Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)
Печенкин глянул озорно на Илью:
– А она сделала мне замечание!
– С этого все началось. – Галина Васильевна крепче прижала к себе сына. – А теперь, Илюш, каждую ночь после работы он смотрит там один и тот же фильм…
– Ну, допустим, не каждую, – не согласился, защищаясь, Печенкин.
– Каждую, каждую… – настаивала Галина Васильевна.
– А если я так отдыхаю! – перешел в наступление Владимир Иванович. – Расслабляюсь! – Он повернулся, сделал в сторону сына шутливый выпад, как если бы в его руке был нож, и крикнул: – Если ты обманешь Джагу, ты получишь это!
Галина Васильевна отступила на шаг, увлекая за собой сына. Печенкин захохотал, катер взвыл сиреной, подходя к причалу Тихой заводи, которая тоже была территорией печенкинского имения. Дом, куда утром приехал Илья, стоял наверху на крутояре и смотрелся издали гораздо лучше, чем вблизи.
На широком песчаном, переходящем в луг берегу было людно. Посредине возвышался яркий шатер, рядом стояли покрытые белыми скатертями столы. Чуть в отдалении горел костер, над костром висел большой закопченный котел. Суетились, сновали многочисленные официанты в белых сорочках с черными бабочками.
– Уха готова? – первое, что, ступив на берег, спросил Печенкин мгновенно окруживших его людей.
– Готова, Владимир Иванович, остался дымок! – доложил, улыбаясь, дородный розовощекий повар в белоснежном кителе и в таком же белоснежном башнеподобном колпаке.
Печенкин развел руками и воскликнул:
– А вот это мое!
Происходящее напоминало известную картину, на которой окружение Петра I с трудом поспевало за своим стремительным лидером: на каждый шаг Печенкина приходилось три-четыре шажка всех остальных. Его приветствовали на бегу, подобострастно шутили и обращались с просьбами – и, хотя Владимир Иванович никого не слушал и не слышал, его все равно приветствовали, подобострастно шутили и обращались с просьбами.
– Отдыхаем культурно! Весело, но без мордобоя! – шутил Печенкин под общий чрезмерный смех и раздевался на ходу: шелковый черный пиджак, яркий галстук от Версаче, полотняная белая сорочка – все это подхватывали на лету случайные люди слева и справа, и только большой пистолет в мягкой кожаной кобуре мгновенно очутился в руках Седого.
У Печенкина была крепкая, в жесткой рыжеватой шерсти грудь и чуть располневший живот.
– Патрик Лесаж, Владимир Иванович, журнал «Экспресс». Вы обещали интервью. Завтра он улетает, – напоминал, убеждая, спешащий рядом Прибыловский.
Печенкин глянул вбок и вниз и обнаружил там иностранца – в джинсах и свитере, мелкого, с грязными волосами, прыщеватым лицом и нездешними глазами. Чужак посмотрел вызывающе и требовательно и что-то залопотал. Владимир Иванович поморщился и обратился к референту:
– Какая это страна?
– Франция, – доложил Прибыловский.
Печенкин усмехнулся.
– Как говаривал мой друг Желудь, Франция – последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. – Он засмеялся, и все, кто были вокруг, тоже засмеялись, хотя многие и не расслышали остроту.
Прибыловский сдержанно улыбался. Француз смотрел снизу нахально и зло.
– Он мой друг, Владимир Иванович, – сказал Прибыловский.
Печенкин пожал плечами, сдаваясь:
– Ну если друг… Мужская дружба для меня святое. Вообще-то, я интервью не даю, зарекся. Переврут все, ходишь потом как оплеванный. Ваши еще любят про уборные писать, уборные у нас грязные… Дались им эти уборные… Всем отказываю! Японцам только не отказываю. Эти так напишут, что никто не прочитает. – Владимир Иванович снова засмеялся, и снова засмеялись следом все вокруг.
Прибыловский сказал что-то французу по-французски и вновь обратился к Печенкину:
– Господин Лесаж готовит большую статью о философии нового русского бизнеса, точнее даже, о его идеологии…
– Идеология? – перебил Печенкин, еще больше оживляясь. – Идеология – это не ко мне. Это вон к губернатору. Он на идеологии собаку съел, двадцать лет просидел на идеологии.
Владимир Иванович говорил, глядя на приближающегося мокрого усатого мужика в красных растянутых плавках, который прижимал к груди, держа за жабры, здоровенного, бьющего хвостом сазана.
– Вернулась рыба в Дон, Иваныч! – сипло кричал на ходу губернатор. – На простой шестиметровый бредень взяли! – Подбежав, он бросил добычу к ногам Печенкина.
Владимир Иванович захохотал:
– Да ты замерз как цуцик, Павел Петрович! Погрейся хоть маленько…
Губернатор замотал головой:
– Не, Иваныч, когда рыба идет, я сам не свой! – Он махнул рукой и побежал к воде, где дожидались его жалкие замерзшие подчиненные с бреднем.
Следующую остановку Печенкин сделал у костра, рядом с которым выстроились официанты; шеф-повар протянул ему специально приготовленный обугленный, дымящийся кол, держа его за обернутый белоснежной салфеткой конец. Сделавшись вдруг очень серьезным и сосредоточенным, в мгновенно наступившей тишине Владимир Иванович поднял кол над головой и медленно, торжественно и строго перпендикулярно погрузил его в котел с ухой.
– Вот теперь с дымком! – победно воскликнул он, и все вокруг закричали, причем не только «ура», но и, так как здесь было довольно много молодежи, новомодное, на американский манер «вау».
Торжественная часть на этом, однако, не закончилась. Печенкин подошел к микрофону и, подозвав взглядом стоящих неподалеку жену и сына, заговорил:
– Когда шесть лет назад мы с женой отправили нашего сына в Швейцарию, в знаменитый колледж «Три сома»…
– «Труа сомэ», – с улыбкой на устах поправила мужа Галина Васильевна, но он весело и смущенно отмахнулся:
– Это я никогда не запомню… «Три сома»!
Вокруг засмеялись, глядя то на мужа, то на жену.
– Ну вот – сбила! – укорил Печенкин Галину Васильевну, вспоминая, о чем же он говорил. – Да! И я сказал ему: «Ты вернешься, когда выучишь латынь! Ты будешь единственным человеком в Придонске, кто знает латынь». Это не блажь, это, если угодно, принцип. Я позвонил ему туда и спросил: «Латынь выучил?» Он сказал: «Да». Я сказал: «Возвращайся». Меня сейчас не интересует, что он знает три языка, экономику, право и все такое прочее, меня интересует латынь!
Владимир Иванович замолчал и улыбнулся. Все были явно заинтригованы, кроме, быть может, Ильи – тот стоял спокойный и бесстрастный, как будто не о нем шла речь.
– Сейчас мы проведем экзамен! – выкрикнул вдруг Печенкин. – Проверим, как он ее там выучил…
Мгновенно возникший рядом Прибыловский протянул старинный кожаный фолиант с блеклым золотым тиснением.
– Я эту книжечку специально для сегодняшнего дня на аукционе «Сотбис» купил, – объяснил Печенкин. – За сколько – не скажу, все равно не поверите. Это Плиний Младший. Жил в первом веке новой эры, писал исключительно на латыни, тогда, между прочим, все на латыни писали. И вот… Я открываю страницу… Любую… Наугад… И строчку… Тоже любую… Ну-ка, сынок, читай! Вот от сих и до сих!
Печенкин куражился, но, кажется, уже не из желания повеселить публику, а от волнения за сына.
Илья взял фолиант и, всматриваясь в выцветший старинный шрифт, стал читать по-латыни – негромко, глухо, монотонно. Ветер стих, и непонятная тревога посетила вдруг Тихую заводь, легкое волнение коснулось душ слушающих – мертвый, таинственный, опасный язык… Эхом разносились над придонскими далями непостижимые слова:
– …Timere potes… potes… potes…
…sed omnes timent… timent… timent…
…dolores mortis… mortis… mortis…
– А теперь переводи! – выкрикнул Печенкин, обрывая сына на полуслове.
Илья послушно кивнул и стал переводить, запинаясь, коротко задумываясь, тихо и глухо:
– «Я не боюсь тебя, лукавый царь Парсена, – воскликнул Муций Сцевола.
– Меня ты можешь не бояться, но все боятся смерти. А пуще боятся смертных мук! – сказал Парсена и захохотал.
– Я смерти не боюсь! – с этими словами отважный юноша опустил руку в пылающий очаг.
– Ну что ж, посмотрим, – воскликнул царь, но первым закричал от страха. И ужаса».
Илья замолчал и поднял на отца глаза.
Судя по этому взгляду, он был готов к любому, самому немыслимому экзамену. Печенкин смотрел на сына с благодарным восторгом. Галина Васильевна прикладывала к уголкам глаз сложенный мышкой платочек. Гостям не терпелось аплодировать – громко, от души, но, глядя на застывшего, похожего на статую Печенкина, они пока не решались. Владимир Иванович пошевелился, расправил плечи, посмотрел на стоящих вокруг людей. Благодарный восторг в его глазах сменился победным бешенством.
Резко наклонившись, он вырвал из земли здоровенный булыжник, поднял его над головой и закричал так, что на шее вздулись синие, в палец толщиной жилы:
– Это камень! Он мертвый, но я возьму этот камень и положу его в фундамент, а на этом фундаменте построю дом! Самый прекрасный дом! Сегодня мертвое рождает живое!!
