Дмитрий Вересов - Смотритель
– Вы видите? – ахнула она и по лицу Павлова поняла, что, да, видит, и ему, может быть, даже страшнее, чем ей.
– Тата! – крикнул он, но женщина грациозно встала и пошла, вдруг на добрую треть войдя в Артемия Николаевича.
Онемевший Павлов увидел, как она остановилась у стеклянного борта терраски, и волосы ее рассыпались.
– Да, кто кого, кто кого… – прошептала она.
Марусе стало казаться, что она сходит с ума. Павлов вдруг больно стиснул ее плечи и горячо зашептал в самое ухо, словно боясь, что его услышат:
– Послушайте, признайтесь честно, здесь курят гашиш, да? Или ЛСД? И вы, и я… как-нибудь в вине или еще как…
– Нет-нет, это очень приличный дом, старинный, усадебный, здесь не может быть ничего такого, это какой-то морок, наверное, туман от реки, знаете, как на лигурийских болотах раньше…
– Какой, к черту, усадебный? – отшатнулся Павлов. – Вы что, не видели, последний хай-тек, миллионов стоит! – И оба одновременно подумали, что единственным человеком, сохранившим трезвость взгляда, сейчас является только он. – Нет, так не может больше продолжаться! – неожиданно вспылил Павлов. – Зачем вы сюда явились и все испортили? Я влюблен… я люблю эту женщину, она удивительная, я ее всю жизнь искал, а вы со своим дурацким маскарадом, наркотой, какими-то лигурийскими болотами…
Маруся упрямо топнула ногой в порванной босоножке:
– Нет, это вы устроили здесь черт знает что! Это было такое место и такой человек, о котором я мечтала с детства! Тот мир, о потере которого подсознательно томится каждый образованный русский. Да, любой, читавший Толстого, Аксакова, Бунина, любой мечтает о нем, как о потерянном рае! А вы пришли со своим хай-теком и все изгадили, опошлили, извели… – Маруся хотела сказать еще многое, что накипело у нее на сердце, но серебристоволосая женщина с каким-то укором прервала ее:
– Машенька, в своем перечне вы забыли Набокова… – Голос ее был мелодичен, но доносился словно издалека.
– Извините, – остановил ее до сих пор сидевший опустив голову Артемий Николаевич. – Извините, а не кажется ли вам, что все сочинения этого господина – всего лишь холодное умствование на классическую тему, чуть оживленное эмиграцией и старческой сентиментальностью? Ведь у него рай слишком уж буквальный, идеальный, так сказать, без страданий – ежели не считать пары непойманных экземпляров какой-нибудь парнасской мнемозины, – без мучений взрослеющей души, вообще – без нравственного начала. За каждую неловкость грызет себя Николенька,[47] мучительно взрослеет совестливый Сережа,[48] с болью и ошибками открывает для себя мир Алеша[49] – а что делает голенастый англоманский мальчик? Гоняет на велосипеде, мечтает о недоступных пока девичьих телах – телах, прошу заметить, а не душах! – и ни в чем не знает отказу. Это модель рая, но не рай. Это… вырождение.
Павлов видел, как при этих словах резко колебался, становясь то гуще, то разряженней, слоистый воздух, из которого был соткан желчный человек в белом старомодном костюме. Тата же стояла, сложив руки под грудью, и слезы поблескивали алмазами в ее темных глазах.
– Но ведь вас, несмотря на всю правду, тоже не стало, – еле слышно проговорила она. – Все равно победило рацио, резиновые ванны, дутые шины… стеклянный хай-тек. Порывы души бессильны перед холодным анализом. Да и всегда были бессильны. Универсализм сильнее избранности. Ваш проигрыш просчитан и предсказан, и ваш мир невозвратим.
Артемий Николаевич вздохнул всей грудью и охватил высокий лоб худыми пальцами:
– Формально правота ваша бесспорна, сударыня, но вы забываете только одно: в нас была и осталась сила земли, той самой матери сырой земли, без которой ничего не осуществимо, то есть вы все же вторичны и сменитесь иными и иным, а мятежность и красота русской души останется, ибо она от земли, из земли, на земле. Душа земли непреходяща, пусть даже явится в других обличьях, как, например, ей, – и Артемий Николаевич слабым жестом указал на онемевшую Марусю. – И мне, в отличие от вас, не жаль, что все закончилось так быстро: я увидел, что все действительно живо. – С этими словами Артемий Николаевич достал машинку для набивания папирос и принялся сосредоточенно скручивать сигаретку.
Небо за стеклом и за окнами медленно светлело, придавая пространству окончательно бесплотный и призрачный вид. С острой тоской Маруся видела, как бледнеют и тают обе фигуры, но после слов Артемия Николаевича не посмела сделать к нему и шага. Но Павлов порывисто бросился ко все больше сливающейся с небом женщине и обнял ее, пытаясь удержать, однако руки его бессильно проваливались в пустоту.
– Мне жаль… так жаль, милый, – проговорил ее голос, теперь уже похожий только на шелест ветра в траве или на отдаленный плеск речного переката, но и его в следующий миг заглушил обиженный горький собачий плач.
– Вырин!
– Сирин! – разом ахнули Маруся и Павлов, и все вокруг в последнем усилии заклубилось и исчезло в предрассветном тумане.
Спустя мгновение Маруся обнаружила, что стоит на крутом берегу по-утреннему холодной реки и руку ей, тяжело поводя запавшими клокастыми боками, заискивающе лижет обрадованный Вырин.
Глава 8
Павлов пришел в себя от того, что ноги его страшно леденил вязкий прибрежный песок, в котором он утонул едва ли не по щиколотку. Река была плотно затянута тяжелым туманом, сквозь который порой лишь глухо доносился плеск рыбы. Где-то за его спиной рыбе вторили похожие звуки – вероятно, проснувшиеся на болоте бобры. Сирин, положив голову на аристократически скрещенные лапы, с сухого места с любопытством наблюдал, как Павлов, чертыхаясь, вылезал из песчаной жижи. – И что ты тут делаешь? – почти автоматически спросил Павлов, но вопрос этот внезапно приобрел совершенно другой смысл. – Да, что ты – здесь – делаешь? – Сирин лениво показал девственно розовую пасть и всем своим видом заявил о том, что, вообще-то говоря, давно пора бы отправляться прочь от этого сырого и неприветливого места. Но Павлов в каком-то ослеплении схватил его за ошейник и принялся трясти, словно собака действительно могла ответить на его вопрос или каким-нибудь иным образом развеять скрывавшиеся под ним сомнения, догадки или подозрения. – Так это сюда ты постоянно сбегаешь, сволочь? – орал он. – Зачем? Что здесь? Кто? – Сирин только оскорбленно сопел и тряс брылами. – Сейчас же, немедленно веди меня на этот проклятый остров! Где он? Ты же знаешь, мерзкая собака, знаешь! – Наконец, пес вырвался и отбежал, но не в сторону реки, а наоборот, поближе к лесу. – А где старик в шубе? Где? – никак не мог успокоиться Павлов, хотя уже вполне отчетливо понял, что его поведение называется просто истерикой, что ему стыдно, и – что самое обидное – собака понимает, что ему стыдно. Наверное, ему точно подмешали что-то в вино, если не наркотик, так какой-нибудь галлюциноген. Но зачем? – Ладно, извини, – буркнул он, вылил жижу из кроссовок и уселся на уже высохший под только что проглянувшим солнцем пригорок.
Теперь, с Сириным, он, конечно, из лесу выйдет, ключи от машины целы, и, в общем, все обошлось, можно сказать, малой кровью: его не убили, не ограбили, пес нашелся. Но все это почему-то не приносило Павлову ни успокоения, ни радости. Женщина с седыми волосами над юным лицом потеряна для него навсегда – это он теперь чувствовал точно. Но, покопавшись в себе, Павлов вынужден был признать, что угнетает его не столько эта потеря, и даже не столько бредовое ночное видение, которому нет объяснения, сколько услышанный дикий диалог. От речей, до сих пор так и звучавших у него в ушах, ложилась на душу тоска, чем-то неуловимо напоминающая приступы его собственной. Точнее, его тоска казалась теперь лишь бледным списком с той, ее предчувствием или, правильней – прообразом. И это-то пугало Павлова больше всего, ибо какими-то неуловимыми нитями связывало его прошлую жизнь с нынешним приключением на острове. Потом он вспомнил и предупреждающий звонок Ольги, и уж совсем непонятное появление здесь Сирина. Нужно было увязать все эти события и чувства, если хотя бы не с точки зрения формальной логики, то интуитивно. Однако ничего у него не получалось ни так ни сяк.
Спать опять подозрительно не хотелось, утро разгоралось отличное, и Павлов решил сменить тактику: вместо отвлеченных умствований попробовать целиком погрузиться в действия практические. Надо найти лодку, на которой он сюда добрался, и прошарить реку в поисках острова. В реальности лодки он почему-то не сомневался; он помнил ее запах и ощущение влажной древесины. Оставалось только дождаться, когда туман окончательно рассеется.
Сняв ремень с джинсов и на всякий случай взяв на него возмущенного таким унижением Сирина, Павлов пошел по топкому берегу сначала против течения на север, а потом по течению – к югу. В паре километров он действительно обнаружил увязшую в иле лодку, вздохнул с облегчением, запрыгнул в нее, но Сирин вдруг почему-то уперся всеми четырьмя лапами. Павлов попытался погрузить его, взяв в охапку, но пес сначала злобно огрызнулся, показав четырехсантиметровые клыки, а потом отскочил и протяжно завыл. Любому нормальному человеку становится не по себе от первобытного звука звериного воя, который против воли возвращает его к пугливому животному в самом себе, – а Павлова и так со всех сторон окружали одни малоприятные загадки. Он зажал уши, но на глаза ему вовремя попала лодочная цепь, и, не рискуя хлипким ремнем, он ею привязал Сирина к ближайшему дереву.
