Александр Проханов - Политолог
Шелестящие плюмажи тропических пальм, желтая туча, словно облако жаркого пара. В пальмах, зарывшись носом в красноватую землю, сухо светясь фюзеляжем, торчит самолет – обломанные крылья, мятые лепестки пропеллеров. По дороге идет пехота, изможденные азиатские лица, шарканье сотен ног, у командира под шлемом измызганный бинт с оранжевым грязным пятном.
Изумрудная, пронизанная солнцем вода, серая сталь корабля, шелестящая пена с легчайшей радугой брызг. Уступы брони, стволы тяжелых орудий, вращение сетчатых, воздетых к небу антенн. Вдалеке, как туманная, осевшая на море туча, – громада авианосца, похожего на тающий айсберг. Грохочущая, рвущая небо струя промчавшегося самолета.
Его страсть к любимой была чудом, отрицающим законы бытия, переносящим его в иные измерения, где он проносился со скоростью света по огромным орбитам, созерцал иные миры, озарялся сиянием космических радуг и возвращался в тесную горенку, на звенящий сенник, к ее неразличимо близкому, обожаемому лицу.
– Люблю!.. – много раз в ее неслышащее горячее ухо вдыхал он не слово, а свою неистовую страсть. И все смещалось, рушилось, менялась симметрия мира. Все выстраивалось и вращалось вокруг сверкающего столпа. Он проносился как ливень сквозь ее отрешенное, похожее на серебряную маску лицо, сквозь ее жаркое темное лоно. Был молнией, жгутом огня, проливался в ее бездонную глубину, откуда открывались бесконечные пути, вставали ночные солнца, и он, населяя их бессчетными жизнями, становился подобием Бога.
Ударился о невидимую преграду, чувствуя, как бурно опустошается душа, покидает гибнущую плоть вместе с разноцветными зрелищами. Недвижный, бездыханный, лежал в темных волнах безымянного прилива, который колыхал его опустошенное, без чувств и без мыслей тело.
– Ты где? – тихо спросила она, и он почувствовал пальцы на своем лбу. Не было сил отвечать. Он был неживой, бесчувственный, как выброшенная из глубин океана, погибшая в шторме рыба, что вяло колышется в ночном прибое, среди разорванных водорослей. – Ты где, милый?
Ее пальцы тихонько скользили по его волосам, касались закрытых век, стиснутых губ, шелестели у самых ушей. Теперь она оживляла его, возвращала жизненную прану, которую он вдохнул в нее, перед тем как погибнуть. Ее волшебством душа, покинувшая тело, возвращалась в свою обитель. Чувства вновь обретались, – так слетаются на ветку испуганные, отлетевшие было птицы. Вначале вернулся слух, – он услышал, как за перегородкой, в печи с нежным шелестом осыпаются угольки, а совсем близко, в придавленной их головами подушке позванивают сухие травины, стебли клевера и тимофеевки. Затем он стал чувствовать запахи – сладковатого березового дыма, нагретых бревенчатых стен, и рядом – головокружительные волны ее живых восхитительных запахов, которые источало ее взволнованное горячее тело. Потом постепенно вернулось зрение, – чуть приоткрыл веки и увидел наверху, где перегородка не доставала потолка, длинную, трепещущую малиновую полосу – меркнущий свет прогоравшей печи. Чуть повел зрачками, – шкурка белки с пушистым, аметистового цвета хвостом, вращалась на нитке, овеваемая ветерками, а вокруг в потолке, недвижные, темные, как глаза у иконописных святых, чернели сучки.
– Где ты был? – спросила она.
– В каких-то волшебных странах, в несуществующих пространствах. В которых мне еще предстоит побывать при жизни или переселиться в них после смерти.
– Я была там с тобой?
– Не знаю. Мне казалось, что перед тем, как туда попасть, мы слились, превратились в какое-то диво, которому были открыты эти миры.
– Ты можешь их описать?
– От них осталась разноцветная тень. Даже не тень, а тень тени. Даже и этого не осталось, – только чувство, что я там побывал, но что это было, не знаю.
– Может быть, рай?
– Рай – это здесь, в нашей избе. А то – выше рая. Ему нет описания.
– Мы с тобой вместе совсем недолго, меньше года. А кажется, прожита огромная жизнь, где каждая малость превращается в драгоценное чудо. Так будет всю жизнь, до смерти? Ты чувствуешь, что все драгоценно?
– Да.
– Помнишь, какая была погода, когда я приехала в твою деревню, чтобы нарисовать последний снег? Какие сырые, сочные, светящиеся облака летели по небу, а на черной земле лежали последние снежные гривы, и если сунуть в них руку, то почувствуешь тысячи мокрых колючих зерен, и каждое зерно излучает крохотную вспышку?
– Помню.
– А помнишь, как ты подошел к моему мольберту, заглянул, а я испугалась, – это было так неожиданно, ты был такой большой, в сапогах, с ружьем, как из тургеневских «Записок охотника». И сказал: «Мне кажется, снег чуть-чуть голубее».
– Он был и впрямь голубой.
– А помнишь, как мы спустились ночью к реке, ты укрепил на березовом полене две горящих свечи и пустил по воде? Мы смотрели, как уплывают свечи, окруженные туманными нимбами, и я думала, – это мы с тобой плывем в неведомом темном потоке, исчезаем за поворотом реки.
– Свечей уже не было видно, а воздух за поворотом слегка светился.
– Помнишь, как к тебе в гости пришел лесник Сергей Полунин, достал из кармана кулек конфет, из-за пазухи вынул бутылку рябиновки, и мы пировали, а потом играли в карты?
– Ты огорчалась, когда проигрывала, а Полунин радовался, как ребенок, и все приговаривал: «Бери крести, ступай, жених, к невесте».
– А наша первая ночь, когда шел весенний дождь, и мы не спали, и я смотрела на тебя и изумлялась: «Боже, неужели это возможно?» Когда стало светать, мы вышли из дома, спустились к реке. Заря бесшумная, желто-малиновая. Река как латунь. Вдоль реки, в предрассветных тенях, белыми купами цветет черемуха. И по всей реке, далеко, близко, поют соловьи.
– Помню зарю, белые купы, сладкий холодный ветер, и оглушительные, из каждого цветущего дерева, соловьиные трели.
– Для чего нам все это дали? Для чего показали? Чтобы потом отобрать? Разлучить, увести в разные жизни, чтобы мы их проживали отдельно?
– Что может нас разлучить? Война, чума, злые наветы? Мы с тобой неразлучны.
– Иногда мне кажется, что наш рай, наша любовь не имеют конца. Мы всегда будем молодые, красивые. Вокруг нас будут чудесные снега, синие леса, открытые свету поля, по которым мы будем ходить в солнечных метелях или в теплых дождях, и всегда над нами будет мягко кружиться этот чудный беличий хвост, и в печи будут звенеть угольки. Но иногда мне чудится, что нас подстерегает что-то ужасное. Еще далеко, за всеми горизонтами, но оттуда оно уже нас углядело, взяло на прицел, протягивает невидимые жадные щупальца, и мы обречены.
Он не ответил. Ему мерещились те же страхи. Они находятся в прозрачном облаке света, как внутри одуванчика. А вокруг, очень близко, за тонкой преградой колышутся страшные тени, топочут жуткие уроды, кошмарные чудища, отвратительные мерзкие рожи. Жестоки, коварны, одержимы безумием. Рвутся к ним, тянут кожаные цепкие лапы, ударяют в мембрану, он видит, как выгибается от ударов непрочная стенка. Прорвется, и все ненасытное толпище бросится и станет терзать. В этом неистовом сонмище чудились какие-то мундиры чиновников, позументы и усатые мышиные рыльца, загнутые птичьи носы. Какие-то голые ведьмы в чешуе и седых волосах. Какие-то колдуны и шаманы, дудящие в дудки. Скачут на сатанинском балу, корчат рожи, творят непристойности. А они вдвоем окружены прозрачным сиянием, опушены одуванчиком света, беззащитные, хрупкие.
– Есть эта жизнь, которой нас одарили, наш рай, наша любовь. А есть другая жизнь, где-то рядом, где столько зла и опасностей. Одно неосторожное движение, неверный жест или слово, и мы потеряем наш рай. Будем вброшены в грозное бытие, где нас разлучат, а порознь нам и не выжить. Я не знаю, как тебя охранить. Только нежностью и любовью.
Он увидел, как по малиновой полосе, у потолка мелькнула стремительная тень. Пропала. Через мгновенье вновь пронеслась вдоль бахромы света. Что-то живое, бесшумное, словно чистый дух, носилось по избе за перегородкой, и он не мог понять, чем оно было. Некоторое время малиновая щель слабо трепетала, пропуская за перегородку последние отсветы тлеющей груды углей. Вновь тень, быстрая, как призрак, мелькнула у потолка. На доску, у самой перегородки, села бабочка. Раскрыла свежие красно-коричневые, в черных и белых метинах крылья, замерла, словно божественное видение. В зимней избе, среди трескучих морозов, непроглядных снегов, отогрелась в тепле, ожила и теперь летала по дому.
– Видишь? – спросил он чуть слышно.
– Вижу, – зачарованно смотрела она.
– Это ангел. Но не тот, с огнедышащим мечом, изгоняющий из рая, а Хранитель, Ангел Милый, что сберегает наш хрупкий рай.
Бабочка исчезла. Замерла где-то в теплом углу, среди мягкой тьмы, когда прогорели в печи последние угли. Он засыпал, обнимая под одеялом свои милую, и она сладко, сонно шевельнулась в его объятьях.
Он проснулся среди ночи, словно почувствовал слабый толчок. Было темно, тепло. Маша тихо дышала. В избе, за перегородкой, за бревенчатой стеной, над потолком и заваленной снегом крышей что-то творилось, свершалось. Наполняло мир безымянной тревогой. Он тихо поднялся, сунул босые ноги в валенки, набросил на голые плечи шубу, нахлобучил шапку и из теплой избы, сквозь ледяные сени, вышел наружу.
