Виктория Токарева - Немножко иностранка (сборник)
Миша не останавливает смычка. Лиля продолжает мастерски аккомпанировать. Прекрасная мелодия разносится по всему дому, выплескивается на улицу через открытое окно.
Вокзал.
Николай подходит к вагону.
Знакомая проводница Мила проверяет билеты.
– Ой! – радуется она. – Вы с нами ехали неделю назад, помните?
– Ну конечно. Здравствуйте.
– Вы опять туда же?
– Не совсем. Дальше.
– А где все ваши?
– У себя дома.
– А вы куда?
– И я к себе.
Николай проходит в вагон.
Поезд несется в темноте с включенными фарами.
Дорогу перебегает заяц. Он не догадывается перескочить через рельсы вправо или влево, потому что там – темнота, неизвестность.
Зайца нагоняет грохот несущейся гибели. Заяц метнулся в сторону, перескочил через рельсу. Он успел. Все удачно.
Поезд несется дальше, прорезает фарами бесконечное пространство.
Немножко иностранка
Крым. Коктебель. Июнь. Рай.
В раю стоит Дом творчества писателей. В него не просто достать путевку. Во-первых, надо быть писателем, во-вторых, понравиться теткам, которые выдают путевки. Мне удается первое и второе. И вот я иду по дорожке к морю, держу за руку маленькую четырехлетнюю дочку. Ручка у нее тяжеленькая и теплая. Она впервые в жизни видит розы на кустах, пальмы с шерстяными стволами. Ей это все до фонаря, главное, чтобы мама была рядом, и держала за руку, и никуда не отходила. Ни на шаг. Потому что одной очень страшно.
Мы выходим к морю. На берегу стоит моя подруга, назову ее Лара.
Лара – переводчик. Она переводит с языков социалистического лагеря: польского, болгарского, чешского, словацкого. Переводит туда и обратно. С чужого языка на русский и наоборот.
Когда переводишь на язык другой страны, надо стать немножко иностранкой. Как бы впитать дух чужой страны, чужого характера. Тогда перевод становится органичным.
Лара была практически лучшим специалистом своего дела, на нее был большой спрос. Многие авторы требовали только Лару и, если она бывала занята, соглашались ждать сколько угодно. Поскольку перевод Лары – гарантия успеха. Она не только переводила, но и правила текст. Улучшала.
В данный отрезок времени Лара отдыхала в Коктебеле со своим сыночком Алешей. Алеша состоял из палочек: две палочки – ручки, две палочки – ножки, и два синих глаза плюс вихор на макушке.
Лара стоит на берегу моря в раздельном купальнике. Фигура – идеальная, ничего лишнего, только то, что надо.
Лара не входит в море. Медлит, тем самым демонстрирует фигуру со спины. А где еще ее показать?
На берегу загорает знаменитость. Назову его Орфей. У него прижизненная слава, как у Пушкина. Не меньше. Он еще молодой, тридцатипятилетний, обязательно высокий, с круглыми глазами и узким ртом. В лице нет ничего особенного. Лицо как лицо. Но оно принадлежит яркой знаменитости, Орфею, пребывающему в раю.
Он тоже видит фигуру Лары со спины. Господь сложил женщину особенно удачно. Это его шедевр. Орфей смотрит не отрываясь и мысленно примеривается. В этом мире все принадлежит ему: еда, вода, море, небо, женщины. Он здесь хозяин. Имеет право. Талант такой, что бьет наотмашь. И время такое, что поэт в России – больше чем поэт.
Орфей хватает рифмы с воздуха. Его талант выше, чем его личность.
Я не знаю ни одного человека, равнодушного к таланту. А есть такие, особенно женщины, которые готовы отдать все, включая жизнь. Пример тому Галина Бениславская, которая покончила с собой на могиле Сергея Есенина. Жалко девушку. Если бы я была рядом, я бы ее отговорила. Я бы сказала, что жизнь – это самая большая ценность и никто не оценит ее жертвы.
Но вернемся к морю. Лара постояла на берегу, как на подиуме, потом медленно, не торопясь вошла в воду. И плывет. Через сорок минут возвращается. Выходит так же медленно. Теперь можно рассмотреть ее анфас. Треугольное личико, как у кошки, и голубые глаза на загорелой коже.
Когда Лара разговаривает, то ее губы движутся нехотя, будто замерзли. Всё вместе: глаза и губы на фоне моря – какие-то нездешние. Инопланетные.
Лара садится на лежак возле меня. Мы дружим. Я не такая красивая, как Лара, но у меня свои козыри: обаяние и уверенность в себе. Это немало.
Ларе не нужно никакой уверенности. Она – красавица. Лицо и тело – вот ее козыри.
К нам подбегает ее сыночек Алеша. Он ровесник моей дочки, и им нравится играть вместе.
Море, солнце, лето, ни о чем не надо беспокоиться. Кормят, показывают кино. Развлекаемся, пьем молодое вино, крутим бесперспективные романы. Без этого невозможно.
В один из дней Орфей приглашает всех желающих послушать его последние стихи.
Желающих набралось как рабов в трюме, но все разместились как-то. В центре – Орфей в шортах и попугайской рубахе.
Он начал читать. Все внимали, замерев. Я не помню точно, но приблизительное содержание впечаталось в мою память: «Открывается дверь, и тихо входит безнадежность. И не совсем чтобы чужая, а даже чем-то дорога».
Мурашки по коже. Да. Именно так. Тихо входит безнадежность. Я часто испытывала это состояние. В молодости человек бывает особенно несчастен в отсутствие любви.
Орфей прекрасен в эти минуты. В него все влюблены бескорыстно, просто за то, что он выбрал каждого в собеседники. Пусть ненадолго, но все же. Лара тоже влюблена и смотрит на поэта блестящими эмалевыми глазами. Она влюблена иначе, чем все. Корыстно. Она хочет обмена: любовь за любовь.
Поэт это понимает, и его голос звучит еще более артистично. Он хочет покорять. Он на взводе.
В самую высокую творческую минуту раздается детский вой и входит парочка: ангел Алеша и приемный сын Орфея Вадик – рыжий, курчавый, пятилетний. У Алеши правый глаз вылез из орбиты. Буквально фонарь, розовый от лопнувших сосудов. Быстро выясняется, что Вадик дал Алеше кулаком в глаз. Кулак – не слабый, как кирпич. Алеша – невинная жертва, а Вадик – малолетняя шпана. Тем не менее Орфей нежно привлекает к себе приемного сына и заботливо спрашивает: «Испугался?»
На Алешу ноль внимания. Ему никто не сочувствует. Народ безмолвствует, поскольку Вадик сын самого бога, а бог игнорирует Алешу. Он на стороне злобного Вадика.
Лара в ужасе от увиденного. Она рассматривает глаз своего сына, проверяя, цел ли глаз. Но тоже никак не реагирует, не ругает Вадика и не бьет его в отместку. Несправедливость торжествует.
Глаз в итоге оказался цел, только травмирован.
На другой день глаз встал на место, но еще долго оставался розовым.
Мальчики избегали друг друга. А вот родители, Лара и Орфей, – наоборот, тянулись один к другому и притянулись вплотную.
У Лары и Орфея вспыхнул роман и полыхал ярким пламенем у всех на глазах.
Лара изо всех сил прятала свое чувство. Она не подходила к поэту днем, на людях. Но где бы ни сидела – в столовой, на пляже, – глаза ее были далеко. Иногда она их прикрывала веками, чтобы не видеть реальную действительность. Она хотела видеть только то, что хотела. Его. Его лицо во время страсти, его слова во время ласк, его прикосновения как морские волны. Да. Поистине любовь – это божественное состояние, и ничто, ничто его не заменит, даже творчество. Природа знает, что делает.
Тем не менее жизнь катилась своим чередом и по своим законам.
Лара была замужем. И муж приехал в Коктебель, чтобы провести с семьей первый месяц лета.
Муж – довольно модный художник Борис Харламов, приземистый, похожий на молодого бычка. Не толстый, но широкий, с приятным крестьянским лицом.
Орфей откликнулся стихами на это событие. Он написал: «Я люблю тебя с сыном-ангелочком, я люблю тебя с мужем-бугаечком».
Муж приехал весьма некстати, в эпицентре романа жены. Остановить запретную любовь было невозможно, так же как остановить руками несущийся поезд.
Художник все быстро понял, но уехать сразу не пожелал. Он сопровождал на море своего сыночка, ходил прямо, с остановившимся, непроницаемым лицом.
Все исподтишка наблюдали, но не злорадствовали. Скорее сочувствовали.
Я сидела на пляже, делала вид, что ничего не происходит, угощала Алешу и его папу мытой черешней.
Лара привычно входила в море, а Борис смотрел на ее прекрасную спину, и его глаза наливались ужасом, поскольку это богатство крадут у него среди бела дня и украдут окончательно.
Через неделю художник решил уехать и потребовал от Лары, чтобы и она уехала тоже. Но Лара не согласилась. Харламов уехал один. Лара испытала большое облегчение, как будто сбросила с себя мешок картошки. Легкая и свободная, она ринулась к Орфею, задыхаясь от страсти.
Я сказала ей: «Дура».
Она ответила: «Пусть».
Ее можно понять. И меня можно понять. Для меня жизнь важнее любви. А для Лары – любовь важнее жизни.
Я не согласилась бы лезть под купол цирка без страховки. А Лара полезла.
Июнь закончился. Мы вернулись в Москву.
Орфей попал в больницу. У него было воспаление сердечной сумки. Я слышала про такое первый раз в жизни.
