знаю, что с ним делать. Как успокоить. Качаю из стороны в сторону. А в голове морок.
Тут прибежал маленький, что за отцом бегал. За ним забежал и мужик. Здоровый. Сильный по внешности.
Янкель курил за калиткой, не сориентировался или папиросу пожалел. Докуривал.
Мужик на меня с кулаками:
– Виддай дытыну. Виддай, кажу, – тихо говорит. – Забырай свою хату, а дытыну виддай.
Я держу. Руки затекли, не пошевелюсь. Только вожу глазами по хате из края в край, с угла в угол.
Мужик ко мне. И ударил бы. А у меня ж хлопчик заливается на руках каменных. Вроде заложник. Так мужик решил.
Тут зашел Янкель. Увидел такое страшное дело, взял у меня младенчика, в люльку засунул, качнул, люлька ходуном пошла по своему накатанному пути.
Я вернулся в себя.
Мужик ко мне – и замолотил кулаками прямо в лицо.
Бабка орет благим матом, и Господа, и черта вспоминает, дети кричат по своим углам.
Не помню, сколько длилось испытание. Янкель как-то положил всем нам конец. Меня за плечо одной рукой придерживает, чтоб я не упал от душевной слабости, мужику локоть назад завел, аж лопатка вывернулась, как у горбатого.
– Цыц! – говорит. – Цыц всем! И вы, мамаша, и ты, бешеный, и ты, дурак, – это в мою сторону. – Успокойтесь. Садитесь кто куда.
Расселись. Бабка заняла пост у люльки. Завела платок за ухо, чтоб хоть что-то в ухе застряло. Слушает.
Янкель провозгласил:
– Мы к вам с добром. Поздороваться. А вы ждали другого. Понятно. Вы детей против нас настроили. При них обсуждали. Что обсуждали, сами знаете. Нехорошо. По закону хата чья? Зайденбанда, – кивнул на меня. – Вы здесь живете на каких основаниях? На птичьих основаниях по случаю войны и ее последствий. И вот хозяин, – Янкель опять кивнул на меня, – добровольно отказывается от своей родной хаты. Чтоб вам в ней вечно жить с детьми. А ты его кулаками встречаешь! При детях. А ну, миритесь! И мы пойдем.
Я с готовностью протянул руку мужику.
Спросил:
– Как вас зовут?
– Дудко. Павло. Ивановыч.
– А меня Нисл Зайденбанд. Моисеевич.
– Я ж думав, ты хату назад забэрэш. А у мэнэ диты. Маты стара.
– Не. Не заберу.
– А як пэрэдумаеш?
– Не. У меня в Чернигове и хата, и всё.
В глазах Павла Дудки засверкали искры.
Он предложил:
– Ну як такэ дило, напыши одказ. Шо вид хаты своеи отказуешся у мою пользу. Зараз пидэм у контору, пэчатку поставымо. А? Нэ напышеш? Ни-и-и… Бачу – нэ напышеш… Обманюеш. Помучиты хочеш. Познущатыся з нас. Отаки вы уси! Всэ з вывэртом. Нэ по-людському…
Я взглянул на Янкеля. Янкель сплюнул. Но без слюны. Не пачкать же пол в чужой хате. Но подошвой по полу шоркнул.
– А что, Нисл… Пиши!
Я написал бумажку.
Втроем пошли в райсовет. Бабка с детьми смотрела на нас и махала руками.
В райсовете Музыченки на месте не оказалось. Оксана стучала на машинке. Объяснили ей суть дела. Она оформила бумажку. В каком-то закутке шлепнула печатку. Отдала Дудке. Тот побежал со слезами радости.
Янкель теперь взял инициативу в свои руки. Объяснил, что я уезжаю утречком, на самом рассвете. Просил поблагодарить Музыченку. Хлопал меня по плечу, чтоб я улыбался. Но я ни разу не сумел разорвать свои губы.
Потом на очереди находился Винниченко.
Янкель отказался даже стоять на дороге возле его хаты. И совершенно справедливо. Уже если идти – так заходить. А не заходить – так и не идти.
Янкель двинулся домой и велел обернуться за двадцать минут предельно, потому что дальше он за себя не отвечает, так как я у него в печенках засел, хоть и за короткое время.
И вот я у Винниченки.
Гриши нет.
Дмитро Иванович лежит на печке, смотрит в потолок.
Я окликнул.
Ноль внимания.
Сильней гаркнул.
Он на меня глаза спустил, но без особого выражения.
