Елена Асеева - Грань
– Это ж надо так упиться… Кошмар… Ты ж не человек, глянь на себя, ты же существо, выродок, червь… Хотя сравнивать тебя с червем грешно… Ведь он, червь, живет в недрах почвы и приносит пользу, обогащая землю перегноем, разрыхляя ее и открывая доступ воздуха к корням растений. Ты же кроме зла и неприятностей никому ничего не доставляешь, а значит, менее достоин жить, чем даже самый махонький, двухсантиметровый дождевой червь. – Лошадь замолчала и какое-то мгновение разглядывала хозяина дома, наклоняя голову то направо, то налево, причем бутылочки на ее гриве опять начали заманчиво булькать, а чуток погодя она фыркнула и продолжила: – Виктор – так назвала тебя мать, в честь своего деда, который был прекрасный человек и очень любил свою семью, землю, Родину… Виктор – это имя с латинского переводится как победитель… Фрр… что-то ты не похож на победителя, скорее, на побежденного, проигравшего не только свою жизнь, но и свою душу… тем самым, некошным.
Витька стоял и ошарашенно глядел на лошадь. Он не понимал и никак не мог прояснить для себя следующие вещи:
Первое – каким образом сюда попала лошадь?
Второе – с каких это пор лошади научились говорить, ведь вроде бы они по-человечьи гутарить не могут?
И третье – неужели наука дошла до того, что научилась выращивать бутылочки на гриве животного?
Бутылочки… Они так соблазнительно покачивали своими боками, стоило лишь лошади повести головой… Покачивали и булькали… И в безжизненном рту Витюхи вновь затрясся язык, а потом закачалось сердце и порывисто вздрогнули внутренности, и свернувшийся в трубочку желудок тихонько заверещал, верно, почуял, разбойник, такую столь вожделенную жидкость… И несчастному алкоголику вдруг захотелось запрыгнуть на спину лошади, вгрызться остатками зубов в длинную шелковистую гриву животного да поглотить махом и бутылочки, и как закуску сами струящиеся, напоминающие чем-то потоки меда волоски.
Увлеченный своими мыслями, словно растворившийся в этом желании, Витек долго смотрел на бутылочки, облизывая сухие, обветренные губы не менее сухим языком и даже не заметил, что все это время лошадь ему что-то говорила, а когда он тряхнул головой, будто возвращаясь в явь, то смог разобрать, о чем толкует животное.
– Ты же понимаешь, надеюсь, – говорила она. – Ты болен, у тебя алкогольный делирий, проще говоря, белая горячка. Это не что иное, как алкогольный психоз. Проявляется эта болезнь слуховыми и зрительными галлюцинациями. Ты слышишь голоса, хор голосов, шепот… Потом начинаешь видеть тараканов, мышей, крыс, изредка больные видят крупных животных, давно умерших родственников, чудовищ и чертей. А там, Виктор, не далеко и до смерти, тюрьмы, психушки… И поверь мне, дорогушечка, психиатрическая клиника – это самый лучший вариант, нечто в виде лотерейного билета, выпавшего выигрышным числом.
– А ты кто таков, чтоб меня учить? – внезапно злобно прорвался криком Витюха и, так как его руки висели вдоль ущербно-худого тела, порывисто сжал кулаки, отчего его закачало из стороны в сторону. – Пришел тут… конь… конь… и учит меня… Да чего ты меня учишь, чего? У меня, может, жизнь тяжелая… Понимаешь ты, неразумная лошадь, жизнь тяжелая, – и Виктор поднял правую руку и ударил кулаком себя в грудь, так что его закачало теперь вперед-назад, а он, захлебываясь словами, сбивчиво продолжал, – денег нет… удачи нет… есть нечего… пить тоже… тоже нечего… А может, я ранимый такой, меня, может, надо пожалеть… любить меня надо… любить.
– И на руках носить? – перебила его резким вопросом лошадь. – Наверно, ты думаешь, тебе только одному тяжело, трудно, а всем другим легко и просто, у них нет проблем, бед, неприятностей? Да? – спросила лошадь и глянула своими карими глазами в лицо Витька, отчего тот мгновенно перестал покачиваться и встал ровно. – Да, всем, всем тяжко живется, у всех то белая полоса, то черная, а в основном серая… Она, серая, то насыщенная, близкая к черноте, и блестит, как гладкий лед, – тогда по ней невозможно идти, уж так скользко, и ты все время норовишь свалиться, удариться задом… То она бледно-серебристая и стремится к белому цвету, стремится, стремится, однако все же не становится белой, все равно остается серой. Серой! Жизнь… Да, жизнь – это вечное движение вперед, путь, на котором достаточно много кочек, ухабов, ям, глубоких расщелин, горок, холмов, а иногда и высоченных горных круч, и усыпан этот путь острыми камнями, сдобрен мелкими щебнем и поглощающими тебя зыбучими песками… И идет человек по этой жизни и, преодолевая препятствия, становится победителем… Не трусит, не дает себе права раскиснуть, предав близких и тот единожды выбранный жизненный путь! Он идет и ходом своим помогает детям, любимым, родителям, друзьям… Туда, вперед, к конечному пункту, к встрече с тем, кто сотворил этот мир, тебя и все, что ты своей душой любишь. – Лошадь громко заржала, топнула копытом по полу дома да повела головой так, что мигом с кончиков ее гривы посыпались вниз, точно градинки с неба, бутылочки, а достигнув пола, вмиг, соприкоснувшись с поверхностью линолеума, разбились на мельчайшие крупинки, издав при этом дон-дон и еще более тихое бульк-бульк.
– Ох! – выдохнул Витька и, разжав кулаки, устремил руки вперед, туда, к своим друзьям, братьям, родным и близким, разбившимся вдребезги бутылочкам, расстроенно покачивая головой и изобразив на лице непередаваемое чувство горечи. – Как же так, стока добра, – громко добавил он и всхрапнул, словно взнузданный конь.
– Мать, бабка, дед, прабабка, прадед… – тихо сказала лошадь. – Ты все забыл, все, потерял связь со своими предками, которых надо любить и помнить, память и кровь коих живет, живет, живет всегда в тебе. Ты же, Виктор, превратился в нравственного выродка, человека… Человека ли?.. Существо с дурными наклонностями. Ты потерял себя и свой жизненный путь… Остановись, остановись, пока не поздно, и беги, беги из этого дома, туда, к брату… Пока, пока не поздно!
Лошадь замолчала и, протяжно фыркнув, заржала, а затем дохнула на Витька своим теплым, живым дыханием, в котором был перемешан сладчайший аромат степных весенних цветов и сухих осенних трав. От этого легчайшего ветерка глаза Витька на миг сомкнулись. Когда же они открылись, кругом царил уже не день, пробивающейся через пыльные стекла окон, а мрак. Не было ни лошади, ни комнаты, была лишь тьма – такая плотная, что у Виктора закружилась голова и сердце стало отбивать какой-то сумасшедший барабанный ритм, точно стуча в грудную клетку. В этой густой темноте какой-то миг царила тишина, а потом послышались негромкое злобное хихиканье, и через доли секунды что-то тихо зашуршало, вроде как с дерева враз осыпалась вся пожухлая листва и закружилась в воздухе. И Витюха, все еще протягивающий вперед руки, так и не успевший их опустить, вдруг ощутил, как кто-то крепко схватил его за пальцы, прямо за верхние фаланги… Схватил, сжал и через мгновение крепко грызанул острыми, мелкими зубами, отчего несчастный страдалец и по совместительству хозяин дома громко вскрикнул и, дернув руки к себе, ощутил на них тяжесть. Но так как в темноте было невозможно ничего разглядеть, а те, кто впился в пальцы, все яростнее и крепче сжимали хватку, наверно, намереваясь откусить их, Витька принялся трясти руками, стараясь скинуть с пальцев этих существ, во время тряски гулко подвывая своим болезненным ощущениям.
Еще раз хорошенько тряхнув руками, он почувствовал, как с большого пальца левой руки что-то свалилось и, видимо, намеренно преодолев в этой темноте расстояние, наотмашь хлестко и болезненно ударило Виктора по лбу. Теперь уже звук, вылетевший изо рта хозяина дома, больше походил на вопль рассерженного и раненого зверя, и из глаз его немедля полетели в разные стороны ярчайшие желтые звезды с красной кричащей этикеткой на выпученном пузе, убеждающей нас, что на самом деле это не звезды, а «Русская водка».
От удара и, главное, от этих сыпучих желтых звезд, замерцавших в кружащей повсюду темноте, Виктор Сергеевич опять закрыл глаза, на пару секунд, а вновь открыв их, оказался в своей комнате. Вся тьма из нее испарилась, и вместе с ней исчезла лошадь со своими умными речами, зато появились те самые некошные, которыми стращало алкоголика животное. Шайтан и Луканька, почему-то уменьшившись и размножившись, теперь едва достигали десяти сантиметров и примостились на вытянутых вперед руках Витька, поглотив верхние фаланги пальцев своими ротиками, да, громко хлопая веками, злорадно поглядывали красными глазищами на него и, приподнимая верхние губы, оголяли свои белые, слегка удлиненно-заостренные зубы… Луканек было пять штук, а Шайтанов, висевших на левой руке, лишь четыре. Большой палец левой руки был свободен от рта очередного Шайтана, впрочем на этом пальце не просто отсутствовал некошный, там также отсутствовала и верхняя фаланга вместе с ногтем, а на его месте пузырилась ярко-алая кровь.
