Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта (сборник)
В школе и вправду стали дразнить, но не сразу, а погодя, с легкой руки брата, что к тому времени ходил уже в четвертый. И не «картавым», как назначил отец, а «Иванушкой-дурачком», как упомнил и донес до ребят это прозвище Леха, прозвище, беззлобно и невзначай сочиненное Минькой. Многочисленные обиды, последовавшие вслед за прозвищем, Ваньке приходилось терпеть и переносить молча, потому что именно в эти мгновения заикание его учащалось, доводя гортань до спазма, нижняя челюсть отваливалась, мелко дрожа, и отвердевала так, будто кто-то клинил ее в распор чем-то упругим, неуправляемым и упрямо-твердым. Леха сначала пометался для виду между ребятами и Ванькой, пытаясь по возможности поспособствовать в отдельных случаях улаживанию братовых проблем, но скоро родственный запал его иссяк, и он целиком перешел на сторону атакующую – насмешную и беспощадную. Поначалу он думал, что отношение его к брату не будет зависеть от каких-то там школьных насмешек и дурацких прозвищ, дома они всегда братья: он – старший, Ванька – младший, он, Леха, – защитник и родня. Ванька, что есть – то есть, по остатку, слабая сторона, но все ж родная кровь, как ни крути…
Но со временем образ вечно ущемленного ребятенка, а затем и подростка плавно перетек из кирпичных школьных стен обратно, в домашние, ограниченные бревенчатым пятистенком Миньки Силкина и его семьи, и уже здесь, дома, Ванька постепенно, из года в год, и снова не без легкой Лехиной руки, стал тоже превращаться в Иванушку-дурачка, ущербного зассыху да заику – вечного малолетку. Возникшим изменениям в отношениях с собственным сыном Минька особого значения не придавал, впрочем, и не замечал их вовсе – не до того было. Колхозу-кормильцу наступал полный шиндец, и надо было думать, как выживать в новой непонятной жизни. Постепенно он привык к мысли о сыне-недоделке, и ему стало казаться, что так было всегда, с самого Ванькиного рождения. И поэтому тем родней и понятней с каждым годом становился ему старший, Леха…
Матери же, единственной в семье Силкиных женщине, хватало дел по дому и двору, хватало настолько, что было не до глупостей: вперед надо накормить, прибрать, приготовить, обшить и запасти, все прочее – потом, опосля, сладится само собой, были бы все здоровы. Ну, а что Иванушка-дурачок, так это ничего, не по-злому, не страшно вовсе – все ж не Иван-дурак…
– Сало, считай, последнее, – сообщила за ужином мать. – Почитай, на неделю еще, а там – все, ехать надо в Суворов, запас брать. Да и пшено вышло все, тоже добавлять надо…
Минька почесал затылок и произнес задумчиво:
– Ну, мы и жре-е-ем… До ноябрьских этот раз не дотянули даже. Где они, деньги-то?
Неожиданное для Силкиных предложение внес сообразительный Леха:
– Слышь, отец, а чего мы кабана-то не заведем? Своего. Возьмем дохлого какого сейчас, кило на три, через год-полтора заколем и с салом будем весь год, а мясо на продажу пустим, городским. Сейчас на мясо, говорят, цена…
Минька замер с вилкой у рта и уважительно посмотрел на сына. Такой простой и понятный жизненный расклад никогда до этого не приходил в голову водителя колесного трактора типа «Беларусь».
– Слышь, мать, чего дети-то надумали, а? – Он довольно посмотрел в Лехину сторону. – Свое сало. А ты говоришь… – Он явно разволновался. – А чего – амбар есть, закуть отгородить – раз плюнуть, кормить – картохами вареными, одного кабана продержать – всегда хватит…
– И брюкву… – добавил продвинутый Леха, – брюкву с неудобий натаскать можно, там недобор остался – городские-то больше не ездиют, так оно там все одно пропадает…
Мать испуганно улыбнулась и спрятала глаза.
– Все, мать, решено! Завтра же и едем…
Ванька, который по обыкновению молчал все время, тут робко подал голос:
– И меня возьмите. П-п-пож-ж-жалуйста… – Он умоляюще посмотрел на отца.
– Ладно, чего там. Все поедем, и ты тоже… – Настроение у Миньки было отличное. – Эх, сынок, сынок, – мечтательно изрек он в воздух, глядя перед собой, – тебе не в армию надо бы, а на хозяйстве оставаться. С такой-то головой…
Леха довольно ухмыльнулся…
Когда они добрались до рынка после набитой народом предпраздничной электрички и долгой автобусной тряски по городскому булыжнику, время было уже к вечеру, и вся торговля сворачивалась. Мясной ряд они нашли быстро, да искать особо и не пришлось – огромная свиная туша, распоротая по всей длине, от горла до самого низа, с вывороченным наружу толстым салом, висела на крюке над самой серединой пустого почти торгового ряда. Рубщик-татарин, приобняв тушу, подталкивал ее снизу и пытался приподнять все шестнадцать кабаньих пудов, чтобы скинуть их с высокого крюка.
– Пилят такой, – ругался татарин на неподъемного кабана. – Шайтан твоя маму нехороший…
Последние продавцы уже укладывали непроданный товар и помаленьку оставляли торговые места. Тетка в ватнике заворачивала в марлю трех молочных поросят и одного за другим укладывала их в хозяйственную сумку. Минька подскочил к тетке:
– Нам бы поросенка, гражданочка.
Тетка широко улыбнулась и шустро развернула обратно крайнего сверху.
– Ну-ка! Глянь-ка! – Она звонко шлепнула поросенка по розовому окорочку. – Глянь, какой! Чисто хлебнай, на молоке да обрате рос. Обожресси! Двоих возьмешь – сильно уступлю.
– Нам ж-ж-живого надо, т-т-тетенька, – попросил ее Ванька. – Ж-ж-живой есть у вас?
Леха удивленно посмотрел на брата – по такому неответственному поводу младшего можно было заставить говорить только под пыткой. Тетка разочарованно кинула поросенка назад в сумку.
– Так и говорите, чего надоть. А то чего говорят… А живые вроде кончились, вон там были, с краю, у мужика…
Ванька обернулся первым и вправду увидел в той стороне, куда указала тетка, неказистого мужичонку. Он тоже подгребал свой торговый скарб и связывал пустые корзинки вместе, чтобы сподручней было нести. Силкины подошли к нему. В последней корзине, не подвязанной ко всем остальным, обмотанной суконным солдатским одеялом, но так, чтобы сверху оставалась дырка, по всей видимости, находилось что-то живое. Оно слегка повизгивало и покашливало, но как-то очень жалобно, как маленький обиженный старичок.
– П-п-п-лачет, наверное? – спросил Ванька и указал рукой на корзинку.
– Вам чего? – хмуро спросил мужик Миньку, пропустив мимо ушей Ванькин вопрос. – Поросенка?
– Ну, – бодро ответил Минька. – А есть?
– Есть, а то нет, – с удивлением отреагировал мужик и развязал одеяло. – Последний остался, самый шустрый. Если брать будете – подешевле отдам, чтоб не тащить его обратно, заразу…
Поросенок испуганно забился в угол и со страхом уставился на Силкиных – на каждого по очереди. Затем остановил взгляд на Ваньке и три раза крякнул по-утиному. Ножки у него подгибались от слабости, пара торчащих с каждой стороны ребер, словно лишних, отчетливо указывала на полную непринадлежность к свинячьему племени и явную непригодность к будущей жизни, а крохотный маленький пятачок, не розового, как у всех порядочных поросят, а мышино-серого, в крапинку, раскраса, похожий на клюв летучей мыши-вампира, делал его похожим на неизвестную науке живность непонятного назначения.
Минька недоверчиво посмотрел на то, что предлагалось считать поросенком, и спросил:
– А чего он у тебя такой дохлый? На свинью плохо похож, волосья вон на носу какие… И как вроде сейчас концы отдаст…
– Какие концы, какие концы? – натурально обиделся мужик. – Просто я говорю: шустрый он, наоборот. И худость эта от подвижности, ну как шило в жопе бывает, знаешь? А волосы – от породы, у него бабку тогда мой деверь с ВДНХ вывез, с распродажи селекционерской, по знакомству. И потом – цену впополам скину. – Он с надеждой посмотрел на Миньку. – Будешь брать?.. С одеялом отдам, без корзинки только…
– Б-б-будем, – сказал Ванька и умоляюще посмотрел на отца.
Леха от удивления разинул рот и посмотрел на Ваньку.
– Ладно, – окончательно определился Минька, – раз с одеялом – хер с ним, доставай свою крысу…
Всю дорогу до дому Ванька держал одеяло с Дохлым на груди, не разжимая вокруг него рук. Дохлым обозвал его Леха сразу, как они покинули территорию рынка. Миньке имечко тоже пришлось по душе. Он еще раз пересчитал сдачу и, довольный даровой почти покупкой, промолвил:
– Только бы до дому не окочурился, а там мать подхватит и вытянет, глядишь…
Увидев Дохлого, мать перекрестилась сама, после перекрестила Дохлого и по обыкновению ничего не сказала. В первую ночь, пока Минька не соорудил еще поросячье жилье и не уворовал сена, Дохлого поместили в сенях, на тряпках, между салом и керосином.
– А он не з-з-замерз-з-з-нет? – тихо, так, чтобы не слышал старший брат, спросил Ванька у матери.
– Ты что, совсем сдурел, брательник? – Леха все же услышал братов вопрос. – Может, ее в дом еще забрать, пожить?.. Свинью! – Он глянул на отца. – Не, ну правда, Иванушка-дурачок, натуральный…
