Надежда Нелидова - Женщина в жутких розочках
– Да у вас тут спичку зажечь страшно. Сразу на воздух взлетите.
– Вон же ваши курят и не взлетают, – обиделась женщина, хворостиной указывая на дымящих, как паровозики, мужиков из автобуса.
Когда Лариса возвращалась, водитель игриво выкинул перед ней руку, преграждая вход. О господи, не хватало только приставаний этого… Иванушки-дурачка. Она вложила в сумрачный взгляд столько брезгливости, что Антоха руку поспешно убрал.
* * *Проехали всего-то сто с лишним километра, а у Ларисы затекли ноги, затекла шея; душа, кажется, и та затекла.
Не успели тронуться из пункта отправления, как подростки впереди немедленно опустили свои кресла, приведя их почти в горизонтальное положение. Да фактически улеглись на колени Ларисе! Она с беспомощным отчаянием осмотрелась: никто в салоне больше не опустил своих кресел, только эти двое, и именно перед ней!
Соседу у окошка было все равно: скромно сдвинув коленки в дешевых серых брюках, он всю дорогу грыз семечки из газетного фунтика. Потом громко грыз морковку. Потом сгрыз все и затих. В Толобае куда-то убежал и прибежал, тяжело дыша, с новым фунтиком…
Многие Ларису не понимали: зарабатывает неплохо, одинокая, кому, как не ей, путешествовать? Но она-то хорошо предполагала изнанку этих путешествий. Орущие младенцы и храпящие соседки в номерах отелей, и мучительная невозможность соблюсти элементарную гигиену, и расстройство желудка от чужой воды, и поиски туалета в самый неподходящий момент…
Вот сидела она перед телевизором, смотрела передачу, скажем, об африканском заповеднике. Показывали лоснящихся негритянок с шеями-стеблями, волосатые пальмы, сафари, львов, носорогов… Лариса взирала с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») на это свысока. Она не была, но стопроцентно уверена: Африка та – сплошное разочарование.
Душные банные испарения болот, кучи буйволиного навоза у реки, изрытая копытами глина на берегу – как у колхозной фермы, тучи мошкары. И цари зверей ходят с проваленными хребтами, с отвислыми пузами, и как бродячие собачки все время некрасиво совокупляются. Стоило за этим ехать за тысячи километров.
Лариса не решилась бы и на эту поездку, да тетка забросала письмами: что плохо со здоровьем, успеть бы отписать дом на племянницу. Врала, наверно.
* * *За окном головокружительно проносились светлые, девичье-безалаберные березовые рощицы, холмы с пасущимися коровами, мрачные ельники. Чужая земля, чужая северная природа. Но вот же свыклась, срослась за восемнадцать безвылазно проведенных здесь лет – ни за какие коврижки никто не выманил, разве вот тетка – домом…
А ведь как плакала, как птицей билась и рвалась, когда после столичного вуза по распределению попала в этот отдаленный нефтеносный край. Здесь зима тянется полгода, здесь местное население малоросло и робко, как дети, а язык смешной и некрасивый, будто состоит из повторяющегося слова «пурген».
22 + 18 = 40. Говорят, 40 лет – зенит жизни. Нет, зенит жизни – тридцать лет. А сорок – это трагическая точка отсчета, считай хоть в ту сторону, хоть в эту. Пятнадцать лет назад была молодой и ничегошеньки не понимала. Через пятнадцать лет будешь старой и больной. В сущности, вся человеческая жизнь укладывается в эти плюс-минус 15 лет. Только начинаешь понимать и ценить жизнь – а уже извольте готовиться на выход. Беспредел какой-то.
Лариса вынула косметичку. Пыль ярко проявила морщинки в уголках глаз и рта. В волосах люрексом запуталась седина, а ведь окрашивалась перед самой поездкой. Лариса скрученным шарфиком подняла волосы, спрятала предательский люрекс. Наложила на лицо косметическую сметанку, откинулась с полузакрытыми глазами.
Снова пялится этот придурок за рулем. Вот всегда ей встречается что-нибудь такое. Подружки-сокурсницы завидовали: коллектив на комбинате мужской, в девках не засидишься. Только и хватает тех мужиков, чтобы начинать деловые телефонные разговоры с фразы: «Ларису Ивановну хАчу!» И громоподобно ржать, будто выдали Бог весть что остроумное. Летом в самую жару ходят в сланцах, напяленных на носки!! Мастодонты.
А если редко-редко попадется кто с интеллектом выше среднего, так уж готов, с обручальным кольцом на пальце. Ужасно раздражали Ларису (действительно Ивановну) мужчины в обручальных кольцах. Ну что, что, спрашивается, они этим хотят сказать?! Невооруженным глазом видно: подкаблучник, трус, баба в штанах.
«Ай, не трогайте меня, я верный муж». Да кто на тебя покушается, господи, было бы на что. Сморчок. Давай чапай обслуживай свою толстозадую женушку, на большие-то подвиги силенок не хватит, импотент несчастный. Вот, вот, именно: у мужика в обручальном кольце на лбу вот такими буквами написано: «ИМПОТЕНТ».
Очень, очень полезно мужчинам в обручальных кольцах иногда послушать внутренние диалоги окружающих дам.
* * *В первое же послеинститутское лето она поспешно, как-то нечаянно выскочила замуж. В свадебном застолье плясала до упаду, не замечая ни многозначительных взглядов гостей, ни тяжело опущенных глаз родни. Ни того, как искусно, артистично, оттопырив два пальчика, пил молодой; не закусывая, утирал хищно нежно алеющие пухлые, как у девушки, губы.
Над дверями уютной квартирки-гнездышка молодоженов, как над воротами Бухенвальда, можно было вычеканить: «КАЖДОМУ – СВОЁ».
Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя; нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе, по мере приближения к этому дню, внутри все тоскливо сжималось.
Хотелось выйти во двор, сесть на скрещенные ноги, поднять голову к небу – и страшно, до мороза по коже, на одной ноте по-волчиному завыть, раскачиваясь телом, раскачивая косматой головой, зажав уши, чтобы не поседеть от собственного воя.
Каждому – своё.
* * *Сосед-грызун сошел. Его сменил новый пассажир: черноватый парень в кожаной куртке, с большой спортивной сумкой на ремне.
Вжикнул, раздернул молнию – в бензиновую затхлость салона рвануло такой ароматной свежестью, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся, крепко встряхнул Ларисину руку:
– Анис.
Лариса не поняла:
– Сорт яблок?
– Нет. Зовут Анис.
Да, восточные, южные теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Вынул глянцевый журнал.
– Ха-ка – ма-да, – прочел громко по слогам. – Не фамилия, а шарада. Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в середке алфавита… Все вместе – модная женщина-политик. – И после паузы: – Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины – стервы. Это правда?
По-русски говорил он прекрасно, без акцента.
* * *Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним огуречным лосьоном, незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.
Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее полное тело.
Ему пришлось унимать ее:
– Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша.
И, огнедышащим ртом лаская ее ухо, шепнул:
– Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв: вы злые в постели.
Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко-мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.
Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы ни одна не была обижена.
Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и прочих частей тела переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.
Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть – и снова безжалостно и мощно втянуть.
Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать.
