Татьяна Чекасина - Облучение
Придумала «трактат» о пользе языческого подхода к любви. Трактаты – это по части одной из моих канцелярских коллег. Их две. У одной фантастическая фамилия – Кукурузова. Она огромная, толстая, неглупая, но наивная, как дитя. Вторая (с трактатами) – худая, высокая, довольно красивая. Она интеллектуалка, и она – ещё одна, не считая жены Сергея, моя соперница. Обе несчастные. Эта, влюблённая в Серёжу, сочинила «трактат», как она сама назвала, про «бабство», не ведая вторичности написанного. Мы все вышли из греков и римлян… И у Плутарха уже всё об этом есть: «…обабившиеся, это лишённые слуха, художественного вкуса и понимания прекрасного».
Насчёт язычества: любовь может быть только свободной (от партийности, чинов, званий, прочих регламентаций сверху), но «седьмое ноября» – грустный «день календаря».
Чтение подаренной Милкой книжки про буддизм подвигло на такую космогонию: …представим некий «океан» душ, выходящих то и дело на планеты, где они воплощаются в тела. Выйдя из «океана» при рождении человека, душа огибает над «простором воды» дугу, и, завершив земной путь, точно звезда, падает в море. И у каждой души своя траектория: у одной – короткая, у другой – длинная, и своя высшая точка – пик жизни. Тот, кто, выйдя из воды небытия, вскоре плюхнулся обратно в «океан», пожил мало, его высшая точка недалеко над водой. Я иногда думаю, что мой пик находится очень близко к океану, в возрасте шестнадцати лет. Если сравнить с тем, кто проживёт сто лет, то у него пик жизни должен быть пятьдесят. Что-то так горько… А, что, если нынешний год – просто добавка, отсюда и спешка, хоть что-то успеть… «Ещё один звонок и…уезжаю я». Но Милка не дремлет! Она меня затащила к какому-то гипнотизёру, который себя называет экстрасенсом. И он устроил нам медитации по реинкарнации! Это было что-то! Выяснилась отличная перспектива! Моя душа, как и Милкина, как и все души, уже воплощалась на Земле. С моей душой это было давненько. До новой эры в районе Греции (Пелопоннес, Коринф). В жизни нынешней я там никогда не была. Но теперь почти уверена: вернусь.13
За эти дни без Кукурузовой я изменилась. Я ощутила непонятную лёгкость (раньше этого не было). Подумала: что это я всё с ней, а не с… Лёкой? Во мне не тонна веса и один, а не множество подбородков. Если волосы распустить, джинсы надеть, маячку молодёжную… Со стыдом от лёгкого предательства созналась: хорошо с ними без Кукурузовой.
…Мы втроём, тёплый вечер, получил звание старшего лейтенанта Эдуард Носырев, наливший узкому кругу офицеров в кабинете главного, откуда Морковников пришёл навеселе. Сам он в таких случаях угощает весь коллектив, магнитофон приносит с Высоцким («Чуть помедленнее, кони»…) Такого я не ждала, столько лет не понимая, что с его стороны расстояние между нами куда больше, чем с моей. Будто смотрели мы с ним в разные оптические прицелы. В тот, в который смотрела я, – близкая видимость. А через его прицел, увы, далековато. Но в эти дни обнаруживаю с трепетом: его оптика различила меня. Поняла я это по необычной для него остроте взгляда, лишённого безразличия. Однажды поглядев на меня, он будто озадачился. Впрочем, может, почудилось.
– Девчонки, я не пьян, у Носырева не напьёшься.
Какой он пьяный, известно: пьяный он ещё более зажатый, чем трезвый. У него даже походка, у пьяного, строго по одной половице, точно по карнизу. Нет, он не пьян нынче, но в чём-то не похож на себя. Вот, например, такое слышу впервые:
– Галка чаю нам заварит, я за пирожными… Кому каких?
Не сразу прошептала: мне эклер, ошарашенная (вместо «Галины Александровны»!) Я-то и раньше называла его без отчества, иной раз «тыкая» (мы почти ровесники). Он раньше никогда. Сердце моё при имени (ну, и что – не литературное произношение, южнорусское «г» мягче северного «взрывного»…) задрожало, признав рассудку вопреки, возрасту и всей моей жизни, что долгое время не носила я имени, и вот вернулось мячом из юности, упавшим в руки долгожданным счастьем. С этого дня валерьянку и пустырник хлестать прекратила: вспомню на сон грядущий: «Гхалка» и скорее засыпаю, чтоб и завтра услышать… Наши чаепития стали, можно сказать, ежевечерними. Нам некуда идти. В нашей стране для простых людей не существует ресторанов и кафе, где можно вечером с удовольствием посидеть в приятной компании. И остаётся неизменное «место встречи» – «спецчасть».
Как-то выходим вдвоём: Лёка не дождалась, пока Морковников поможет мне запереть дверь. То, что Лёка так стремительно выскочила, не удивительно, и раньше замечали. При всей её энергии (впоследствии стал понятен её неестественный источник) скажет: «Не хватает воздуха!» и – на волю, где маки на клумбе сменили астры, более холодные цветы. В коридоре ни души, все разошлись. Наконец, замок поддался. Опечатывая дверь наподобие сейфа, слышу:
– Уволят меня, блин, из армии нaхрен.
Мои пальцы вздрагивают, печать криво. Повернувшись по какой-то игре магнетизма, смотрю в глаза напротив. Недавно купившая туфли на каблуках (волосы уже выкрашены и по плечам), кажусь высокой. Дотрагиваюсь до его погона, будто желая закрепить этот погон на его остром металлическом плече.
– Всё пройдёт, – шёпотом (так только в постели шепчут).
– Инка приедет, и опять, – отвечает также, глядя в пропасть и будто туда его тянет. – Пройдёт, говоришь?
– Да… Серёженька…
Мы вдвоём в безлюдном коридоре. Неожиданно его рука обхватывает меня за спину, сжимаясь на плече:
– Спасибо тебе, только думаю: нет…
К сожалению, любовь поразила обоих, но по-разному: Лёка парила, отплывая от распахнутого на высоте окна, возвращаясь на подоконник, норовя утянуть в полёт любимого. Он летать не умел (может быть, ему было рано летать), он жил на земле, она же была инопланетянкой.
На улице я поскорее села в трамвай. Еду, а будто всё ещё: его рука тяжело лежит на моих худых податливых плечах. Радость непосильная закончилась естественно ночной истерикой, заваркой валерьяновых корений… Как быстро мы прошли коридор! Одна мечта: разлюбит генеральскую дочку, и мы как-нибудь… Пусть в «спецчасти», по пьянке, на столе… Неужели – никогда?
Ехать в отпуск (неизбежное с выходом на работу Кукурузовой) не хотелось. А надо… В дальнюю деревню, вкалывать на свекровкином огромном огороде. Единственная отдушина – с закатом сесть у реки, вспоминая «спецчасть», наши чаепития втроём, шёпот доверительный, руку на плече…
Выйдя на работу, застала тишину.
Не потому, что Кукурузова без меня – мебель. Отношения этих двоих перекочевали в следующую фазу, более закрытую ото всех. Ко мне они переменились. Однажды Лёка, ответив на телефонный звонок, рассеянно пролепетала: «Кукурузову? Пожалуйста…» Заметив, что я не спешу брать трубку из её руки, поправилась: «Ах, простите (извинение предназначалось больше мне, чем абоненту), Кукурузова вышла, здесь есть Клецких, не хотите ли с Клецких поговорить?» Мне показалось: шевелит губами, запоминая, чтоб в следующий раз не перепутать. Общение с ней (да и с ним) превратилось в нервотрепку. Он, мрачный, не спрашивал советов, не нуждался в подсказках. О том, чтоб «Гхалка» и почти объятия – забудь… Значит, не повторится? Никогда? Слово «никогда» звучит, как «смерть»… Посмотрела сбоку на Кукурузову, монотонно бубнящую про Васю, Димку и Наташку, про урожай огурцов, и позавидовала. Ей, наверняка, не снятся такие сны… Опять увидела Морковникова голым, таковым его никогда не видела. Я и своего мужа почти не вижу так в «прозрачной» нашей квартирке с двумя подрастающими детьми за некапитальной стеной. Во сне Серёжа просит, чтоб я сняла платье. Голос, как с Лёкой – ласковый, настойчивый. Дёргаю подол, но выше колен никак не задирается платье: ткань приросла к коже. Просыпаюсь с тоской: не только не увижу наяву мужского тела, но и своего. Никогда.
Из дневника:
В Библии вычитала текст для «современной ведьмы»: «…Что скажешь, дочь Сиона? Ты надеялась на ложь. За то будет поднят подол твой на лице твоё, чтобы открылся срам твой. Видел я прелюбодейство твоё и неистовые похотения твои…» (Иеремия, Ветхий завет). Ещё оттуда же: «Может ли ефиоплянин переменить кожу свою? Так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?»
Я думаю, что добро, истина, надежда, вера, любовь – эти высшие проявления человека, неразделимы. Либо даётся всё – либо ничего. Имея одно, можно вытащить всю цепочку. У кого злая душа, того не посетит любовь, ему не на что будет надеяться, и не во что верить…
Молюсь и слышу ответ. Мне отвечают. Кто? Видимо, Бог. Я не устаю молиться, это помогает мне жить… И – умирать.14
Мы с Кукурузовой поразились (лето к финишу) – Инна Викторовна загорелая (вот отпуск у человека – три наших!) вернулась из Шевченко и, как бывало, заскочила поболтать… Девять тридцать – время появления сотрудницы («Извините, заспалась»). Не исправилась она после нашей выволочки, которая закончилась новым знакомством с ней, неожиданными деталями биографии: возраст у «девицы» оказался, можно сказать, старушечий, а мы-то её за молоденькую держали. Не только мы с Кукурузовой, все. Вот почему она так хохотала, когда ей Морковникова на нашей глупой разбираловке напомнила про своё место работы! «Такие девицы вот куда попадают…» Лёка радовалась, конечно, веселилась, что её считают такой юной…
