Ольга Покровская - Пока горит огонь (сборник)
Я нашла их там, в провонявшем мочой и химическим яблочным запахом подвале. Их было двое. Третьего, как они рассказали мне, уже успели поймать с поличным на месте какой-то мелкой кражи. Опустившиеся наркоманы, сидевшие на «винте», – вот кем оказались мистические злодеи, чью смерть я так явственно предвкушала, почти чувствовала губами и пальцами. Совсем молодые, едва за двадцать, несчастные больные животные, проторчавшие мозги и душу, готовые убить родную мать ради очередной дозы.
Я смотрела на них, пресмыкающихся передо мной, и понимала, что не смогу застрелить их. Наказать их сильнее, чем они сами себя наказали, было не в моих силах. Мой любимый погиб как праведник, он и в предсмертной икоте остался человеком. Этим же быстрая смерть принесла бы лишь облегчение, стала бы актом милосердия с моей стороны. Оставить их жить – такими – вот это и было настоящей жестокостью. Я ушла оттуда, лишь пару раз выстрелив обоим по ногам. Я не обернулась, знала, что они останутся живы, и сколько им еще осталось бродить исколотыми тенями по земле, столько они и будут хромать. Так, как хромаю я.
Теперь ты знаешь настоящую причину моего увечья. Вовсе не сложный перелом сделал меня хромой.
Что же дальше? Я осталась жить, искалеченная, постаревшая, лишенная даже мечты о сладостной мести. С балетной карьерой было, конечно, покончено, но со временем мне удалось стать хореографом, вести балетные классы у детей. Впрочем, это ты все знаешь.
Аллауди мне все равно не снился, а в январе и феврале мне нет покоя. Впрочем, тут я лукавлю. Мне раз в год обязательно снится один сон, яркий, очень счастливый, радостный. Каждый год, как ты знаешь, летом я езжу в горы навестить одну пожилую женщину. Я лгала тебе, когда говорила, что это мама моей погибшей в юности подруги. На самом деле это Малика, мать Аллауди.
Приезжая к ней, я прихожу на могилу своего любимого, который только и начал по-настоящему жить в сорок лет, только начал строить планы и осуществлять мечты.
Я рано утром приезжаю на кладбище, захожу в ворота, сажусь на дощатую скамью возле могилы и часами рассказываю моему любимому, как прожила этот год, что мне удалось увидеть, какие люди мне встретились, какое нынче удалось небо над моей головой и как жарко сейчас в предгорье, не то что в Москве, как тепло, спокойно и хорошо мне сейчас.
Рассказываю, как ощущаю его присутствие рядом, что не ропщу на судьбу, что не стремлюсь искусственно приблизить нашу встречу и что точно знаю, когда это все-таки произойдет, увижу его длинноволосым, тридцатитрехлетним[1], в том голубом пиджаке, что мы приглядели ему в модном тогда магазине на свадьбу. Аллауди как будто бы мне отвечает, – впрочем, мне трудно сказать это точно, возможно, что за годы внутреннего одиночества и отшельничества я втайне от всех давно сошла с ума.
Он отвечает мне, что не надо печалиться, что он будет меня ждать, сколько потребуется. А тебе, любимая, ласково приказывает он мне, надо жить за двоих, я твое дыхание, твои глаза и руки – это все я, и с тобой ничего не случится, ибо я всегда с тобой рядом, любимая моя девочка.
Он даже немного укоряет меня за то, что я не уделяю должного внимания своим двум детям, как если бы это были наши с ним дети, и не дарю своему прекрасному и великодушному мужу столько теплоты, сколько он заслуживает. Мужу, который подобрал меня на развалинах жизни, хромую, полубезумную, совсем старуху в 33 года. В ответ я начинаю плакать и глажу горячий могильный холм. Земля под руками высохшая, прожженная солнцем и горячечным ветром с гор… Голос Аллауди в моей голове становится все тише, тише, пока не замолкает окончательно.
Потом я обычно сажусь в машину и еду к совсем старенькой матери моего Руслана-Аллауди. Я умываюсь теплой водой из ее рук, затем, в беспамятстве, падаю на железную кровать, на старинную перину, на которой мой мальчик спал много лет назад, утопаю в ней и мгновенно засыпаю.
И мне наконец-то снится этот сон, ради которого я проделываю каждый год такой долгий путь и встречи с которым жду так яростно и жадно.
Я вижу Аллауди, своего мужа, таким, как и много лет назад, и так же на его гордом волевом лице играют разноцветные огоньки. Присмотревшись повнимательнее, я понимаю, что мы с Аллауди сидим на террасе, увитой плющом и крупными янтарными кистями винограда, а это просто солнечные зайчики, прорвавшиеся сквозь зеленую ограду, ласкают его лицо. Наконец-то мы с ним выстроили свой дом, который задумали той зимой, когда решили пожениться.
Мы держимся за руки, как тогда, в Волоколамске, но снега нет, стоит лето, из кустов доносится стрекот цикад, дивно поют какие-то неизвестные мне птицы. Солнце стоит в зените. И я вижу, каким прекрасным хозяином своему дому стал Аллауди, как гладко выкрашены стволы деревьев, какие резные ступени на нашем крыльце, как все слаженно и красиво у нас.
Со ступеней кухни сбегает красивая маленькая девочка и виснет на отце, он же подхватывает ее и кружит неистово, весь объятый солнцем, светом, детским смехом.
Я вижу, как наша дочь любит моего мужа, своего отца, как она во всем похожа на него, какие пронзительно-голубые глаза у нее, и как счастлива я сама, что не отказалась тогда от него, когда он был бродягой и не хотел иметь ни семьи, ни детей.
Я вижу, как моя моложавая и любимая свекровь Малика, исполненная игривого коварства, сманивает мою дочь за обеденный стол, показав ей из-под занавески край воздушного, аппетитного ежевичного пирога.
Наконец мы остаемся с мужем одни. И так же, как я делала это уже сто тысяч раз, я кладу ему голову на плечо, обнимаю двумя руками его крепкий стан и спрашиваю:
– Руслан, ты не жалеешь, что женился на мне? Мы ведь очень счастливы с тобой, так ведь? Теперь-то ты никуда от меня не сбежишь? Ведь я ни разу не предала тебя! – и чуть просяще заглядываю в его светлые васильковые глаза снизу вверх.
Руслан в ответ чуть хмурится, сдвигает брови к переносице и тут же, усмехаясь, целует меня крепко, прижимает к сердцу, как будто не собираясь отпускать больше никогда.
– Конечно, Мариям. Конечно, мы счастливы. Все так получилось, как я и говорил, – это у нас навсегда.
Окончив свой рассказ, Марина Григорьевна спрятала лицо в ладонях и несколько секунд сидела молча, ощущая кожей горячее движение век. Она не видела, как зашевелилась на постели бледная пятнадцатилетняя девушка. Как дрогнула ее тоненькая рука, затрепетали веки и глаза, огромные, голубые, вдруг открылись и с недоумением оглядели больничную палату:
– Мама! Мама, ты здесь? Мне ужасно хочется пить!
Марина Григорьевна дернулась, метнулась к кровати и, издав горлом короткий судорожный звук, припала лицом к плечу пришедшей в себя дочери.
Стая
– Федя, сволочь, а ну назад, кому говорю!
Я слышу ее любимый голос, но все равно плыву дальше. Прозрачная, прохладная, темная вода приятно холодит тело. Время раннее, солнце только взошло над лесом, до завтрака еще далеко. Слышу, как ветер колышет верхушки высоких сосен. Как в лесу поет утренняя птица. Как гудит подо мной вода и пахнет ночным туманом, только что развеявшимся над лесом. Весь мир открывается мне, я все вижу, чувствую, осязаю. Я стала частью этого мира, а меня прежней как будто вовсе не существует.
Я гребу, конечно, зная, что Любимая переживает за меня там, на берегу. Но мне так сейчас хорошо. Вольготно, радостно, подо мной колышется плотная тугая вода озера, если посмотреть вниз, то можно увидеть мелких блестящих рыбешек, снующих по своим делам. А надо мной бесконечное небо и первые лучи восходящего розового солнца.
Свобода. Предки мои были свободны, когда-то давно, я точно это знаю. И могли плавать себе, сколько душе угодно. И бегать по лесам, и охотиться, и смотреть на восход. Они никогда не носили этой штуки на шее и не бывали привязаны к дереву. Счастливы они были по-своему, я так думаю…
Плыву себе дальше, уже не слышны разгневанные вопли, доносящиеся с берега. Берег этот, песчаный, кажется отсюда золотым, но все дальше он становится, одинокой фигуры моей Любимой теперь не видно.
Я и не думаю сворачивать назад, я так умело и ловко сегодня сбежала из той будки, где мы поселились. Так проворно прошмыгнула мимо моей Возлюбленной, что меня даже за ухо поймать не успели. Обычно меня зажучивают, как только угадывают мои намерения. Мне так кажется, я у своей Любимой вся как на ладони, вроде бы и не следит за мной, занимается своей ерундой – сидит все время за мигающей коробкой, барабанит по ней пальцами. Но стоит мне только о свободе подумать, как нет. Ловит меня сию секунду и захлопывает перед моим носом дверь.
Тут надо сказать, что я с детства хожу привязанная к ней, не пускает меня она одной прогуляться. Ни в Москве, ни здесь. Может быть, ей не нравится, как я разговариваю. Ну что поделать, голос у меня такой – грубый. Я же в этом не виновата. Я-то знаю теперь, мои предки вообще не разговаривали, а только выли. Я не вою никогда, боюсь ее испугать. Возлюбленная у меня хорошая, хоть и строгая. А то, что не разрешает мне одной шататься, тоже понять можно. Не люблю я незнакомых людей, да и собак тоже, надо сказать, с детства недолюбливаю, с тех пор как на меня огромный черный пес набросился… Любимая тогда меня спасла, быстро пса за шиворот оттащила и двинула его кулаком прямо в его наглую оскаленную пасть. Гаденыш ее не укусил, заскулил по-щенячьи и сбежал. И тогда я поняла, что она – вожак. А незнакомые псы и их хозяева стали вызывать у меня разного рода опасения. Кидаюсь я на них, вот в чем дело. Поэтому и привязывает она меня, знает, что часто я не могу себя сдержать и даю волю эмоциям. Защищаю я ее от всех, кто бы нам по пути ни попадался. А то, что она на меня какую-то дурацкую штуку, которая за ушами крепится, напяливает, я ей прощаю. Люблю слишком. Не понимает она того, что все ради ее же блага делается…
