Виктор Бычков - Варькино поле
Она уже начала потихоньку адаптироваться, привыкать и к своему новому положению в обществе, и к новому ощущению жизни, и к новой себе, как прокажённой, как уродине. Конечно, те боль и страдания, что ей пришлось пережить всего лишь за один июньский день, навечно останутся в душе и на теле. Но девушка искала в себе силы бороться за жизнь, жить дальше. И неосознанно, интуитивно находила их. Откуда-то из глубины небольшого девичьего жизненного опыта всплывали ранее неизвестные ей способы и методы выживания в трагических ситуациях. Не истязать себя! Не нагнетать боль душевную, не доводить себя до исступления. Этим лишь усугубишь страдания, но никому и ничему не поможешь, а надо жить. Значит, надо заставить себя отрешиться от тех ужасов, которые довелось пережить, чему стала невольным свидетелем и участницей. Надо настраивать себя на жизнь!
Её, молоденькую девушку, выросшею в барском доме, образованную, впитавшую силу и мощь классической мировой и русской литературы, воспитанную в самых лучших традициях своего класса, отныне совершенно не пугало соседство с убитым братом. Она заставила себя не бояться трупов.
Варенька помнит, когда умер папа, лежал в гробу в зале, она страсть как боялась подойти к нему, даже глянуть боялась. Не говоря уж о прощальном поцелуе родного и близкого ей человека. И только присутствие рядом мамы, братьев, батюшки заставили её пересилить себя, свой страх и сделать шаг в сторону гроба с папой.
А здесь, у озера, не страшило и соседство с раздавленным трупом своего насильника. Помимо мудрости, она уже постигала суровую правду жизни. Мёртвое тело уже не страшно само по себе. Страшен был тот человек – носитель этого тела при жизни. Сейчас что? Теперь он не страшен, не опасен.
Варя понимала, что Господь Бог уподобил ей и её современникам жить во время исторического перелома, когда рушится не только государственный строй, но и сотни, тысячи человеческих жизней исчезают в пучине всенародной смуты. Она, её семья не явились исключением. Они, баре Аверины, стали жертвами колоссального излома в истории России. Как стали жертвами не только господский класс, но и сами победители и устроители этой вакханалии гибнут под маховиком ужасного монстра.
Однако быть безвольной частичкой этого трагического человеческого спектакля она тоже не хотела, не желала быть простым статистом. Она желала играть! И если уж не главные роли, то собственную, личную роль, предначертанной ей Господом Богом, предназначенной судьбой, она сыграет великолепно. Играть – значит жить! И она будет бороться за жизнь! Всеми доступными ей средствами будет цепляться за неё! Каким бы ни было её лицо, как бы ни было больно! Она будет жить! Как не жить, если тебе всего лишь шестнадцать лет?! И ты ничего, по сути, в этой же жизни ещё не видела. Богом дана жизнь и её надо прожить.
Тело ротмистра Аверина еле просматривалось из беседки. Зато труп Мальчика вырисовывался огромной глыбой в сумерках.
Где-то там под мёртвым конём лежит раздавленный тушей животного насильник и тиран Иван Кузьмин. «Жил не по-человечески, и погиб не по-людски», – мелькнуло в сознании девушки выражение, брошенное вскользь бабушкой Евдокией. Так оно и есть. Не человек это, не-че-ло-век! Она уже не злилась и не обижалась на мужчину, причинившего ей страшные боли, сделавшего её сиротой и уродиной, убившего двух братьев, казнившего мать. Она его просто презирала. В её понятии – презренные – не достойны таких человеческих чувств, как злость и обида или та же месть. Они не достойны ничего человеческого, в том числе и чувств, так как сами давно потеряли моральный облик человека. А может, они и не имели его от рождения? Родились такими? Лишь внешний вид у них схож с внешним видом людей. Но сами они по своей сути являются особями неопределённого рода-племени, очень и очень далёких во всех отношениях от существ мыслящих? У них не разум руководит действием, ведёт по жизни, а животные инстинкты: есть, совокупляться, спать… У таких особей нет души в отличие от нормальных людей. Они бездушны… Вот поэтому и достойны презрения.
Варя сидела на скамейке, то и дело поёживалась от вечерней прохлады.
Было желание подойти к брату, ещё и ещё раз взглянуть в родное лицо. Но удержалась. Не из-за боязни мёртвого тела, не из-за страха, нет. Она уже не боялась мертвецов. Однажды почувствовав касание собственной смерти, приобрела опыт общения с нею, не только своей, но и чужой. Она перестала бояться чужой смерти. Поставила в душе невидимый никому заслон, перегородку, психологический барьер между ней – Варварой Авериной и всем остальным миром. Просто она не желала больше истязать себя, рвать и терзать и без того израненную душу. Тем паче – заходиться в истерике. Зачем? Девушка становилась практичной до цинизма. Она опять и опять возвращалась к подспудно возникшему способу её, молоденькой девчонки, выживания в этих страшных условиях. Осознавала, что поступает в некоторой степени аморально, но другого способа сохранить себя, устоять – не видела. Это было как защитная реакция организма на жестокую действительность. С этого дня следует себя ограничивать в самоистязании. Воскресить родных ей людей она не сможет, да и никто не сможет. Так к чему лишний раз страдать? Достаточно того, что память её сохранит в себе образы мамы, Серёжки, Алёши. Она будет их помнить, помнить вечно, столько времени, сколько ей самой отмерил Господь на этой грешной земле. Будет молиться за упокой их душ.
В беседку доносило ароматы разнотравья с полей, прорывались из леса терпкие запахи хвои, тянуло ночной сыростью с озерца. К боли добавилась прохлада: начинало знобить от холода.
Вернулась бабушка ближе к ночи. Уставшая.
– Пойдём, пойдём, дочка, – взяла Варю под руку, направилась к погребу. – Там сейчас устроимся, поговорим маленько, да и отдохнём. Нам ещё из погребка жильё делать надо. Но это потом. А сейчас спать, золотце моё, спа-а-ать.
Оставила девушку в углу землянки, под иконой, подожгла лучину от лампадки, вставила в выкованный дубовским кузнецом Семёном Квашнёй держатель-светец, а сама побежала к стожку с прошлогодним сеном, который стоял на отшибе и чудом уцелел во время пожара. Надёргала охапку сена, отнесла в землянку. Принялась под свет лучины убирать с нар, которые были приспособлены для хранения продуктов, разные узелки, кувшины, короба, расставлять их на земляном полу.
– Вот, сейчас сделаем удобную лежанку на ночь, – говорила между делом старая женщина. – Одной охапки будет мало: надо ещё принесть.
– И я, и я с вами, бабушка, – Варя направилась вслед за старушкой.
– Оставайся: какой из тебя работник сейчас? – скептически заметила Евдокия, но отговаривать не стала.
Вдвоём подошли к стожку, девушка встала наравне с хозяйкой дёргать сено, складывать в кучу у ног.
– Поостереглась бы, дева. Небось, трудно-то с непривычки барскими изнеженными ручками сено таскать?
Спросила просто так, без задней мысли, чтобы только говорить о чём-нибудь, но такой реакции от Вари не ожидала.
– Вы… вы… – девушка подскочила к старушке. Единственный глаз зло мерцал в темноте, обожженное и израненное лицо ещё больше перекосилось, дышало гневом.
– Слышите! Никогда! Никогда не укоряйте меня моим прошлым! Ни-ког-да! Я не позволю! А не то… а не то… я за себя не отвечаю! Не посмотрю… это… Я… я… всё смогу! Я – сильная! А не хотите, чтобы я с вами была, так и быть: уйду! Вот сейчас уйду! Не пропаду и без вас, вот увидите – не пропаду! Только скажите… И в ночь… вот сейчас.
К удивлению Варвары, бабушка повела себя совершенно неожиданно, не так, как должна была повести в представлении девушки. Она заулыбалась вдруг, промолвила с такой убеждённостью, с такой уверенностью и, одновременно, лаской в голосе, что злость у Вареньки мгновенно сменилась уродливой гримасой, которая в данную минуту изобразила улыбку на обезображенном лице, первую улыбку на исходе самого страшного дня в её жизни.
– Будешь жить, дева, будешь! Вот теперь я твёрдо знаю, уверена, что всё у тебя получится. Ты – сильная, это точно! Стержень у тебя есть – это главное. Со стержнем внутри ты всё превозможешь, любую беду-горе одолеешь. И мне при тебе легче будет. Всегда легко при человеке, который в себя верит, воз на себе тащит. Гнётся, скрипит, спотыкается, а то и падает. Однако ж снова поднимается с колен, матерится по чём зря, но тащит. Вот как.
Бабушка на мгновение обняла, сильно, с чувством прижала к себе Варвару.
– Чувствую, что никуда нам друг без дружки отныне, дочка, ни-ку-да! Так и будем вдвоём, даст Бог.
Этот спонтанный разговор в ночи с непреднамеренными откровениями друг перед другом – старухи пред девчонкой и молоденькой девочки перед умудрённой жизнью бабкой Евдокией – сблизил их родственные души. Породнил не только переживаниями, обоюдными жертвами и личными трагедиями июньского дня 1918 года, но и твёрдой верой в себя, в будущее, в любви к жизни.
