Сергей Кумыш - Как дети (сборник)
Однажды ночью он встал, чтобы попить. Подошел к столу, взял стакан, налил воды. Блики ночных огней, попадавшие в комнату, выдернули его из темноты. Он стоял спиной ко мне и пил, жадно запрокинув голову. Вот его тонкие и жилистые ноги, смешной след от плавок (единственное незагоревшее место на теле, в этом было что-то детское), волосы на затылке, немного заломившиеся от подушки. Мне захотелось расширить это мгновение, навсегда запомнить его таким, какой он сейчас и каким уже не будет в следующую секунду. В том, как он стоял, как не стеснялся собственной наготы, как дружелюбно лежал на нем ночной свет, была какая-то фантастическая открытость, была неоспоримая красота, было бессмертие, которое он вдруг на мгновение обрел и вот сейчас снова его лишится. Если бы я умела рисовать, я бы нарисовала его таким. А может, и не стала бы. В следующую секунду он вернулся в постель, лишив меня возможности видеть отстраненно, одеяло поглотило нас, вновь сделало одним целым, перемешало наши запахи.
Как мы познакомились. Нет, пожалуй, это я оставлю себе. У каждого человека должно быть воспоминание, которое он никому не озвучивает. Оно просто хранится где-то внутри тебя, и ты знаешь, что оно есть. Никому его у тебя не отнять, и сама ты его – не выпустишь. Это как любимый фильм: если часто его пересматривать, можно очень быстро прийти к выводу, что ничего особенного в нем нет. Слишком очевидным становится его несовершенство.
Я не верю, что он больше меня не любит. Мы перешли какую-то грань, после которой уже невозможно просто взять и расстаться, через какое-то время снова став чужими людьми. И дело тут не в сексе, который в конечном счете не так уж важен, его значение вообще сильно переоценено. И не во времени, которого тоже не жалко, потому что это моя жизнь и мой осознанный выбор. Дело в том, что в определенный момент человек, с которым ты живешь или встречаешься, вдруг становится тем самым, которого ты ищешь всю жизнь. Не знаю, есть ли у него кто-нибудь сейчас. Просто если есть, то мне кажется, я почти уверена, что это девушка, похожая на меня.
Ребенок в маске тигра
За окном должно быть темно. Потому что осень, потому что вечер – родители уже вернулись с работы, забрали его из детского сада. Потому что небо пасмурное – неба вообще не видно, одни сплошные тучи. И при этом повсюду сверху – светлые пятна. Бело-серые, оранжевые. Все небо в светлых пятнах, оно не темное, вот и за окном вроде бы темно, но как-то не по-настоящему. Ребенок стоит у окна и смотрит вверх.
– Это от фонарей. От машин, от окон, – говорит отец. – В городе все светится, блики ложатся на облака, – он отвечает на вопрос, который сын не задавал, рассказывает ребенку то, что он хочет узнать. Ему четыре года, и не про все, что его интересует, он умеет спросить. Отец понимает это и отвечает сыну.
Когда ребенок обращается к родителям, то говорит «папа» и «мама». Но где-то внутри себя он называет их по-другому. Он проговаривает таинственные выдуманные имена, которые дал родителям. Сочетания звуков и букв, которые подходят им, которые ему более понятны. Примерно через год это прекратится. Даже в разговорах с самим собой он будет называть папу – папой, а маму – мамой. Таинственные имена исчезнут, забудутся, осядут где-то глубоко в памяти. Но пока эти звуки и буквы значат гораздо больше, чем то, что принято считать привычной речью.
Отец кладет руку сыну на спину. Ладонь почти закрывает ребенка поперек, он чувствует ее обеими лопатками, позвоночником. Они смотрят туда, где должно быть темно. Мама накрывает на стол.
Потом садятся ужинать. Желтая кухонная лампа отражается в окне. Вилки задевают о тарелки. Посуда у всех одинаковая, но при этом вилка мамы звучит совсем не так, как папина вилка. И у ребенка вилка и тарелка звучат по-другому, издают собственный звук. Ребенок увлекается, накалывает еду, прислушивается. Специально посильнее задевает эмаль, чтобы звякнуло погромче.
– Ешь спокойно, – говорит отец.
Они не берут его в свой разговор. Мама иногда отвлекается на ребенка. Но отец снова что-то говорит ей, увлекает за собой. Ребенок ест. На стене громко тикают часы.
Ребенок не понимает, о чем они говорят. Улавливает какие-то отдельные слова. Ближний Восток. Экономика. Каддафи. Говорит в основном отец. Кажется, что маме это все не очень интересно, но ей надо слушать. И что-то тоже говорить.
Эти слова похожи на заклинания. Только что они с отцом смотрели, как свет фонарей отражается от ночных облаков, и вот уже папа сказал «Каддафи». Экономика. Когда родители разговаривают о непонятном, это значит, что папа устал (так мама говорит), что у него плохое настроение (так ребенок понимает). А когда у папы плохое настроение – это плохо.
Когда плохое настроение у мамы – это ничего страшного. Точнее, это, конечно, не очень хорошо, но ее можно пожалеть, и тогда будет лучше. А когда плохое настроение у папы, значит, так тому и быть. И ничего не поделаешь. И пожалеть его почему-то в такие моменты не хочется, он становится слишком серьезным. Когда плохо маме, то плохо только маме. Когда плохо папе, то, значит, плохо будет всем.
Ребенок пытается что-то сказать, поучаствовать в разговоре.
– Правильно! – громко говорит он в ответ на очередную реплику отца. Но, видимо, это совсем не правильно, ребенка одергивают, просят сидеть спокойно.
Ну да ладно. Это еще не самое плохое. Хуже всего – когда папа смотрит футбол. К нему тогда подходить вообще бесполезно. С ним не поиграть, ничего не спросить. Приходится только сидеть рядом и тоже кричать: «Гол!» И все время смотреть в телевизор, а не по сторонам. А это совсем не интересно. А если не нравится сидеть рядом, «займись чем-нибудь». Но чем заняться? Можно с мамой поиграть, но она как-то не очень умеет. Можно поиграть самому, но это совсем уж скучно. Вот и приходится сидеть.
А сейчас они вместе ужинают, это хорошо. Еще бы не слова всякие непонятные. Но и так хорошо. Пока он вспоминал про футбол, что-то переменилось. Родители уже не разговаривают, а просто доедают молча. Папа смотрит в тарелку, как когда ему плохо, а мама – то на папу, то в окно.
Кажется, сейчас начнется. Мама разливает чай, ребенок громко размешивает сахар. Отец поворачивается к нему, ничего не говорит, но все и так понятно: «Сиди спокойно». Вот и началось. Когда отец уже не говорит, а просто смотрит, это значит, что дальше он начнет кричать. Ребенок затихает.
Если бы он знал, из-за чего они ругаются, все было бы понятно, как про фонари на облаках или как когда звучат незнакомые слова, значит, разговор взрослый. Но это даже не «Ближний Восток». То есть слова-то простые, но совершенно не ясно, почему они их произносят и почему при этом кричат.
Сейчас они поругаются, потом мама будет плакать, а папа мрачно сидеть. Потом они помирятся, но лучше бы не ссорились.
Когда отец сердится, черты его лица истончаются, он как будто становится меньше. Тогда называть его папой не получается. Нужно какое-то уменьшенное слово. «Пяпя», – думает ребенок. Он еще в том возрасте, когда у всего на свете много имен. Злобный пяпя.
Мама накрывает на стол. Сегодня ребенка из детского сада забирал отец. Она не смотрит на мужа и сына, но при этом не выпускает их из своего внимания. Вот они, стоят у окна, о чем-то разговаривают. Ей нравится, как легко муж находит общий язык с сыном. Она слышит, о чем они говорят, но не прислушивается к разговору. Так даже лучше – видеть все как бы со стороны, изучать двух этих пришельцев, не вдаваясь в подробности языка, но понимая, что наблюдаешь некий абсолютный контакт.
Она положила на стол скатерть. Она не всегда это делает, иногда они просто ужинают, потом она смахивает крошки с деревянной столешницы – и все. Но сегодня ей хочется хоть немного их порадовать. За то, что они так тихо и доверительно разговаривают при ней. За то, что дали ей стать свидетелем чего-то личного. За то, что не боятся ее, не прячутся, не секретничают или не молчат.
На ужин будет рыба. Ничего особенного, обычная рыба под майонезом, обычный ужин. Но на столе скатерть. Еще бы добавить букет цветов, и будет почти празднично. Но и без букета сойдет. Хотя было бы неплохо.
Вот они за столом. Рыба всегда оказывается слишком костлявой. Более костлявой, чем ей бы хотелось. Она вынимает мелкие косточки изо рта, кладет на край тарелки, стыдливо поглядывает на мужа и сына. Но они едят. Особо не восторгаются, но едят. Ребенок ест хорошо. Они ведь и не обязаны каждый раз ее хвалить. Иногда еда – это просто еда. Время от времени просто надо есть, вот они и едят.
Ребенок, видимо, быстро наелся. Он начинает скучать, баловаться, стучит вилкой по тарелке. Она одергивает сына, зная, что муж не любит резких звуков за едой. Иногда он даже не может слышать, как кто-то рядом жует, и включает музыку. Иногда они едят в тишине или разговаривают.
Но сын ее не замечает, успокаивается на несколько секунд, а потом снова принимается за свое. Тогда уже вступает муж:
