Марина Козлова - Пока мы можем говорить
Детство давно представлялось ей нижним коржом в торте «Наполеон» – количество последующих житейских наслоений сделало его далеким и практически неразличимым. С высоты восьмидесяти семи лет она всматривалась в свою жизнь, как в калейдоскоп, в котором довольно часто выпадали холодные или откровенно мрачные сочетания цветов. Детство же при «быстрой перемотке» проносилось чем-то бело-розовым и зелено-голубым, но где-то в глубине картинки стабильно присутствовал ровный серый фон. О нем-то как раз она поначалу старалась не вспоминать, а после и вовсе забыла. Только и делала, что отбивалась от Женьки, который чуть что: напиши, кицунэ, мемуары да напиши… Как-то она решила пошутить и рассказала маленькому внуку, что она – не просто бабушка Эмико, а лисица-оборотень, кицунэ. И что этой премудрости она научилась в школе ниндзюцу, потому что, если где и учиться японскому шпионажу и его многовековым традициям, то только там. Женька принял все за чистую монету, его просто распирало от гордости за таинственную и героическую бабушку, и с тех пор это «кицунэ» приклеилось к ней намертво, как второе имя, даже дочь с зятем стали звать ее так, да она и не возражала.
Эмико и думать не могла, что тот самый ровный серый фон вдруг всплывет на поверхность и начнет доминировать в ее памяти. А все потому, что заехал на огонек Женька, просто так, безо всякого повода привез бордо и какой-то невероятно вкусный сыр, название которого она запамятовала. Сначала внук по обыкновению очаровательно, в неповторимой своей манере валял дурака, смешно пересказывал ей политические новости из Интернета со своими комментариями, говорил комплименты. А потом вдруг взял и ни с того ни с сего рассказал две истории, совершенно выбившие ее из равновесия.
Первая – о его пациентке Августине из поселка Красная Яруга и о ее жутких воспоминаниях.
Вторая – о его коллеге Анне, в которую он влюблен и с которой у нее роман.
– Женись, что ты себе думаешь! – поначалу обрадовалась Эмико. – Сколько лет уже прошло, как вы с Адой расстались…
– Но Анна замужем, кицунэ, – сказал Женька. – Такая вот фигня.
– Мальчик, я тебя прошу, – вздохнула Эмико, – не говори при мне слов «фигня», «пиздец» и «охренительно». Пожалей старушку. Как любой ассимилированный инородец, я очень блюду чистоту русского языка. Да, и слова «медвед» тоже не говори. Не знаю, чем уж оно так дорого твоему сердцу…
– И у нее болен муж.
– Серьезно? То есть я хочу спросить – серьезно ли болен?
– Несколько лет уже болеет. – Женька налил себе полный бокал бордо, неожиданно выпил залпом и уставился в стол. – Никак не могут поставить диагноз. Что-то системное, аутоимунное… – Потом посмотрел на бабушку и тихо спросил: – Ты что, кицунэ?
На секунду ему показалось, что на него и впрямь смотрит бесстрашная и безжалостная лисица-оборотень и странным блеском отливают ее темные раскосые глаза.
– Воспользовался, значит, ее отчаянием? – почти шепотом проговорила она. – Ее страхом и растерянностью?
– Ты что, кицунэ! – испугался он. – Перестань меня демонизировать, все было не так…
Эмико встала и расправила ладонями длинную серую шелковую юбку.
– Я, Евгений, как была синтоисткой, так и осталась. Но я точно знаю, что в ваш христианский рай не пустят именно ее. Твою любимую женщину. Из-за тебя.
– Глупости! – рассердился Женя. – Я тебя люблю и уважаю безмерно, но что за глупости ты сейчас говоришь!
– Когда твой дедушка умер, мне было пятьдесят два года. До этого он четыре года болел, и я уже ни на что не надеялась. Никто не надеялся. Рассеянный склероз, он угасал, угасал, становился прозрачным. Я садилась рядом с ним, брала его тонкую руку и смотрела в его глаза. Могла так часами сидеть, смотреть… Ты думаешь, не нашлось поблизости умников, которые рассказывали мне, как я еще хороша и прекрасна и стоит только пальцем поманить? Что, думаешь, я не знала, что есть мир, где люди веселятся и радуются, здоровы и любят друг друга в то время, когда у меня поводов для веселья и радости никаких, одни тихие слезы по ночам?
Женя смотрел на бабушку во все глаза. Она и в этот момент была хороша и прекрасна, но от ее голоса и взгляда его неожиданно начал пробирать озноб.
Странно, что ей когда-то в юности дали прозвище Чижик. Какой там Чижик. Кицунэ – она и в Африке кицунэ. Страшное дело.
– Послушай, ну… – растерялся он окончательно. – Ты осуждаешь ее? Или меня? Обоих, да?
– Не знаю. – Она отвернулась, поправила тяжелую бордовую штору. – Тебе, наверное, пора ехать?
Намек он понял, не дурак. Встал, поцеловал в холодную щеку неподвижно стоявшую бабушку и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
…Эмико позвонила в половине двенадцатого ночи, Женя испугался, увидев ее имя на экране телефона, но она сказала спокойным, ровным голосом:
– Со мной все в порядке, не паникуй. Возьми свою Анну и приезжайте ко мне на днях. Я вспомнила кое-что из своего детства под Харбином. Это, возможно, касается вашей пациентки Августины. А может, и не касается. Я пока не понимаю…
* * *«Подлинная история арви, как на духу рассказанная сестрами Ириной и Александрой частному детективу Б.Л. Баженову во вторник вечером 10 сентября 201… года от Рождества Христова. Промежуточная редакция».
Примерно так назвал бы Борис это повествование, если бы ему взбрело в голову потягаться с Гомесом и описать все то, что сестры спокойно, не торопясь, в течение трех часов с перерывом на заваривание свежего листового чая подробно и добросовестно излагали ему. В молчаливом присутствии двух гигантских сонных котов Рокфора и Камамбера. Котов сестры привезли откуда-то из центра Киева, потому что «младший и старший Димки срочно улетают в Якутию». Борис не понял, кто это, но переспрашивать не стал. Вероятно, отец и сын.
После того, что он увидит спустя полгода… После крыльев, синхронно разворачивающихся по широкому полукругу, красно-стальных в свете костров, жестких, как хайтековские веерные конструкции неизвестного предназначения, «младший и старший Димки», никакие не отец с сыном, а просто любящие друг друга люди, будут всегда стоять у него перед глазами, всегда вместе, спина к спине, плечо к плечу, удерживая обезумевших от неопределенности вооруженных людей. Как и эти смешные отчаянные подростки с самодельными доспехами, с бесполезными в данной ситуации катанами и сюрикэнами. Как и «его девочки» – живые и неживые одновременно.
Так вот, он описал бы все, конечно, но, во-первых, сестры, употребив ряд изысканных извинительных конструкций, попросили его о самом деликатном обращении с полученной информацией. А с другой стороны, будь он человеком, не столь щепетильным в том, что касается простого честного слова, куда бы он пошел со всем этим – к Анне? Ну, разве что к Анне – в поисках больничного покоя и пригоршни галоперидола.
У человечества был единый праязык. Он возник примерно 40–50 тысяч лет назад. В общем-то, факт общеизвестный, и немало лингвистов по всему миру бьются над тем, чтобы хоть как-то дойти до этого праязыка, максимально приблизиться к его таинственной глубинной структуре. Прекрасный молодой человек Владислав Иллич-Свитыч, киевлянин по рождению, в середине XX века отдал этому поиску всю свою недолгую жизнь и с тех пор заслуженно считается величайшим авторитетом для всех, кто придерживается так называемой ностратической гипотезы о существовании древней языковой общности. Иными словами, ностратические языки в дальнейшем породили индоевропейскую, алтайскую, уральскую языковые семьи. Владислав Маркович даже писал стихи на реконструированном им условно ностратическом языке, прилагая собственный перевод:
Язык – это брод через реку времени,
Он ведет нас к жилищу умерших;
Но туда не сможет дойти тот,
Кто боится глубокой воды.
В стремлении добраться до праязыка создаются громадные исследовательские команды, но все же либо недостаточно громадные, либо – что вероятнее – нет тех инструментов, мыслительных, разумеется, нет гипотезы нужной степени мощности; в общем, как всегда, чего-то не хватает, чтобы схватить Жар-Птицу за хвост. Впрочем, гранты по всему миру под это дело выделяются немалые. Казалось бы, стоит за всей этой движухой исключительно теоретический интерес… ну хорошо, не только теоретический, еще и прикладной герменевтический – получить небывалую до сих пор возможность для исторических реконструкций. Но! Спустя некоторое время после Второй мировой параллельную программу исследований развернули военные ведомства ряда государств, в некоторых случаях кооптировав «гражданских» ученых, а чаще – с помощью собственных военных лингвистов. Что же они ищут? – спрашивается в задаче. Какой такой золотой ключик, какое такое кащеево яйцо, код к чему и дверь куда?
Несколько лет назад норвежский лингвоантрополог Ингрид Эйнар потеряла покой и сон, обнаружив у уличного мусорного бака за углом собственного дома сумасшедшего полуслепого бродягу, который рылся в отбросах и разговаривал сам с собой, используя лабиальные кликсы – щелкающие согласные, присущие в наше время только некоторым языкам койсанской ветви, в частности, языку #хоан. Такое можно встретить на юге Африки в бушменских племенах, но человек был белым, а язык, на котором он говорил, за исключением кликсов, ничем на напоминал ни #хоан, ни какой-либо другой из койсанских. Увидев ошалевшую Ингрид – она, пытаясь расслышать его бормотание, подошла вплотную и к тому же поднялась на цыпочки, – бродяга уронил упаковку с замороженной семгой и бросился бежать, подвывая, цокая и щелкая на ходу. В том, что это была речь, то есть кликсы были вполне смыслосодержащими, Ингрид как специалист не сомневалась ни минуты и в тот же вечер взволнованно обсудила по скайпу эту ситуацию с десятком своих отечественных и зарубежных коллег. Все «кликсологи», за исключением московского лингвиста Милы Матюниной, пожимали плечами и разводили руками, утверждая, что это была какая-то физиологическая голосовая аномалия, поскольку известно же, милая Ингрид, что около двадцати тысяч лет назад язык разделился на кликсовую и некликсовую ветви и именно некликсовая впоследствии распространилась во всех ареалах, кликсы же сохранились только в койсанских. И так далее, и тому подобное.
