Елена Сазанович - Это будет вчера
Развалины домов, пересохшую потресканную землю, мелкий моросящий дождь. И каково было мое изумление, когда на готовых снимках появлялось не просто визуальное представление о мире. Все приобретало какой-то иной, тайный смысл. Я ликовал, как мальчишка. Я наконец-то обрел то, что искал долгие годы, искал мучаясь, не досыпая, спотыкаясь и падая на кривых дорогах. Я наконец-то легко обрел свое я. И понял, что наконец мои снимки оценят по достоинству. С этого часа начнется мой взлет.
– Что я тебе говорила, Григ, – хрипела Гретта, натягивая ажурные чулки. – Солнце фотографировать слишком просто. Солнце и на фотографии всего лишь солнце. И больше ничего. А в жизни всегда есть что-то больше, чем солнце.
Гретта была права. К солнцу моя любовь всего за каких-то несколько дней начисто остыла, и только ночью, когда я оставался наедине с Греттой, когда приходилось смотреть на ее костлявые руки, аккуратно стягивающие ажурные чулки, когда приходилось через силу гладить ее стриженные бесцветные волосы и, глотая слюну, целовать ее холодные губы, только тогда в эти неприятные мгновенья я вспоминал огненно-рыжыие волосы Мышки, ее сумасшедшую скрипачку, ее звонкий смех и ее, где-то в самой дали, болтающееся солнце. Но, пересилив себя, я шептал:
– Я так счастлив, Гретта. Вся моя прежняя жизнь оказалась сплошной ошибкой. Я так счастлив, Гретта.
И она цеплялась костлявыми руками за мою шею и шептала в ответ:
– И я счастлива, Григ. Со мной все у тебя пойдет по-другому. Со мной ты не узнаешь, что такое сомнения и страх.
Я со всей силы зажмуривал глаза, чтобы только не видеть ее бесцветного лица, которое я не любил и которое мне так и не стало родным. И про себя плакал. Плакал, что уже ничего изменить не в силах, И ничего не хочу изменить. Плакал, что так легко сумел простить себя и так легко оправдать.
– А завтра ты меня сфотографируешь, Григ, – хрипела Гретта, целуя меня холодными безжизненными губами.
Нет! Хотел кричать я. Нет и тысячу раз нет! Я никогда не смогу фотографировать это блеклое равнодушное лицо. Потому что ты, Гретта, не похожа на ту единственную девушку, которую я когда-то так любил.
И белый-белый жасмин, Гретта, я никогда тебе не подарю. Потому что его дарят единственной женщине…
– Конечно, Гретта, я обязательно тебя сфотографирую. Спи, пожалуйста. Спи…
И больше всего на свете мне хотелось, чтобы она поскорее уснула. Чтобы я наконец-то остался один.
Я, действительно, с Греттой не знал, что такое страх. Я стал гораздо увереннее и смелее. Я не любил ее, но она сумела, как-то умудрилась подарить мне то, о чем я мечтал всю жизнь. То, что никогда мне не могла дать Мышка. И я уже стал подумывать, что все как-то обойдется. Что Мышка умная и славная девочка, которая всегда мне желала добра. И она никогда не посмеет разрушить мое благополучие и мой покой. Но я ошибся.
Она появилась однажды. И опять шел мелкий, противный дождь. Она стояла на каменном пороге нашего огромного дома, босая, в мокром платьице, с мокрыми рыжими волосами, в которых блестели дождинки-бусинки, ее острые коленки были почему-то ободраны до крови. Ее лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез. Я не знал. И боялся это знать.
– Гриша, Гришка, – шептала, глотая слезы, она, – я так тебя долго искала. Весь мир словно перевернулся, словно отвернулся, отмазался от меня. Никто не отвечает, где ты. Как долго я тебя искала. И если бы ты знал, чего мне стоило тебя найти, – и ее острые плечи затряслись от глухих рыданий. Она все повторяла и повторяла мое имя, как заклинание. Имя, которое я уже поменял.
И тут я понял, что сейчас не выдержу. Что сейчас, сию минуту брошусь к ее босым ногам, зацелую ее ободранные коленки.
И отвечу:
– Мышка все не так. Все не так. Ты прости, если сможешь. Только прости…
И, взявшись крепко за руки, как всегда, мы, шлепая по лужам, побредем в свой… Стоп. Остановись, Григ. И тут я словно опомнился, очнулся. Я физически, до неприятной боли под лопаткой, осознал, что все будет по-прежнему. И пыль на буфетике, и протекающий потолок, и скрипучая кровать. И музыка нашего друга Моцарта уже не согревала меня. Впрочем, как и запах белого жасмина на подоконнике не кружил мою голову.
И я остановился. Я сумел себя остановить, свое бешено стучащее сердце. Мое лицо побледнело, мои губы плотно сжались, глаза сузились:
– Уходи, Мышка, – сухо ответил я. – Уходи.
В ее зеленых глазах застыл ужас. Она ничего не поняла.
– Это не правда. Так не бывает. Так быть не может…
– Может, так и не бывает, Маша, – назвал я ее по имени и она еще больше сжалась. – Может так и не бывает. Но это есть. И это факт. Уходи.
Она стояла не шелохнувшись, уцепившись мертвой хваткой за косяк двери.
– Ты меня слышишь?! – почти закричал я. – Ты меня слышишь?! Ты сейчас же уйдешь! Ты должна понимать, дурочка, что жизнь совсем другая. И место разлуке в ней всегда есть.
– Разлуке или предательству? – еле слышно произнесли ее губы. Но я услышал. И тут заметил, как она постарела. Буквально за это мгновение. Сеть глубоких морщин на лбу, складки у уголков губ, потухший зеленый взгляд и мне даже показалась промелькнувшая седая прядь в огненно-рыжих волосах. А может быть, во всем виноват дождь. Мышка под дождем всегда выглядела старше.
И я ее пожалел, хотя моя жалость была совершенно не кстати. Напротив, я понимал, что нужно до конца играть свив роль жестокого, ничтожного человека, чтобы не оставлять ей никаких надежд. И если первый камень в ее душу упал, нужно бросить туда и все остальные. Но это было выше моих сил. Я ее пожалел и мои глаза забегали где-то поверх ее рыжих волос.
– Уйди, пожалуйста, Маша. Ты ведь так всегда мне желала счастья. Считай, что оно сбылось. Пойми, что солнце – это еще далеко не все. Солнце может всего лишь согреть кожу или дать вот такой цвет волос, – и моя рука машинально потянулась к пряди ее волос, же я вовремя сумел отдернуть руку. – Не жизнь совсем другая, Маша. Совсем. Когда-нибудь и ты это поймешь. Обязательно поймешь…
– Я никогда этого не пойму. У меня есть одна жизнь, и другой я не понимаю. И не хочу понимать.
Мои губы скривились в злобной усмешке. Я все-таки в глубине души позавидовал ей. Что она может жить так. А я не смог. и никогда не смогу. Она оказалась сильнее меня. Ну, что ж! Пусть со своей силой, со своим солнцем она и укрывается в каморке под протекающим потолком. С меня хватит!
– Я сказал все. А теперь – уходи, – и я захлопнул перед ее носом дверь. И не выдержал. И уткнувшись лицом в плотно захлопнувшуюся дверь, бесшумно заплакал.
– Григ, – услышал я за своей спиной хриплый голос Гретты. – Если она умная девушка – она все поймет.
И мне вновь захотелось закричать. А что ты понимаешь, Гретта? И что ты о нас знаешь, чтобы так легко об этом судить?
Но я, утопая в бесконечной жалости к себе, уткнулся носом в плечо Гретты. И постепенно стал успокаиваться. Я даже успел подумать, насколько благородна Гретта, насколько она тактична. И все-таки образ огненно-рыжей девушки, так и не научившейся играть на скрипке, ее музыка, сочиненная сумасшедшим Моцартом, по-прежнему не давали мне жить…
Ольга глубоко затянулась сигаретой, пуская дым в решетчатое окно. Струя голубого дыма проскользнула через квадрат и улетела куда-то вдаль, в решетчатое небо, растворяясь в пушистых облаках.
– Значит, она не давала вам жить, Григ?
– О, Боже! – я схватился за голову. – Почему вы все так переворачиваете, Ольга? Зачем вы пытаетесь подловить меня на слове?
Ольга недоуменно пожала плечами.
– Просто я повторяю ваши слова.
– Да! Она не давала мне жить! Да, она пыталась подловить меня, выяснить какую-то правду! Просто она не могла смириться с утратой! Не могла! Да!
– Во всяком случае, она имела право на правду. Ведь расставаться тоже надо с достоинством. Вы же своим достоинством пренебрегли. Вы хотели, чтобы вас оставили в покое. И она разрушала ваше спокойствие и благополучие.
– Пусть будет по-вашему! Но это не значит, что из-за этого я должен был ее убивать!
– Когда человек мешает жить, его часто убирают с пути.
Это самый простой выход. Особенно когда не хочется отвечать за свои поступки и слова.
– Это ложь, Ольга! Я бы никогда не решился на такое…
– Ваш мозг был воспален до предела. Вы наконец-то получили все, о чем мечтали. Когда мечты…
Долгожданные мечты наконец-то сбываются, можно решиться на многое, чтобы сохранить реальность. Вы могли даже не контролировать свои поступки, Григ.
Григ… Так, кажется, вас нарекла сбывшаяся мечта? – и открытая ирония проскользнула в словах Ольги.
– Нет, Ольга. Я прекрасно себя контролировал, и вы сами себе противоречите. Я бы никогда не стал так рисковать, особенно когда моя мечта стала сбываться.
– Григ, Григ, Григ, – рассмеялась Ольга своей ослепительной улыбкой. Не в этой улыбке было что-то нездоровое, зловещее. – Человек часто не в состоянии контролировать свой мозг, свою психику. Кстати, вам известно, что мозг, психика, душа – вещи нематериальные. И они, если хотите, вне человека.
![Елена Сазанович - Смертоносная чаша [Все дурное ночи]](/uploads/posts/books/154688/154688.jpg)