Инна Тронина - Постумия
Богдан ещё застал то время, когда школьники носили форму. Я же приходила в ужас от одной мысли о ней. Одетые под гимназисток девчонки теряют индивидуальность. И потому вряд ли могут в достаточной степени выразить себя, проявить женскую доминанту. А вот я смогла позволить себе пойти в седьмой класс, «прикинувшись» по своему вкусу. И плевать мне было на то, что скажут во дворе и в классе.
Чеславовича как раз назначили к нам классным руководителем. Никто не знал, какой ему нужно дарить букет, если дарить. Не как училкам – точно. Я, втайне от всех, выяснила это у флориста. Учителям-мужчинам уместно преподносить одну длинную крупную розу, красиво задекорированную зеленью.
Выпросив у матери деньги якобы на школьные нужды, я купила накануне первого сентября алую розу в упаковке. Наутро вручила её Тадковскому. Тот сначала приятно удивился. Решил, что меня делегировал класс. Поблагодарил – церемонно и суховато. А меня будто чёрт попутал.
Я заглянула математику в глаза и одними губами сказала:
– Это вам лично от меня. Я вас люблю!
Сама, конечно, потом пожалела, что попёрла прямо в лоб. Вела себя бесхитростно, по-подростковому – а как иначе? Мне ведь ещё не исполнилось даже тринадцати. Просто взять и ответить взаимностью Чеславович не мог даже при огромном желании. Прослыть растлителем малолетних он, понятно, не жаждал, и потому начал демонстративно меня сторониться. При встречах смотрел в сторону, краснел и заикался.
Я никому не говорила о своих чувствах к математику. Но весь класс к концу первой четверти об этом уже знал. Стали дразнить и его, и меня. Меня, конечно, больше, но Тадковский страдал сильнее. Теперь-то я понимаю, каких последствий он опасался. Но тогда я восприняла его поведение неверно. Решив отомстить за поруганную страсть, я разболтала подружкам «по секрету», что мы с математиком переспали, я уже беременна. В школе будто взорвалась бомба. Меня потащили к гинекологу и убедились в моей невинности. Но Чеславович, ожидая результатов, поседел с висков – в двадцать шесть лет.
Разумеется, из нашей школы он уволился, едва дотянув до зимних каникул. Потом я узнала, что он женился на польской гражданке и навсегда уехал из России. Через некоторое время супруги из Кракова перебрались в Штаты.
Итак, начался 2005 год, в котором моё детство треснуло и рассыпалось, как зеркало в преддверии беды. Изменилась я, изменился мир вокруг. Меня словно внезапно выбросили на мороз из тёплого дома…
А мать после свадьбы Богдана неожиданно слегла с туберкулёзом лёгких. Постоянный стресс, перегрузки, плохое питание сделали своё дело. Меня, конечно, выпихнули с бабушкой в деревню – к её сестре, под Лугу. Там мы часто ходили на Мшинское болото за морошкой и клюквой. А мать дядя отправил в Сочи, к себе на родину. Там она и нашла себе жениха – врача-фтизиатра, который работал в санатории.
Конечно, меня требовалось подготовить к такому удару. Мать не находила себе места. Богдан к тому времени жил своей семьёй. А вот мне предстояло принять или не принять нового папу.
Меня срочно доставили в Сочи и познакомили с этим доктором. Сказали, что мама останется жить здесь. Я, если хочу, могу быть с ней и с Сергеем Альбертовичем. Есть ещё вариант – переехать к бабушке в коммуналку, на станцию метро «Лесная». А на «Просвете» обоснуется молодая семья.
Я немедленно пообещала утопиться в Чёрном море, если мать не передумает. Теперь мне очень стыдно, но прощения уже не вымолить. Сергей Альбертович сразу же принялся меня воспитывать, чего категорически нельзя было делать. И смотрел он как-то брезгливо, и говорил через губу. Явно заранее записал меня в нахлебницы.
Мать, конечно, раскашлялась, расплакалась. Даже дядя растерялся, что бывало с ним крайне редко. А я убежала в дом к его зятю – мужу старшей сестры Оксаны, уже покойной. И наотрез отказалась встречаться с будущим отчимом, а уж тем более жить на его метраже.
Меня уговаривали всем миром, но ничего не добились. Я требовала возвращения в Питер. Мать нашла другого, и пусть остаётся с ним. Дядя мотался между тремя домами, как челнок, пытаясь найти компромисс. Мать, конечно, могла брачеваться и без моего согласия, но не хотела. Ей, видите ли, будет больно, если я уеду ожесточённая. Она не хочет меня терять. А мне не больно, что ли? Не хочет терять меня, пусть потеряет Сергея Альбертовича. Или хотя бы подождёт, пока я вырасту.
Накануне моего отлёта из Сочи мать угодила в реанимацию с сердечным приступом. Потом у неё пошла горлом кровь. Когда мы с дядей явились в больницу попрощаться, узнали, что Светлана Борисовна Ружецкая скончалась полчаса назад. Её было полных сорок четыре. Это случилось 21 августа 2005 года.
В Питер мы вернулись вместе. Я – в пассажирском кресле. Мать – в цинковом гробу, обшитом досками. Похоронили её рядом с отцом, на Южном кладбище, под массивным базальтовым памятником. И я осталась круглой сиротой.
Не могу сказать, что бабушка очень обрадовалась перспективе воспитывать меня. Одно дело – летом пожить в деревне. И совсем другое – брать обузу на целых пять лет. А если я надумаю пойти в ВУЗ, то и на все десять.
Многие винили меня в смерти матери – даже Богдан. А ведь он сам этого боялся. И бабушка вставляла свои пять копеек, хоть я и защищала честь её сына. Про материнскую родню и не говорю – они все меня прокляли. И никто не желал брать надо мной опекунство.
Бабушка Галя называла меня лягухой и шишигой, что в её устах звучало очень сердито. От переживаний она опять слегла, почти не вставала с постели. А вот дядя вспомнил, как сам сбежал от своей матери – из Сочи в Ленинград. После развода родителей он остался с отцом. Наша фамильная непримиримость, неуступчивость проявилась во всей красе. Дядя Сева не смог осуждать меня за то, что сделал сам, и потому оформил опекунство на себя. И предоставил мне свободу – насколько это было возможно.
Я, понятно, не сразу оценила его благородный поступок. И пошла катать по всем пустырям, как выражается бабуля. Пила дорогую португальскую портягу. Назло соседям врубала через динамики сонату для фортепьяно си-бемоль-минор Шопена. Особенно любила третью часть – с траурным маршем. Увидев на стене дома надпись про себя, как в анекдоте, добавила телефон – назло невестке Кристине. Я росла, как сорняк, и имела такую же пробивную силу. Ставила себе только большие цели – по ним труднее промазать.
Прежде все мои грехи состояли в том, что я постоянно грубила старшим. И на вопрос «Где?» всегда отвечала «В третьем классе на труде!» Но вскоре все прежние шалости показались мне детским лепетом. Я хотела свободы и получила её. Раньше жила, как лев в зоопарке. Мучилась в неволе, но не испытывала особых стрессов. Считала, что там, за прутьями решётки, самый кайф и есть.
Но потом сообразила, почему в саванне царь зверей живёт всего двенадцать лет и умирает дряхлой развалиной. А ведь в клетке для него и пятнадцать – не возраст. Даже тридцать пять – вполне достижимый предел. Жуткие стрессы свободы – вот чего я добилась сдуру. Но никак не хотела себе в этом признаться.
После уроков ноги не несли меня домой, где всё напоминало о матери и моей вине перед ней. Кроме того, там постоянно орал ребёнок и шлялась злющая невестка Кристина в мятом халате. Я влилась в крутую компашку, от которой страдал весь Выборгский район. По крайней мере, северная его часть – точно. Тонкая, лёгкая и прыткая, как кузнечик, с рюкзаком за плечом, я появлялась среди хулиганов и малолетних шлюх. И одним своим видом вдохновляла их на подвиги.
Кстати, сама-то я ещё была девственницей, и меня никто не трогал. Наоборот, местная братва даже уважала меня за это – как лавку невероятной силы воли. Никто ведь не сомневался, что я способна «разговеться» в любой момент, но почему-то не хочу – пока! А я просто прикидывала, кому подороже продать главное своё сокровище. Местная шпана однозначно в этот перечень не входила; даже их главарь. В остальном же я соответствовала компании, а кое в чём и превосходила.
Вся округа знала, что около метро торгуют «дурью» в палестинском павильоне «Шаверма». Именно так, по-питерски, следовало его называть. За московский вариант «шаурма» могли спокойно набить морду. Правда, хозяин произносил это слово как «шварма» – на иврите; он говорил, что так вернее всего. Вот туда и стекались вечерам наркоманы самого разного обличья. Считается, что пожилых «торчков» не бывает. Но у нас встречались и такие.
Они окончательно приучили меня называть «Просветом» родной проспект Просвещения. Около «Шавермы» постоянно кого-то винтили, гасили, кому-то вмазывали. Там я впервые попробовала компот, от которого у меня начались глюки. Дыры на венах моих новых знакомых всегда шли дорогой. Во время облав я, как несовершеннолетняя, частенько прятала в карманы своей куртки листы с таблетками, баяны и струны.
