Алексей Ручий - Наркопьянь
– Возьмешь американку к себе? – мне ее тащить было некуда, дома меня уже ждала одна женщина, которая вряд ли восприняла бы наше совместное появление адекватно. Скорей всего досталось бы и ей и мне.
С женщинами вообще всегда сложно: то, что на первый взгляд выглядит в них как изюминка, при ближайшем рассмотрении может оказаться выщербленным камнем.
– Да мне некуда. И вообще пусть американцы ее забирают – она ненормальная, конечно, но они хоть язык знают… разберутся.
– Согласен, – я повернулся к американцам, – ю маст тэйк хёр виз ю.
– Ноу, ноу, – запротестовали американцы.
Никаких нет! Я показал им кулак. Тоже мне защитники животных херовы.
– Ю маст, – я рассек кулаком воздух, американцы испуганно отпрянули, – итс нот… нот… не по-божески, короче… пидоры. – Я обрек свое возмущение в подходящую смысловую форму.
Посмотрел на американцев. Они опустили глаза. Эскалатор подходил к концу. Я подтолкнул американку к ним, она с легкостью подалась и оказалась в объятьях Майка.
– Фак ми, – простонала американка, закатив глаза.
Мы вышли на перрон. Американцам надо было в одну сторону ветки, нам в другую.
– Следите за ней… а не то… – я вновь показал американцам кулак. Они поспешили прочь. Майк придерживал американку за локоть, она шептала ему в ухо:
– Фак ми… фак ми…
Я проводил их взглядом и сказал Доктору:
– Пойдем.
К перрону со свистом подлетела электричка. Толпа отделила нас от американцев.
– Вот тебе и Америка, – повернулся я к Доктору, – русские бы бабу не бросили.
– Бабу бы – точно, – улыбнулся Доктор, – да еще и пьяную.
– И похотливую, – мы засмеялись.
Электричка распахнула перед нами свои двери.
ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО МЫ МОЖЕМ ПРОТИВОПОСТАВИТЬ ОКРУЖАЮЩЕМУ НАС БЕЗУМИЮ, – БЕЗУМИЕ СОБСТВЕННОЕ!!!
***
Через неделю мне довелось пить с немцем. Что он забыл в нашей занесенной снегами и продуваемой всеми ветрами стране, я так и не понял. Немец был добродушным парнем. И воспитанным. Чего не скажешь о нас, русских. Я его сходу раскрутил на выпивку, в лоб спросив, любит ли он пиво. «Я-я!» – был его ответ. Неправильный, надо полагать.
С немецкой стороны был выставлен ящик пива. С нашей, впрочем, такой же. Мы начали. Заканчивал я в одиночку, так как немец в это время вел содержательную беседу с унитазом. Судя по звукам, доносившимся из туалета, – весьма содержательную.
Когда он выполз, он сказал только одно:
– Я так больше не могу.
Не можешь – и не надо. Я был преисполнен национальной гордости. К тому же у меня еще осталось пиво.
После этого немец избегал меня. А через неделю и вовсе уехал. Полагаю, в Баварию к теплым сарделькам и скромным бюргерским пивным возлияниям. Я остался один на один с русской безжалостной реальностью. Но у меня было пиво.
САМАЯ ГЛАВНАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИЯ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО МЫ ВЕРИМ, БУДТО ОДНАЖДЫ ПРОСНЕМСЯ, И ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО. МЫ ПРОСЫПАЕМСЯ, А ВОКРУГ ВСЕ ТО ЖЕ ДЕРЬМО.
***
Как я уже вскользь сказал, принцип «движение есть жизнь» в моем случае сводится к простой максиме «дурная голова ногам покоя не дает». Так бывает всегда. Ну, или почти всегда.
Ранним утром мы с Доктором и Ботаником выползли на улицу. Из-за домов поднималось солнце. Блестящая кругляшка, похожая на монету. Монету, которой в наших карманах как раз не водилось. А должно бы было быть наоборот. Так мы полагали.
Поэтому мы и двинулись на поиски попранной справедливости. Все, что имелось в нашем распоряжении, – дикое похмелье и такое же дикое желание уйти от него. Денег не было ни у кого.
Мы навернули круг по району, но наши поиски не увенчались успехом. Утро на то и утро, чтобы спать. По крайней мере, у нормальных людей.
Передвигать тело в пространстве становилось все сложней. Я чувствовал свинец в ногах, свинец же был в голове. К тому же ощутимо болело в паху: во время ночного секса с очередной подругой я, кажется, порвал уздечку. Этого только не хватало в довершение всех моих бед.
Позади здания местного Дома Культуры на ступеньках сидел китаец и читал книгу. Неподалеку находилась общага, куда селили студентов из Поднебесной и откуда, видимо, и происходил одинокий азиат. Что его подвигло выползти на улицу в такой ранний час оставалось загадкой. Уж не похмелье точно.
Я видел лица Доктора и Ботаника: в них читалось – дохлый вариант. Но на безрыбье, как говорится… Отбросив сомнения в конечном успехе, я двинулся к китайцу. Доктор с Ботаником предусмотрительно остались стоять в стороне. Тоже мне… войны с узкоглазыми боятся что ли?
– Привет, – крикнул я, когда до китайца оставалось лишь пару шагов. Он оторвался от книги и поднял глаза на меня. В них читалось явное непонимание происходящего.
– Хэллоу, – повторил я попытку завязать диалог, перейдя на английский.
– Хэллоу, – робко ответил китаец, осторожно поглядывая на стоящих поодаль Доктора и Ботаника. Испугался по ходу.
Стараясь разрядить обстановку, я сразу перешел к действию:
– Май нэйм из Лёха, ай эм рашен мэн, – выдавил я из себя. Вот из ё нэйм?
Китаец растерянно моргал.
– Вот из ё нэйм? – повторил я, немного повысив голос.
Китаец вздрогнул, словно очнулся от глубокого сна, и тихо пробормотал на ломаном русском:
– Я Витя.
Витя, значит. Видимо, всех китайцев перед поездкой во владения северного соседа учат отвечать подобным образом. Уж на Витю, по крайней мере, он точно не был похож. Ну да ладно, Витя – так Витя…
– Витя, ай лайк ту дринк, – продолжал я, пытаясь взять потомка Лао Цзы нахрапом, – бат ай хэв ноу мани. – Я перевел дух, вспомнил еще пару английских слов, – кэн ю гив ми сам мани? Тридцатник фор экзампл…
Китаец обалдело смотрел на меня. Наверное, действительно испугался.
– Тридцатник, – повторил я, – фёти раблс. Тридцать рублей, короче.
Китаец продолжал таращиться. Я боялся, что сейчас он заорет на всю улицу, и тогда нам придется делать ноги. Я присел рядом с ним на корточки.
– Витя, ай эм Лёха. Рашен мэн. Ай лайк ту дринк, – я сделал характерный жест возле горла, полагая, что он имеет международный статус, – ай нид сам мани… андестэнд?
Китаец кивнул.
– Кэн ю гив ми тридцатник?
Китаец выдавил из себя:
– Донт андестэнд.
Не понимает. Видимо, в Китае деньги не стреляют. Ладно, я решил зайти с другого фланга.
– Ай вонт э дринк, андестэнд?
Китаец коротко кивнул.
– Бат ай хэв ноу мани, андестэнд?
Снова кивок. «Ноу мани» – нет денег – понимают все.
– Кэн ю гив ми тридцатник?
– Донт андестэнд…
Я вздохнул. Пациент оказался тяжелым.
– Фёти раблс, андестэнд?
– Йес…
– Тридцатник ит ис фёти раблс, андестэнд?
Китаец кивнул с буддистской невозмутимостью.
– Кэн ю гив ми тридцатник?
– Донт андестэнд…
Вот ведь… Наверное, я ошибся в выборе собеседника. Но сдаваться не хотелось.
– Вот ю ду ин раша? – решил я сменить тему.
Китаец внезапно улыбнулся. Чего-чего, а улыбки от него я совсем не ожидал. Тем более, после такого простого вопроса.
– Ай эм э стьюдент, – китаец продолжал улыбаться, – ай тич рашен литредже…
Китаец, оказывается, изучал русскую литературу.
– Ай тич литредже ту, – улыбнулся и я, подразумевая литраж того спиртного, что я пропустил сквозь себя за свою жизнь.
– О! – сказал китаец.
Вот тебе и «О!» Субъект никак не поддавался обработке. А мне, между тем, становилось все хуже.
– Ду ю ноу Толстой, Достоевский? – спросил я.
– Достоевский? – повторил китаец окончание моего вопроса.
– Йес. Карамазовы бразерс… Бесы… девилс, короче.
– Девилс?
– Йес. Вери гуд бук.
– Ай донт ноу зис бук, – сказал китаец.
– Итс вери гуд бук! Ай эдвайс зис бук ту ю, энд… кэн ю гив ми тридцатник?
– Донт андестэнд…
– Фёти раблс, – я начинал уставать, в глазах поплыло, – тридцатник, – обреченно закончил я.
– Донт андестэнд…
Китаец оказался неприступной крепостью. Теперь я понимаю, почему их стена зовется Великой…
– Достоевский ис зе грэйт рашен райтер, – я начинал терять самообладание, а вместе с ним и сознание. Подошли Доктор с Ботаником.
– Бросай ты его, – сказал Доктор, – вы с ним уже полчаса треплетесь… он ни хрена не понимает.
Вообще-то Доктор был абсолютно прав. Но я все же предпринял последнюю попытку:
– Витя, ай вонт э дринк… ай эм Лёха… рашен мэн… ай лайк рашен литредже ту… бат ай хэв ноу мани… гив ми плиз тридцатник…
– Донт андестэнд, – прозвучало как приговор.
– Пошли, – сказал Доктор, приподнимая меня за руку.
