Ильдар Абузяров - Курбан-роман
– А я думал, это колючки, – пытаюсь улыбнуться я в ответ.
– Откройте, откройте рот, – в испуге кричит бедуинка. – Ну вот, я вам только что все высушила.
– Извините, – пытаюсь извиниться я.
– Какую пломбу будем ставить? – спрашивает меня спокойно-ласковым удовлетворенным голосом бедуинка.
– А какую лучше? – я отвечаю не сразу, поняв по ее глазам, что говорить можно, ведь я уже все равно смочил слюной подготовленное для пломбы отверстие.
– Много хороших. Все зависит от ваших возможностей. Есть световые, они самые дорогие, есть фарфоровые, металлокерамика.
– Сколько керамометаллика? – пытаюсь пошутить я.
– Две тысячи восемьсот.
Бедуинка смотрит мне в глаза, пытаясь определить по степени испуга мое финансовое положение. А я боюсь, что она обо всем догадается. Ведь она такая нежная, проницательная.
Я любуюсь ею и думаю: надо срочно написать рассказ, за который бы мне дали премию. Тысячи две, и тогда бы я уже пригласил мою бедуинку в кафе, а не кормил бы ее остатками еды из своего рта.
– Понятно, – говорит она наконец, – тогда будем ставить самую дешевую, цементную. “Фирдоус-апа, – обращается она к медсестре, – прокладочку”. И у меня вновь такое чувство, будто я истекаю кровью от менструаций. И луна над Сахарой красная-красная.
А потом она вновь сует мне в рот шланг, так похожий на бархатный язык, и пускает струю горячего воздуха. А затем бедуинка сует под язык шланг для отсоса слюны. Я задыхаюсь, будто от долгого страстного поцелуя в темной ночи. Начинаю взахлеб дергать горлом и губами, и мне становится плохо, как должно быть девушкам в красное полнолуние.
Только бы мне дали премию. Плевать на цементную пломбу, которую бедуинка наложила в два мазка, заделывая брешь в Белой крепости, пробитую вражеским ядром, и уже сует мне в зубы фиолетовую кальку: “Кусайте”.
И я кусаю, лязгая зубами, словно беззубая собака, получившая в подаяние кость, и думаю: только бы написать рассказ, похожий на этот отпечаток моих зубов. На слепок Белой крепости в пустыне Сахара. На вой бездомной голодной собаки, И пусть мне только попробуют не дать за него премию.
А бедуинка, не обращая на меня никакого внимания, уже шлифует мой зуб, будто натирает известняковый пол Белой крепости наждачной бумагой, счищает половой тряпкой грязь и засохшую кровь, а потом сметает веничком для взбивания сливок ошметки – такая уж нелегкая доля у хозяек Востока.
– Все, – говорит бедуинка, – можете идти домой.
А сама садится к столу, берет одной рукой ручку, а другой сдирает с подбородка марлевую маску. Поток русых вьющихся волос вырывается наружу. Вот он, оазис, – моя бедуинка оказалась блондинкой.
– Да, чуть не забыла сказать, – отрывается от письма бедуинка, – вы не должны ни пить, ни есть два часа.
Ну как можно есть, если ничего не лезет в голову, кроме мыслей о ней. Если ты в осаде. Если ты упиваешься своей болью, упиваешься своей раной и кровью, сочащейся из нее. Если ты упиваешься одиночеством и осадным положением. В конце концов, упиваешься мыслью о полном отсутствии еды и денег.
И как можно уйти просто так? Просто так уйти невозможно. Пусть она замужем. Но меня это не волнует. Теперь мне плевать, теперь я люблю ее еще сильнее. Теперь, когда она склонялась ко мне так близко, когда она смотрела мне в глаза, – а для бедуинки это равносильно измене – я должен что-то делать. Я должен сказать моей бедуинке, что люблю, должен признаться, что я, как и она, странник пустыни, что она подобрала меня, раненого, в пустыне.
И я начал в порыве благодарности, прижав языком ватку к щеке, читать стихи.
Обними меня скорей
жена
Я сегодня влюблен
не в тебя
Я сегодня влюблен
в бедуинку
В море розовое пустыни
бездонной
Где брожу я
собакой бездомной
Где в пустыне —
– источник пророчества
И безмерного одиночества
Снег как
вата кровоточащая
и верблюдица, прокричавшая
смерть.
– Что-что? – спросила бедуинка. – Да сплюньте вы ватку.
Быть может, она любит своего мужа. Но мне плевать. Водопадом рухнувшие на глазах чужого мужчины волосы равносильны интимному акту. И я продолжаю.
Ваши щеки – бидон
пьяного молока
Ваш тело —
мраморное биде
Ваши бедра —
жарче Сахары
И бурлящий поток
Ниагары
Ваши волосы
Бедуинка…
– Что это?
– Экспромт.
– Не надо, не надо, я все поняла, – сказала бедуинка, – спасибо, но вы задерживаете очередь
– Я к вам еще приду, – сказал я.
– Зачем?! – искренне удивилась бедуинка.
– Лечить.
– Дешевле будет удалить, – иронично заметила бедуинка.
И тогда все мои надежды рухнули, хотя я не совсем уловил, может быть, под словом “дешевле” она подразумевала – легче для нее? Но где же милосердие, женское милосердие, подтолкнувшее меня без опаски на любовь с первого взгляда?
Где – моя любовь, последняя любовь пожилого человека, умерщвленная одним словом? Вот так одно слово может убить другое слово, в кои-то веки проросшее в мертвой безводной пустыне и вырванное раз и навсегда с корнем?
Выйдя из кабинета, я увидел несколько мужчин, ожидавших своей очереди. Они сидели, как мужчины ее рода, зажав между коленями, словно сабли, медицинские карты. А у одного скулы были перебинтованы – ни дать ни взять дикарь пустыни, чужак из соседнего племени, единственный, не снявший убранства. А быть может, он гость, почетный гость, что приехал издалека, из самого сердца пустыни, приехал свататься?
Глядя на этого мужчину, я понял, что последняя любовь не совсем еще умерла. Осталась еще ревность. И тогда я пошел в первое попавшееся кафе, заказал себе чашку кофе, настоящего черного кофе с взбитым желтком, булку с изюмом и глазурью, сел напротив миловидной девушки и, широко ей улыбнувшись беззубым ртом, начал писать:
“Кто-то из критиков моей жизни сказал, что мое творчество – всего лишь кофе в кафе. А кофе – это грех. Что ж, пусть будет так, но от кофе я не откажусь ни при каких обстоятельствах, как не откажусь от крепкой сигары и черного шоколада, но в особенности от кофе по-бедуински, вкус которого и тайну я раскусил и понял, только прожив большую часть жизни. И я не боюсь, что надо мной будут смеяться, как над ополоумевшим стариком, когда я читал свои стихи зубному врачу или широко улыбнулся беззубым ртом совсем юной девчушке. В любви я свободен. Особенно свободен и счастлив в любви к бедуинке…
Ведь если только предположить, что зубы – это городская крепость с мощными башнями по краям, а потом представить, что эта крепость в результате долгой осады разрушается, – и вот ты уже разрушен до основания, отчего в душе и во рту чувство полной опустошенности, а мысли в запустении.
Тогда одна надежда лишь на бедуинку – одинокую жительницу пустыни. Милосердную к бездомным собакам. Ту, что подберет и накормит тебя, может быть, даже напоит тебя кофием. Ту, что спасет тебя хотя бы на миг от одиночества в холодной пустыне и помолится вместе с тобой ранним утром перед дальней дорогой…”.
Лунная белизна бумаги
(Из цикла «Мыльная оперетта для писателей)
Если бы не Гильермо, Пако не ввязался бы в эту историю. Не ввязался бы, а значит, до сих пор пил бы свой утренний кофе не морщась, и кожа на его писательском лбу не собиралась бы складками, как те пенки со сливок, у края фарфоровой чашки. Да, не согласись он тогда не спать целую ночь, может быть, и не было б этих морщинок на лбу. И не ломал бы он сейчас голову над загадкой, сотворил ли он во сне гениальную вещицу или его друг Гильермо, известный в писательской среде шутник, разыграл его. Ведь вся эта история началась для Пако со странной просьбы Гильермо.
– Знаешь, дружище, – сказал однажды Гильермо, когда они встретились на одной из корпоративных вечеринок, на которые нужно ходить, чтобы быть на виду, чтобы иметь публичный вес и рост, – у меня к тебе деликатная просьба.
– Слушаю тебя, старик, – похлопал Пако по плечу Гильермо. Кажется, он был тогда в прекрасном расположении духа.
– Очень деликатная. И если ты захочешь, то можешь отказаться, ничем себя не обременяя.
– Я весь внимание. – Да, точно, у Пако в тот день явно было прекрасное настроение.
– Но прошу тебя, ты только не смейся и выслушай меня до конца.
– Да брось ты, старик, меня уже начинает не на шутку интересовать твоя просьба.
– Повторяю: она очень деликатная и странная.
– Обещаю выслушать все до конца, не перебивая. И если это в моих силах, помочь тебе.
2– Тогда давай отойдем, – Гильермо взял Пако под руку, и они пошли гулять по анфиладам Дома Культуры с большой буквы.
– Понимаешь, дружище, – сказал Гильермо, когда они остались наедине, – последнее время меня не покидает ощущение, что ночью ко мне приходит женщина. Красивая женщина. Тому есть несколько внешних подтверждений. Но более я полагаюсь на свои ощущения, на скрытую память особого рода. Ведь когда мы просыпаемся в состоянии так называемой легкой влюбленности, после вечера с очаровательной женщиной, у нас, мужчин, как тебе, наверное, – тут Гильермо посмотрел на Пако с некоторым сомнением, – известно, состояние особого рода. Прошу тебя, ты только не улыбайся.
