Галина Щербакова - Печалясь и смеясь
Вот и горло пересохло… Вода у вас плохая, отдает хлоркой… Я ничего и не говорю, сама же просила сырую, но у меня, например, не отдает.
Собрала я свои бебехи, оделась кое-как. Думала, мама заметит, что во мне капитальная поруха. Ни фига. А мне родители тогда стали страшно интересны именно этой стороной жизни. Как у них? Нравится ли это маме или и у нее терпение любви? Я ведь знаю, как она отца любит, как висит на балконе, как тряпка, когда он задерживается, как прямо умирает, если у него температура тридцать семь и две. Папочка, между прочим, за мамой так не умирает. Выносит мусор и все такое, но какой-то там футбол смотрел, когда мать попала с перитонитом и едва не отдала Богу душу. Прибежал из больницы как ошпаренный, только чтоб успеть, а мать под капельницей. Но не о моих бедных родителях речь, ни мамы, ни папы уже нет, царство им небесное. Папа умер раньше. Хотя все болела мама, такая была вымученная женщина. А полячка, между прочим, жива. Ненавистью жива. Сколько раз, господи, я ее убить хотела. Но это потом…
Эдику путешествия на чердак понравились. Вошли в привычку. Однажды у меня были месячные, я ему деликатно намекаю, мол, так и так, а он мне: «Вот сволочь!» Я сволочь? Или природа? Или кто? Как это у Пушкина. Долго у моря ждал он ответа, не дождался…
Но вернемся к моей дури, то есть любви к Эдику. Пока меня нельзя было по причине природы таскать наверх, я испугалась. Чего вы думаете? Что он меня на крышу больше не потащит. Думаете, я уже раскусила это удовольствие? Да ни за что! Как было противно и больно, так и осталось. Я тогда в запахах стала специалистом. Вот у вас все-таки чем-то пахнет. Не пойму… Вы мастикой для пола не пользуетесь? Нет? Чего спрашиваю. И так видно: у вас паркетная доска, считай, сгнила… Мне приятно находить у вас гниль и запах, и этот ваш вид – с бантиком: потому как вы в чем-то мне тоже не друг. Я поэтому и пришла… Сказать вам это… Чего вы все дергаетесь? Все равно ведь не выгоните… Во-первых, я не уйду, пока не скажу все. Во-вторых, вы когда-то написали глупость, что плохое – это забывшее себя хорошее. Правильно я цитирую? Его, мол, сбрызни или, наоборот, обогрей, и плохое себя вспомнит и вернется назад, в хорошее. Как конь в стойло. Это самая большая глупость, которую я читала, а вред ее в том, что вы этой чепухой пудрите разным доверчивым дуракам мозги. Вы стопроцентно не правы, стопроцентно! Я пришла раскрыть вам на это глаза. Налейте мне еще вашей гадостной воды, ни у кого такой отвратной не пила. Отстаньте со своим чаем. И с кофе тоже отстаньте. Лучше слушайте и не дергайтесь, как под током.
…Эдик поповну бросил, а я напридумала: это я ее победила. Я своими растопыренными ногами победила целомудрие. Как говорят теперь дети, секс – сильнее. Он действительно сильнее, только в другом смысле. Эдик на мне натренировался, хотя это смех! Но какая-никакая, а школа начальная была им пройдена, и он стал оглядываться по сторонам уже в поисках «института». Это вы, надеюсь, понимаете, я в переносном смысле. И знаете, какой это был «институт»? Библиотечный. Наша школьная библиотекарша. Старая дева, как и полагается библиотекаршам. Губки поджаты, волосы в хвостик, пуговички до горла, голос тихий, тихий… К ней из-за голоса не любили ходить. Меняешь книжку, она что-то тебе говорит, а ты, как дурак… распишешься, не глядя, в формуляре – и бежать, потому как все равно не слышал, про что она тебе шелестела, а она, как правило, все время что-то объясняет, объясняет… Сеет разумное, доброе, вечное. Так вот, по жизни она оказалась ловкая до невозможности. Я понимаю Эдика. Ему чего-то такого хотелось, возвышенного, что выше нашей с ним крыши… Шутка. Я сейчас как представлю себя ту, с души воротит. Ведь идем с ним «на любовь» после школы. Вспотевшие. Голодные… А библиотекарша сидит себе и пахнет. Кларой Ивановной ее звали. У нее была комната в коммуналке. Пока я, дура, ликовала, что поповна отсохла, как-то упустила из виду, что вот неделя, вторая проходит, а прогуляться меня никто не зовет.
Опускаю все свои страдания-переживания. Из-за них я аттестат получила хуже, чем могла. Опускаю, что травиться хотела, но в последнюю минуту меня как ударит в спину. Да так сильно! Дело было в ванной. Стою с таблетками, за мной дверь, на двери прилеплена морда, непонятно чья, какого зверя… Потому и прилепили. Чтоб все спрашивали: а кто это у вас такой в ванной? Значит, я обернулась и поняла: никто, кроме этого неизвестного и безымянного зверя, никто меня садануть в спину не мог. Тогда уже всякого фантастического было навалом, и я сразу решила: меня от смерти отвели, значит, все равно мы с Эдиком будем вместе. Иначе зачем жить? И все так и случилось, будь проклята вся чистая и нечистая сила вместе и по отдельности. Хотя до этого так называемого счастья надо было еще жить и жить.
Главная новость после школы: Эдик и Клара Ивановна женятся, потому что Клара Ивановна оказалась не в пример мне деревом плодоносящим. Она подзалетела, и мальчика Эдика, который на шесть лет был младше, взяла на испуг.
Сейчас рекламная пауза. Я схожу в туалет, а вам задание – как, по-вашему, реагировала Эдичкина мама, полька, на такой разворот событий?
…Я поняла, чем у вас пахнет – импортными штучками из уборной. А то я все думаю: чем? чем? Так вот, полька была счастлива! Почему? По кочану. Клара Ивановна, как выяснилось, знала польский, выписывала польские журналы, обожала польское кино. Эдик, конечно, об этом ни сном ни духом, он по сути своей был русским человеком, и материнские выбрыки ему были по фигу. Он был в смысле национального вопроса нормальный… Он только евреев не любил… Но это же такое дело… Опять вы дергаетесь? Вы же не еврейка, чего вам? Я вот, например, отношусь к ним спокойно, пока они не возникают… Я очень спокойно отношусь. Ну, ладно, это тоже у нас как бы рекламная пауза.
Итак, Эдик женился, поступил в институт, я в институт провалилась, пошла в подчитчики газеты. Журналисты, треп… Мне нравилось… Я грамотно проявила себя, стала корректором… Никого у меня из мужеского пола нет и близко. Я же вам сказала – не нравлюсь я.
За Эдиком слежу. Удар зверя в спину помню. Жду. Думаете, неделя-другая? А три года не хотите? Три года молодости? Вся радость – я ему наперерез ходила, когда он шел в институт. Два раза в неделю у нас совпадало, то есть как совпадало? У меня первая смена, но, чтоб его перехватить на перекрестке, мне надо было идти на работу на три часа раньше. Не всегда получалось встретить. Может, он просыпал… Может, другой дорогой шел, не знаю, но все-таки иногда мы с ним как бы случайно пересекались. «Привет!» Глаз у него сразу делался тухлый, пленочкой заплывал, а рот скашивался. Я же не слепая, видела. И все равно… Про девочку рожденную спрашивала, Кларе Ивановне привет передавала, даже матерью интересовалась. А он мне сквозь косоротость сквозит: «Ну что ты за человек, Алка? Ну что за человек?» А я ему смеюсь, мол, тебе ли не знать, что я за человек… Намекаю грубо, аж самой противно, на все то, от чего до сих пор у меня кислое отвращение в горле стоит.
Можете вы это объяснить с любой точки зрения? Возьмите первую попавшуюся точку и объясняйте мне, объясняйте! Вот опять вы дергаетесь. У вас нервный тик на правду жизни. Если б я вам восхищение излила, вы б не дергались, а я вас спрашиваю: нормальная девушка, которую тошнит от сексуальных воспоминаний, будет навязываться на это дело еще и еще? Не будет. А я навязывалась. Я прямо просилась хоть на крышу, хоть в подвал… И пусть бы он меня убил после этого. Он же косоротостью своей меня обложит и все: оставайся, Алла Ивановна, дура из дур земли русской. Вы выпрямились, вы думаете – конец истории. Что вы! Это только начало середины.
Вы знаете, что такое вилочковая железа? Тимус ее еще называют, по-мужски… Не знаете и не надо, в конце концов, она могла умереть и от более популярного рака. Груди там или матки. Но ей досталась болезнь непростая, для избранных. Рак этой самой железы без всяких шансов на спасение. Кому достался? А как вы думаете, кому? Кларе Ивановне, царство ей небесное. Сгорела в три месяца. Даже я не заметила, так все быстро произошло. Еще только потекло весной, я Эдика ждала, ноги промочила, а он даже не затормозил, пробежал, как мимо урны, а тут уже июнь, и мне моя мама говорит: «Слыхала, какое горе?» И я пошла к ним домой. Они к тому времени уже съехались и жили вместе с этой заразой, как я ее про себя звала, Вандой Василевской. Я пришла – кошмар. Ванда, ее на самом деле звали Вандой Казимировной, оказалась бестолковой по хозяйству, девочка в грязном платье, простуженная, сама бабушка ходит по квартире, себя ищет, есть такой тип помешательства. Эдик – старик старый, поседел за три месяца. У меня сердце так расперло, что об ребра трется, трется… Девчонку помыла, белье постирала, кастрюли от засохшей каши отскоблила, одним словом, взяла дело жизни в свои руки. Они – ничего. Спасибо не говорят, но и не возражают, что я хозяйничаю. С июня до Нового года я дома почти не жила. Счастливое время идиотки. Хотите я скажу громче? До вас вроде как бы не дошло главное слово предложения – идиотка. Идиотка – подлежащее. Понятно? На Новый год я им купила елку. Поставила в ведро. Положила под ведро для всех подарки. Думала, они мне скажут: останься, Алла, с нами, куда ты пойдешь в ночь? Нет, не дождалась. Но Эдик вышел меня проводить и говорит… Как вы думаете, что он мне говорит? Правильно у вас мелькнуло в глазах. Идем, говорит, наверх. Там, говорит, есть местечко. Потом я узнала, что он подымался на разведку этого местечка. И все было как в школе. С моментом отвращения и у него, и у меня… И слова были характерные: «Какая ты все-таки…» Ушел первый, а я обтиралась, обтряхивалась, отплевывалась, потом ехала домой, думала: все, больше не пойду к ним. Но знала – вру. На другой же день пошла, да еще и рано, они только встали, долго телевизор смотрели. Я как раз успела к мытью посуды.
