Сергей Ильичев - Бесогоны
На какое-то время в аудитории вновь наступила тишина.
Первым оживился семинарист Иван Хватов.
– Есть такая историческая повесть про Никиту Кожемяку… Правда, я уже не помню, кому он там бока наминал…
– Теплее… Еще?
– А если взять Илью Муромца и Соловья-Разбойника, которого он в мешке принес в град Киев. Не беса ли тогда принес? – высказал свое предположение семинарист Юрий Демидов.
– Любопытная версия… Кто следующий?
– Тогда уж вспомним Гоголя… – начал с места Павел. – Разве не об этом же разгуле бесовской челяди писал в повести «Вечера на хуторе близ Диканьки»? И про кузнеца Вакулу, оседлавшего черта…
Тут часть семинаристов захлопала.
– Позвольте уж тогда и мне вспомнить еще одного всем вам известного героя… – начал батюшка Михаил. – Простого мужика, посрамившего скупость попа из пушкинской «Сказки о попе и его работнике Балде», который с превеликой радостью гонял чертей…
И тут семинаристы уже не сдержали своих эмоций…
Но, когда общее возбуждение немного улеглось, Фома снова поднял руку для вопроса.
– Вы, если я не ослышался, обмолвились о дружбе Никиты Бесогона с царем Иоанном Грозным…
– Не ослышался…
– Так вы что-то знаете?
– Скажем так, слышал, – ответил любопытному семинаристу монах.
– От кого?
– Сорока на хвосте принесла…
– Расскажите?
– Придется… что с вами поделать, раз вы такие дотошные… А начнем, пожалуй, с самого детства, точнее, с самого момента рождения Никиты Бесогона. Но сразу хочу обратить ваше внимание, что сей рассказ относится к сфере народного предания.
– И вы все это время молчали? – протянул семинарист Геннадий.
Монах лишь улыбнулся и начал новый рассказ.
– Баня была жарко натоплена. Стоявшая широко расставив ноги, опирающаяся на полати немолодая уже женщина обливалась потом. И вот долгожданное, у Бога вымоленное чадо показало свою светлую головку…
– Тужься, матушка, тужься, – командовала властная старуха. – Малек осталось… вон и головка уже видна…
Обессиленная женщина сделала еще одно усилие, и целехонький младенец, еще соединенный с мамкой пуповиной, в тот же миг, будто сам, выпрыгнул прямо на подставленные руки заботливой повитухи.
Женщина медленно опустилась на полати.
А повитуха, перерезав пуповину, уже начала обмывать младенца.
– Мальчик! – сказала она громко, чтобы мать услышала. А потом, уже тише и с грустью добавила. – Жаль только, что отец уже не порадуется о твоем рождении.
Но тут же и смолкла, поняв, что неосторожно произнесла-таки лишнее.
– Кто не нарадуется, о чем ты, Мария, глаголешь? – тихо, но требовательно спросила она.
Повитуха сделала вид, что занята младенцем.
– Почто молчишь? – вновь обратилась к ней уставшая после родов мать. – Сказывай, если что узнала…
А та в ответ лишь глаза отводит, поднося к материнской груди уже омытого младенца.
Мать, увидев свое чадо, враз обмякла и, приняв младенца, бережно приложила к груди…
Дождалась, пока живительное молочко не потекло в его уста, и лишь после этого, немного успокоившись, вновь обратилась к повитухе.
– Что случилось с моим мужем, Мария?
– Он домой-то когда возвращался… – начала и тут же смолкла Мария.
– Не томи, сказывай все, как на духу, – уже настаивала роженица.
– Я и сказываю… Он, когда товар-то свой весь продал, то не стал товарищей дожидаться, к тебе, видно, шибко торопился… Вот его на дороге лихие люди и повстречали… Сказывают, что он им сам все отдал, чтобы жизнь, значит, ему сохранили, лишь бы тебя с младенцем увидеть…
– И что же там произошло? – уже почти шепотом вновь спросила она хорошо знакомую повитуху.
– Говорят, что он нечаянно кого-то из тех разбойников опознал… Кого-то из своих, вроде бы местных… – сказала и смолкла, чтобы не сказать ей самого страшного…
Но она и так уже все поняла.
Все дело в том, что, прожив с любимым и венчанным мужем почти двадцать лет, она так и не смогла до сего года зачать. Этого же только и просила, этого и вымаливала, стоя по ночам на коленях в молитве ко всемогущему Творцу.
И вот теперь, выносив и в муках родив вымоленного сына, она поняла, какой ценой, возможно, ей пришлось за него заплатить, отдав Богу не иначе как взамен любимого мужа…
– За что, Господи? – крик беды, отчаяния, возможного грядущего одиночества – все и в мгновение ока перемешалось в один сгусток и отозвалось нечеловеческой болью в сердце, что в тот же миг и взорвалось.
А посему поняла она, что и сама уже отходит в мир иной, чтобы и на том свете быть ей с мужем вместе, успев при этом дать-таки жизнь грядущему в свет отроку…
Сей предсмертный крик матери совпал с криком новорожденного, уже почувствовавшего беду.
И младенец вдруг отчетливо понял, что более голоса свой матушки он никогда не услышит. Что не коснется ее нежная рука его волос. Не омоет она уже его тельце в чистой родниковой воде, не наставит на путь жизненный. А самое главное – уже не приведет сама его к Богу и не сохранит для Него, Единственного…
Повитуха же в это время уже стояла в сенях, где были разложены специально приготовленные для нее яства и питье. Она до краев налила себе рюмку домашней медовухи и молча выпила за помин души убиенного мужа, который славился добродетельной жизнью, а уже затем подошла к полатям, чтобы немного поторговаться насчет увеличения договоренной суммы милостыни за благополучное разрешение родов.
Но, подойдя ближе, поняла вдруг, что женщина молчит неспроста, да и дите само от мамкиного молока никогда бы не отказалось.
И испугалась повитуха такого поворота событий и сей внезапной смерти своей роженицы, догадываясь, по какой причине не выдержало ее любящее сердечко Богом посланного ей испытания…
Людям, а наипаче – князю этого не докажешь… Могут ведь запросто и казнить, обвинив в смерти сей женщины не иначе как посредством возможного сотворенного над нею колдовства.
А посему повитуха быстро собрала свой нехитрый инвентарь, чтобы и следов ее здесь вроде бы как и не было. А затем, спеленав младенца, положила его в крепкую бельевую корзинку, да и пустила ее по воде, благо что баня стояла на реке, а сама какое-то время, незаметно покинув баню, шла вдоль берега, наблюдая за тем, как река понесет сего младенца.
Тут-то и произошло нечто, что еще более ошеломило и так напуганную до смерти старуху.
А именно: над той самой корзинкой, в самый полдень, она вдруг отчетливо увидела огненный столп, ниспадавший от самого неба и нежно касавшийся края корзинки, в которой лежал новорожденный младенец.
Глянула она вверх, а на небе еще и радуга. Да не простая, а собою само солнце кругом венчающая… Экая небыль!
И пока повитуха шла вдоль реки, все еще наблюдая за этим небесным знамением, да и за самой корзиной, то поняла, что и столп тот неотступно двигался за корзинкой же вслед, а радужное кольцо заняло собою уже половину неба.
А посему, перекрестившись, повитуха поняла, что ей здесь делать уже более нечего. И что увидевшее свет чадо сие уже под защитой самого Царя Небесного находится. Потому повернула назад к своему дому да там и затаилась в ожидании разрешения всей этой грустной истории.
Поутру за несколько десятков километров от того места, где корзинка была спущена на воду, ее заметили насельницы женского монастыря, полоскавшие в реке белье. А когда услышали они еще и крик младенческий, то тут же одна из них смело вошла в воду, и вот уже спасенное новорожденное чадо рассматривают, стоя на берегу, ошеломленные этим необычным появлением невесты Христовы.
Ребенка, естественно, тут же принесли в монастырь, а о необычной находке сразу же сообщили матушке-настоятельнице. Когда та вышла на крыльцо, чтобы увидеть найденыша, чадо не плакало, а лишь выискивало глазами ту, что дала ему жизнь, но так и не находил.
Игуменья монастыря приказала срочно найти кормящую няньку, благо что в деревне не так давно разрешилась от бремени молодая женщина, и одновременно же послала верхового, чтобы призвать в монастырь местного лекаря.
И уже через час накормленный, правда, пока что безымянный младенец мужеского полу был представлен для освидетельствования собравшимся по такому случаю в монастыре лекарю и служащему батюшке.
Лекарь, внимательно осмотрев чадо, заверил настоятельницу, что ребенок сей совершенно здоров.
– Как назовете младенца? – спросил он ее.
– Нарекла бы Моисеем, который таким же вот чудесным образом в корзине обрел некогда свое спасение, да боюсь, что меня неправильно поймут… – сказал она, улыбаясь. – Вот как принесем на восьмой день для наречения имени, так вы уж, святой отец, сами по святцам того дня и наречете…
– Пусть будет по-вашему! – согласился с ней священник.
После чего все, плотно позавтракав, разъехались по своим делам.
На восьмой день в монастырском храме была приготовлена купель. Здесь должно было состояться таинство крещения найденного в корзине на реке неизвестного младенца.
