Татьяна Замировская - Жизнь без шума и боли (сборник)
Гревнедреческая трагедия
Меня терзает любовь, признается Пенелопа, он хочет, чтобы я родила нам с ним общую дочь, но дочь – это на всю жизнь.
Пеленки, обноски, деревянные лошади, кровать на колесах, календарь первой менструации хранить под подушкой.
Неловкие женихи в резиновых камзолах, пятьдесят пять лет их терпеть взамен трех недель жаркой прикроватной беготни.
Пенелопа печалится, а я ее утешаю: не грусти, милый друг Пенелопа, не стирай в голове мыльные платья не рожденной никому дочери.
Человечество уже дошло до той стадии своего кромешного эволюционирования, когда дети будут рождаться после безболезненной и краткой трех-четырехнедельной беременности в результате сексуальных отношений, разумеется.
И будут жить от силы года два-три, не больше.
Не имея при этом никакого отношения к развитию и эволюции человечества в целом и даже не очень-то напоминая людей внешне и поведенчески.
Собственно, люди будут возникать каким-нибудь иным образом; возможно, прямиком из Космоса.
А дети будут как трогательная бирюлька, памятка о нежной возне, вроде домашней зверюшки.
Люди не будут вырастать из дети ; а детей можно будет менять как перчатки.
К тому же они будут сказочно недолговечны – от кого угодно рожай что угодно.
И не переживай, что оно потом вырастет и зарубит тебя топором.
Топором тебя зарубит другой, совершенный человек, родившийся из мельтешения божественных молекул!
Потерпи, потерпи, милый мой друг Пенелопа, мы уже на пороге Новой Эры!
Давай снимай платье, всё снимай вообще к чертовой матери, хей-хо.
Мыльный демон
Младенец чавкал недоеденным бубликом, явно стремясь к тому, чтобы чавкать доеденным. Младенец чавкал все время. Он чавкал грудью, пеленками, случайно вваливающимися своими тоненькими паутинными уголками в его рот, соской (впрочем, ею, кажется, чавкают все младенцы) и своими сырными, мятыми пальчиками. Казалось, что младенец чавкает чем ни попадя. Когда он шевелил ножками, раздавалось чавканье. Даже плакал он неумолимо чавкающими звуками. Я вспоминала невесть отчего молдавское пюре из кабачков, общедоступное в пору моего детства (куда, куда ты ушло, сумрачное, весеннее мое?), и тихонько ела на кухне лилиеподобные огурцы прямо из банки, боясь издать при этом хоть один звук.
Младенец недовольно косился на меня сквозь стену – я его чувствовала настолько, что мое сердце вместо постукивания почавкивало. Материнские инстинкты не могут лишить нас способности мечтать – я мечтала о том, чтобы младенец вырос и перестал чавкать. Еще я мечтала увидеть Индию с ее растрепанными растениями, темноглазыми мужчинами и памятниками Индире Ганди, про которую в детстве я писала реферат.
Младенец поперхнулся и от этого зачавкал на какой-то страдальческой ноте.
– Помолчи… ты… – неуверенно сказала я, глядя в его зажмуренные глаза. Тут я поняла, что не помню, как его зовут. В ящике письменного стола, дубового, от бабушки, лежало свидетельство о рождении. В нем было написано, что младенца зовут Прозерпина, что весит она четыре килограмма и что родилась три года назад. Ужасно. Ужасно Ужасно. Этот младенец был гораздо младше. Он выглядел как новорожденный.
Я развернула лопочущие пеленки, развела малышу упругие желейные ножки: мальчик, точно мальчик, вот его крошечный отросточек, набухает от плача и протягивает ко мне свои усики.
Но в свидетельстве написано, что это девочка.
При этом я отлично понимаю, что никогда не была беременной, и что ребенок родился когда-то давно (настолько давно, что я об этом не помню), и что родился он каким-то запретным путем, о котором не написано ни в одной книге, даже в самой вульгарной.
Младенец скосил глаз и зачавкал погремушкой, которая размеренно превращалась из веселой пластмассовой округлости в растрепанное изжеванное мочало печальной наружности.
– Прозерпина, немедленно перестань! – прикрикнула я и замахнулась рукой, как бы в шутку – вдруг она (или он?) испугается и перестанет чавкать. А что, если оно (он? она?) больно (болен? больна?) и чавканье – это симптом? И отросточек – это язвочка? Наверное, у нее генное расстройство, и теперь это будет мальчик Только маленький очень.
Но я не помню, чтобы неделю назад у меня был ребенок. Разве что я была точно уверена, что это мой ребенок. Потому что я кормила его грудью. Это не так весело, как когда кормишь грудью мужчин, но очень щекотно, и при этом чувствуешь себя первозданно и защищенно, как будто Бог укрылся между твоими лопатками и раздражительно поддразнивает твое тело сладким зудом чести и райскости. И если бы ребенок был чужим, у меня не было бы молока.
– Как тебя зовут? – спросила я у ребенка.
Он недовольно, злобно зачавкал и начал хрипло лаять.
Я пошла в спальню, села за компьютер.
На мой e-mail пришло семь писем, и восьмое – от мыльного демона.
«Я все про вас знаю, – писал он, – вчера вы посылали письмо Никите Семенову, так вот, ваше письмо не дошло, потому что специальная шлюзовая система не позволяет мыльным демонам вашей интернет-зоны такое пропускать. Вы написали ему: „Я помню, как мы лежали на рельсах, а я мечтала, чтобы ты меня изнасиловал“. Такого не пересылают в письмах, поэтому потрудитесь не отвечать на это послание, потому как мыльный демон автоматичен, и воспользоваться иной почтовой службой, иначе мы расскажем вашему начальнику, что вы цедите из груди молоко при помощи венчика для сбития яиц. Всего хорошего».
Я не цедила из груди молоко венчиком, но понимала, что начальнику на это будет наплевать. Поэтому я написала демону письмо. Мне некому было писать письма – из-за ребенка. Когда у тебя появляется ребенок, из жизни исчезают все мужчины, кроме того, кто связан с его появлением. Мой ребенок был явлен на свет без участия мужчин, потому что последние несколько лет ко мне домой никто не заходил даже для того, чтобы принести счета и бумаги.
«Дорогой мыльный демон! – написала я. – Вы бы зашли, что ли, на чашечку чая или кофе, а то и киселя – есть у меня и сливки к киселю, знаете, как он будет вкусен со сливками. А если вы питаетесь младенцами – что же, и тут у меня для вас имеется сюрприз невиданный, почти два младенца в одном…
Всегда ваша…»
Тут я задумалась, потому что забыла свое имя. Пришлось обратиться к паспорту. Паспорт сказал, что звать меня Игнатом и что умер я еще в XIX веке от падения лошади на то место, где, по несчастью, покоилась моя спящая голова (возможно, в старинных паспортах именно так и писали, упоминая дату смерти вместе с ее причиной… но кому нужен паспорт мертвого человека, особенно если этот человек жив и не того пола?). Я закрыла паспорт и решила, что продам его на рынке. Или обменяю в Клубе филофонистов на диск PEARL JAM.
Младенец поднял взор на люстру и кислым голосом сказал:
– Фекалии не отмываются.
Я присела всей душой, пробежалась на цыпочках до ребенка, подернувшегося серой кисеей, и тихо спросила:
– О чем ты?
– Не отмываются, – уныло сказал младенец. – Я и так пробовала, и сяк – а они ни в какую. Это только кажется, что ничего не остается. И-и-и-и, пошло-поехало… а как жить, если это все известно? Как? – Он вопросительно посмотрел на меня.
Кажется, я должна была дать какой-то ответ.
Наверное, это девочка. Она о себе говорит как о девочке.
Я подошла к окну, оно дрожало из-за идущего рядом поезда. Могла же сидеть там, на его жестких скамьях, думать о кружевных вопросах проводницы («Будете одеяло брать?»), тихонечко выглядывать в свистящее окошко тамбура и курить в закутке между вагонами. Вместо этого мне приходится нянчить и кормить непонятного младенца, который внешне на меня не похож, а внутренне… а вот внутренне не знаю – я не знаю, что у него (или нее?) внутри.
* * *Демон от меня не отстал.
Следующее письмо от него было коротким:
«Я не смог доставить ваше письмо Игорю, потому что Игорю оно не нужно. Вместо Игоря я доставил это письмо Василию Кобдышеву, вы его не знаете, но ваше письмо спасет ему жизнь. Впрочем, он на него все равно не ответит, потому что я вымарал обратный адрес. Впредь постарайтесь писем Игорю не писать, потому что они все равно до него не дойдут».
Я никогда не писала Игорю писем, поэтому мне было очень интересно посмотреть, чт о я написала ему. Оказывается, результат действия может существовать без самого действия, результатом которого этот результат является.
Тут мой мозг заклинило, и я полчаса искала в холодильнике кнопку «reset». На этот раз ею оказалась упаковка крабовых палочек – я расстроенно и задумчиво слопала все, макая их в желтый майонез.
«Здравствуйте, Игорь! – гласило высланное демоном якобы обратно письмо. – Вчера я уронила ваши часы с балкона – я могу сказать, что сделала это специально, но вы мне не поверите. Потому что потом я очень переживала и даже выбегала под балкон, чтобы подобрать часы. Их подобрали какие-то мерзкие дети из соседнего подъезда, что-то там из них вынули; в общем, я решила не забирать их – все равно все разрушено, все нарушено.
