Наталья Костина - Билет в одну сторону
– Дай сюда, безрукая!
На каталке, с лязгом въехавшей по пандусу, виднелось совсем уж пергаментное лицо. Нос заострился, скулы картонно торчали из-под желтой кожи, под глазами залегли тени, которые я про себя так и называла – смертные. Я уже перевидала десятки таких лиц, но именно это меня почему-то цепануло. И тут же бросилось в глаза еще одно: рядом с санитарами, которые стремительной рысью толкали носилки по коридору, семенила какая-то совсем уж нерасторопная квашня, которой полагалось нести пакет с физраствором. Эта, видимо только на днях выпеченная в недрах медучилища, сестра милосердия вела себя так, как будто никогда в жизни не видела ни больных, ни самого простого медицинского оборудования, да и под ноги тоже не смотрела – вот она зацепилась тапкой за перекладину больничной колесницы и в очередной раз так дернула капельницу за трубку, уходящую в вену того, кто умирал прямо сейчас, под ее нерасторопными руками, – что я не выдержала.
Отбросив в сторону свое извечное ведро и стряхнув в него перчатки, насквозь пропитавшиеся хлорамином, я буквально отпихнула от каталки существо в зеленой хирургической робе. Девица обиженно захлопала обильно накрашенными ресницами и что-то нечленораздельно пискнула – но мне уже было не до ее испорченного навек реноме. Одной рукой я перехватила пакет с жидкостью, которая была призвана заменить с каждой секундой утекающую из раненого кровь, а другой умудрилась подправить на место внутривенный катетер, который эта недоучка чуть не выдрала.
Два санитара и теперь уже я одной слаженной упряжкой мчались по коридору к заветной двери реанимации – когда я поняла, что уже поздно. Мы его не довезли. Он, державшийся на волоске, наверное, несколько суток, не дотянул до возможного спасения каких-то несчастных трех минут. Три минуты, которые улетучиваются неизвестно куда, когда ты пьешь кофе, рассеянно болтая ложечкой в чашке, или сидишь в парке, наблюдая, как толкутся и курлычут на весенних тропинках голуби; три минуты – бесцельно потраченные на треп или на сигарету на крыльце института… У него в жизни уже никогда не будет этих трех заветных минут, которые можно израсходовать на что угодно. Этот парень уже не потратит трех минут, чтобы обнять и поцеловать девушку, – потому что он очень устал. Он боролся до последнего – но не отыграл у войны всего три очка.
Я видела все – и последнее трепетание жизни под веками, слышала его последний, хриплый вдох. Все было, как в учебнике, – терминальное состояние завершилось клинической смертью. Его сердце остановилось. Но меня было уже не остановить. К черту учебники! Не дав двоим рядом со мной опомниться, я сделала последний рывок, который не смог сделать тот, чью кровь – вернее остатки крови – сердце уже не качало. Но мозг… Его мозг был еще жив! Он не умер и не умрет еще какое-то краткое время, питаясь запасом кислорода в клетках… Я не стала раздумывать дальше – передо мной и тем, кого почему-то непременно нужно было достать, вернуть с той дороги, откуда обычно уже нет возврата, с грохотом распахнулась последняя, заветная дверь.
– На раз-два-три перекладываем!! – заорала я.
Реанимационная бригада, похоже, нисколько не удивилась моему появлению – или же они видали здесь и не такие виды?
– Заряжаю, три тысячи, – деловито сказал кто-то рядом, и я скомандовала так, как будто вела беглый артиллерийский огонь:
– Разряд!
– Заряжаю, пять тысяч.
– Еще разряд!
– Есть. Бьется.
– Дышит самостоятельно! Давление шестьдесят на сорок!
Господи, это были голоса ангелов: и «есть, бьется» и «давление шестьдесят на сорок». Я сама едва дышала, как будто это у меня было шестьдесят на сорок, – ничего, нормально, даже у живых такое бывает! Что это я мелю – он и есть живой, он не умер, он смог, он вернулся! И теперь он будет жить долго! Очень долго!
Я рывком втянула в себя воздух – с усилием, так, как будто это мои легкие уже начали спадаться… Этот первый вдох после того, как сердце парня, который сейчас лежал на реанимационном столе, забилось, дался мне так же тяжело, как и ему, смертельно раненному, неизвестно как дожившему, дотянувшему до погрузки в аэропорту, до «скорой», несшейся с воем и мигалкой по проспекту и неистово трясшейся по переулкам. Так же непросто дается первый вздох и младенцам – только-только появившимся на свет. И он, беспомощно распростертый на реанимационном столе, сейчас сродни тем, кто впервые пробует жизнь на вкус – входящую в них с первым глотком воздуха планеты Земля. Я наклонилась над его лицом, вслушиваясь, как будто мне мало было показаний приборов. Теперь мы дышали синхронно, вместе. Живи же, живи! Не позволяй смерти снова взять над тобой верх! Ты родился во второй раз, ты должен! Должен!
Я так стиснула его руку – еще не отмытую от земли, копоти, крови, – что он на долю секунды приоткрыл глаза. Может быть, это мне показалось, но я могла бы поклясться, что все это было: и проблеск сознания, и новое видение мира – сквозь боль, сквозь предсмертную агонию, сквозь пространство, которое снова развернулось из точки во всю ширь Вселенной. Время снова затикало, пошло переливаться, пересыпаться, шуршать секундами. Мои пальцы подрагивали в его ладони, сердце бухало так, как будто я сама только что пробежала марафон, – потому как посланный мною мощный импульс желания снова вдохнуть жизнь в того, кому рано было умирать таким молодым, был сопоставим с теми тысячами вольт дефибриллятора, которые только что сотрясали его тело.
Но одного моего желания было мало. Я не Господь Бог, чтобы оживлять мертвых одним мановением руки. У нас, созданных по Его образу и подобию, но все же просто смертных, это далеко не так просто:
– Адреналин, глюконат кальция струйно! Готовьте атропин и верапамил!
Почему они все меня слушаются? Наверное, потому что лицо парня медленно розовело – вопреки всему! – потере крови, раздробленным костям, инфекции, которая для него не менее опасна, чем остановка сердца, и с которой мы тоже будем бороться, – это было уже лицом ЖИВОГО, а не мертвого. Он смог, и теперь он будет жить… наверное. Наверное? Нет, я не приемлю никаких сомнений! Он точно выживет. Потому что я ТАК ХОЧУ!
– Группа крови определена?
– Четвертая.
– Плазма, кровезаменитель, давайте что есть! Готовьте расширенную сердечно-легочную реанимацию.
– Ну, Швабра дает! – изумленно протянул кто-то у меня за спиной, и я опомнилась. Что я здесь делаю? По какому праву распоряжаюсь?
Из меня как будто выпустили воздух. Все, хватит. Наверное, я и так зашла слишком далеко. Дальше они все сделают без меня. Это их работа, да и вообще – кто впустил меня в стерильное отделение в этом халате технички?
Я отвернулась от стола, где бригада реаниматологов продолжала свой кропотливый труд. Они все сделают, как надо: и ЭКГ-диагностику, и анестезию, проверят венозный доступ и все прочее – по инструкции и без моего вмешательства и контроля. Мне же больше не было тут места. И как будто не стало больше и никакого дела – выживет ли тот, которого я только что держала за руку, передавая через эту – отнюдь не медицинскую манипуляцию – страстное желание жизни? Может быть, я заблуждаюсь – и не я перевела его через границу обратно, когда сердце уже не гнало остатки крови по его венам? Это сделал дефибриллятор – никакой магии, ничего запредельного, просто мощные электрические разряды…
Я вяло вышла за дверь – моего ухода как будто никто и не заметил. Мое личное, принесенное из дому ведро и сброшенные технические перчатки валялись там, где я их оставила, – прямо посреди коридора.
– Что, курсы первой помощи закончила? – насмешливо поинтересовался тяжелый, как и рука, властно взявшая меня за плечо, голос.
Однако мне уже было все равно.
– Мединститут, красный диплом! – огрызнулась я, разворачиваясь.
– Что, действительно красный? Нет, ну зачётно же дала джазу, Швабра! – Это снова тот, красивый, с наглой мордой, которого я сразу возненавидела за все: и за прозвище, которое ко мне наверняка прилепится, и за то, что он, скорее всего, большей частью занимается тем, что тискает сестричек по углам днем и трахает ночью. У меня просто зачесались руки заехать своим красным, как и мой без толку лежащий дома диплом, ведром прямо ему по физиономии – но тот, второй, что стоял рядом с ним, похоже, этого не заценит. Да и смотрит он на меня как-то слишком уж странно. Ладно, красавчику нужно, конечно, отдать должное – он был необыкновенно расторопен там, за закрывшейся за моей спиной тяжелой дверью реанимационного отделения. Дверью с тяжелым кодовым замком – и этот код мне, наверное, уже никогда не набирать… сейчас меня вытурят.
– Работаем! – рявкнул на красавчика грузный, с тяжелым голосом, в котором я уже признала самого завотделением. – Бегом ставим на ИВЛ!
