Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)
Глеб не сразу понял, что в дверь звонят. Про себя он уже решил, что звуков больше не будет. Ступая все так же бесшумно, он прокрался в коридор и встал возле двери. Прислушался, и тут звонок ошпарил его снова.
– Кто здесь? – спросил Глеб встревоженно.
– Я, открой, – ответила из-за двери Диана. – Я серьги забыла.
Глеб смешался, он не мог поверить в свое везение.
– Хорошо, сейчас, – вымолвил он после паузы. – Очень кстати – у меня для тебя есть сюрприз. Только уговор: закрыть глаза и не открывать, пока не скажу.
Из-за двери донесся вздох. – Ладно, закрою, – послышался раздраженный голос. – Открывай скорее, я тороплюсь.
«Как же, торопишься ты», – подумал Глеб, и приотворил дверь. Диана, разумеется, пялилась на него во все глаза.
– Ты обещала, – возразил на это Глеб с невозможной суровостью.
Та просунула ногу в щель и зажмурилась. Глеб взял ее под руку и быстро провел мимо матери в комнату с зеркальным потолком.
– Можно смотреть? – спросила Диана, и в голосе ее прозвучало отчаянное желание поскорее ознакомиться с сюрпризом.
Глеб разрешил, та обвела взглядом комнату и разочарованно поджала губы.
– Погоди, не спеши, – Глеб слегка коснулся ее руки. – Имей хоть чуточку терпения. Раздевайся, иначе сюрприз отменяется.
– Все ты врешь! – воскликнула Диана. – Сказано же: я спешу, – и сразу стало ясно, что врет она. Глеб загадочно безмолвствовал, и Диана сдалась.
– Не ожидала, – протянула Диана, и покорно расстегнула юбку. – А где же святое семейство?
– Выгнал выгуливать пса, – Глеб молча смотрел, как она аккуратно складывает одежду на выцветший пуфик. Когда стриптиз состоялся, он осторожно толкнул ее в плечо, и Диана опрокинулась на спину, отразившись на потолке.
– Вот, – Глеб положил ей на грудь камень.
– Не поняла, – Диана взяла сюрприз и принялась сосредоточенно изучать. Лицо ее становилось все более хмурым.
– Конечно, так вот с ходу не поймешь, – согласился Глеб. – С виду простой булыжник, но в нем сокрыты замечательные свойства. Он превращает все, с чем соприкоснется – кроме своего хозяина – в узор. Узор уникальный, волшебный, какого не видывал свет. Я часто думал: как было бы здорово не трогать тебя, а просто находиться рядом и смотреть, как ты лежишь, унесшись мысленно в далекие края, полные соблазнов. Как было бы прекрасно не слышать тебя, и говорить самому – сколько влезет, до сухости во рту, до боли в языке. И сколько странного очарования таилось бы в пухлом гербарии, где ты сохранялась бы в виде хрупкого кленового листа, засохшего двести лет назад, но так и не растерявшего красок. Позволь же пригласить тебя в альбом – я обещаю посвятить тебе стихотворение и написать его рядом. Я прочту его вслух и раз, и другой, и третий, а ты останешься лежать, как лежишь сейчас, взирая на себя саму, в такой же степени нетленную, потому что отражение не может истлеть. Одно мне интересно: слышишь ли ты меня сейчас? довольна ли ты? какие рождаются – если рождаются вообще – идеи и мысли в твоей голове? Нравятся ли тебе твои волосы, отныне и навсегда оплетшие подушку бесплотной паутиной?
6
– Восхитительно! – так, с неподдельной искренностью, обратился поклонник, зашедший к художнику на огонек. – Особенно мне нравится вот эта, с человеком в центре. Как живой! Все, что вокруг, нереально, хоть и выписано с очевидной дотошностью, а он один – почти реален! Создается впечатление, что он сию же секунду шагнет в эту комнату.
Польщенный художник усмехнулся и посоветовал:
– Подальше, подальше отойдите! Разве вы не знаете, что картины не рассматривают, уткнувшись в них носом. Вы бы взяли еще микроскоп: тогда бы вам крупно повезло, вы увидели бы бугры, бороздки и массу прочих несовершенств Творения – хочется вам верить, что с большой буквы. Отойдите сюда. Вот так. Согласитесь – с этого места он гораздо живее!
– Совершенно верно.
© сентябрь 1999Пора на дембель
Я лежу в шезлонге, закинув ногу на ногу; легкий ветер утешает мои обожженные щеки. Паром как будто застыл – он, в сущности, простая декорация. Плыть никуда не нужно, берег вырастет перед носом сам по себе, в положенный срок, а судоходный антураж лишь скрашивает ожидание. Палуба чуть покачивается, восторженно кричат какие-то птицы, сильно напоминающие чаек.
Может быть, я оставил на действительной службе частицу жизни. Возможно и другое – захватил частицу нежити на гражданку. Страх и восторг сплелись во мне, родив тревожное ожидание. Чтобы чем-то себя занять, я пишу эти строки. Сам не разберу – то ли оттягиваю миг долгожданного свидания с близкими, то ли приближаю его, отвлекаясь. Истина, разумеется, где-то здесь, в нейтральных водах, только на пароме долго не задержишься, надо определяться, ибо наш Верховный Главнокомандующий не любит полутонов. Ему подавай либо холодного, либо горячего, иначе изблюет из уст.
Итак, я убиваю время и описываю последний денек своей долгой, очень долгой службы. Но когда он, этот денек, наступил? Трудный вопрос; видимо – когда я проснулся, но это событие о времени ничего не скажет – тем более, что в отключке я валялся самую малость. То есть ночь для меня закончилась, а ночь – это когда спят и душевно витают над каким-то иным участком местной реальности, что ничуть не облегчает положения. Хрен не слаще редьки: еще неизвестно, где придется солонее. Горше, я хочу сказать. Когда не спишь, тогда пусть и жарко, и в пламени разных страстишек полыхаешь-не сгораешь день-деньской, но все же более или менее знаешь наперед, чего ожидать. А во сне, хоть там вокруг все то же самое, знакомое, почему-то начинается всякое «жамэ вю», то бишь «никогда не виденное». Стоишь перед той же опостылевшей выгребной ямой, словно в первый раз, словно ни разу не окунался с головкой и понятия не имеешь, как там, внутри, а впереди – целая жизнь. Вот в чем своеобразие ночных часов, в прочем же никакой разницы нет. Те из наших, кого терзают бессонницей, день ото дня не отличают. И кто сказал, что здесь у нас не хватает света? Этот пророк, несомненно, теперь свою ошибку уяснил: за его пустую болтовню, а больше – за неуемный интерес к проблеме как таковой, ему предписали переселиться в наши края и посмотреть, что к чему, если так сильно хочется. Вот такая, значит, получается ночь – светлая, горластая, трескучая от жара, она же – день.
На исходе ночи мы взялись за новичка. Новичок – понятие тоже условное. В новичках он ходит недолго: любой, к нам угодивший, немедленно проникается мыслью, что застрял в бесконечности. Неважно, сколько ты продержался; старожил ли ты, новобранец ли – вечность есть вечность, и привычные сроки ей не мерило. Она остается вечностью, даже если ее лишь пригубили, лишь смочили ею губы. Поэтому здесь как-то не принято делить личный состав на чижей, салаг, черпаков и дедов. Но все-таки, потехи ради, новичков выделяют. Они, уже вкусившие безвременья, уже простившиеся с надеждами и погруженные в родственную гниль, пока не успели разобраться в тонкостях и нюансах своего положения. Откровенно говоря, никаких нюансов нет, но именно этого они еще не заметили. Поэтому, из неизбежного эгоизма исходя, их на первых порах разыгрывают – сравнительно беззлобно, безобидно – до тех пор, пока те воспринимают происходящее как розыгрыш и не видят за шуткой беспощадного постоянства. Когда они начинают это понимать, розыгрыш, как ни в чем не бывало, продолжается. И в итоге оборачивается монотонным кошмаром, опостылевшей рутиной для самих шутников. Но и после этого ничего не меняется, и выходит так, что сомнительное удовольствие от жалкой каверзы возможно только в самый первый раз, когда перед тобой – новая фигура, свежая личность, не подозревающая, что Сизиф уже поплевал на ладони.
В конце концов бездарная шутка настолько укореняется в сознании жертвы, что плавно перемещается в сны, где обретает утраченную новизну и лишается реального аналога, а реальность тут же преподносит нечто новенькое, которое на поверку оказывается хорошо забытым старым.
В общем, мы, не мудрствуя, осторожно привязали к духовному прообразу гениталий духовный прообраз сапога. Новичок спал тревожным сном; мы без лишнего усердия размахнулись и метнули сей снаряд таким манером, что голенище шлепнуло по лицу – старая армейская забава. Спавший с воплем пробудился, возмущенно уставился на сапог и, уразумев, что перед ним такое, схватил его и, ослепленный яростью, запустил в нас – кротких и смиренных. Спросонья он не заметил веревки – в том и состояла шутка.
Мы невесело загоготали, наблюдая, как болевые ощущения в паху прилагаются к воздействию белого свирепого огня, что сразу, едва новенький проснулся, возобновил работу. Тлела, набираясь ума-разума, каждая клетка грешной эфирной субстанции. И личный червь – один из миллиона – конечно, не дремал: больше змей, чем червяк, подобие и порождение своего древнего и мудрого предка, он завертелся ужом на сковороде, кусая нервные узлы.
