Ольга Покровская - Булочник и Весна
– А знаешь, чего я шёл-то к тебе? Ирина велела звать на оладьи, – шепнул он. – Давай уж, топай, и Катьку прихвати, я сам тут выясню.
Упоминание об оладьях подействовало на Колю успокоительно. Он вырвался из-под руки и удалым шагом двинулся в сторону улицы.
– Ну и славно! – сказал миротворец, протягивая мне ладонь. – Николай Андреич Тузин. Вот тот, видите, дом, серый, с зелёной крышей. Это мы там.
Николай второй, в отличие от первого, был средне высок, худощав и сутул. Приятное лицо с длинноватым носом, а главное, внимательные, серые с жёлтой крупой глаза вдохновляли на добрососедство.
Он был постарше меня лет на пять – на семь. Представляться в подобном возрасте по имени-отчеству было чистой воды пижонством. Впрочем, не большим, чем шинель кроя времён Первой мировой, делавшая его похожей на серую птицу.
Разомкнув пожатие, Тузин скользнул за пазуху своего фантастического одеяния и извлёк визитку:
– Будьте добры! Если какие вопросы – обращайтесь!
Я глянул: драматург, режиссёр-постановщик… Культурное заведение, обозначенное на визитке, располагалось в городке – через квартал от булочной, в здании кинотеатра. Проезжая, я каждый раз видел дохленький стенд с афишами.
– Так это у вас в доме рояль?
– А вы что же, у нас бывали? – удивился Тузин, и как-то больше стало жёлтого в его серых глазах.
– Да нет. Это мы зимой с другом мимо шли, – сказал я. – И кошку вашу видели…
В продолжение знакомства я предложил Тузину посмотреть, где собираюсь поставить дом. Совсем по-приятельски, плечом к плечу, мы двинулись с ним по кочкам поляны. Весенняя земля чмокала под ногами, солнце жарко, масленично пекло загривок. Я понял, что голоден и тоже хочу оладий. Но пока ещё до них додружишься!
– А глядите, какая бы вышла сценища! – воскликнул Тузин, когда я показал ему место будущего дома, и раскинутыми руками обнял луг. – Там кулисы! – кивнул он на лес. – А это зрительный зал! – и взял на ладони панораму весенней земли – кулич, присыпанный вразнобой деревнями и перелесками, с полуденной свечкой солнца. Только самого воскового столбика не было видно – сразу огонь.
– А на Колю вы не сердитесь. На него сердиться нельзя, – заключил он и как-то воздушно, без касания, приобняв, повлёк меня прочь с поляны. Полы его шинели надувались ветерком, и я чувствовал: что-то сдвинулось в моей системе координат – точнее, она попросту завалилась, как старая этажерка. Логика рухнула в хлам, и на руинах взошли эмоции – удивление, жажда чуда, надежда.
– В Старой Весне ни на кого нельзя сердиться, – продолжал тем временем Тузин. – А то посердитесь-посердитесь и станете враждовать. И ничего от земли не останется.
– Ага, – кивнул я. – А что ж вы это вашему Коле не скажете?
– А Коля знает. И он никогда не сердится и не враждует. Он бушует иногда. Вот лес бушует при столкновении воздушных масс – что он, сердится? Нет, он шумит просто.
– Хорошо! – согласился я. – Сердиться не будем. Но только если и я побушую – чур без обид!
Я возражал просто так, для удовольствия. На самом же деле всей душой был согласен с Тузиным, потому что знал то же самое и про хлеб: в пекарне не должна полыхать злоба.
– А почему ваш Коля говорил про вечный огонь? Тут что, братская могила? – вспомнил я.
– Да нет! Никаких могил! – успокоил меня Тузин. – Сражение было – это правда. Батарея наша тут стояла, – прищурившись, он поглядел вдаль – как если бы с холма ещё можно было различить наши отступающие на Москву части.
Я достал сигарету и помял её в пальцах, не решаясь закурить. Вдруг меня прорвало.
– У меня тут прадед жил. – сказал я. – Отсюда ушёл на войну.
– Серьёзно? – живо заинтересовался Тузин. – Ну-ну! Рассказывайте!
– А что рассказывать? – пожал я плечами и выложил всё, как есть, о прадеде и мандолине.
– Я так и знал! Значит, вы – наш! – воскликнул Тузин и на миг задумался. – Ладно, – сказал он, оборачиваясь на свою, а теперь и мою деревню. – Попробую что-нибудь для вас сделать. Вы не тревожьтесь, ничего он не спалит. Коля бешеный, конечно, но в основном адекватный.
Я хотел спросить у моего нового знакомого, какие области не входят в Колино «основное», – так, на всякий случай. Но решил не обострять и промолчал.Видно, Тузин и правда попытался уладить мой «вопрос». Не успел я докурить, как снова увидел Колю. Небольшая жилистая его фигурка неслась по деревне, рассекая весенний воздух, как будто даже и со свистом. Он бежал из гостей – прямиком ко мне. По стремительному его лёту над кочками было не разобрать, что он сделает в следующий миг – убьёт или расцелует.
– Дом-то где хочешь ставить? – спросил он, на ходу протягивая мне грязноватую руку. Я схватил её со счастьем, как нежданно завоёванный кубок. От Коли пахло блаженным духом сковороды и теста. Должно быть, он всё же успел приобщиться тузинских оладий.
– На середину не ставь! Красоту испортишь! – возразил Коля, когда я объяснил ему мой план. – Ставь к моему забору.
– Хорошо, – сказал я, вдруг совершенно ему покорившись.
Коля обвёл взглядом ещё не взрытую поляну. На его молодой лысине блеснуло солнышко – тем же блеском, что и на оковалках глины. Я видел, как жалко моему соседу родной целины. Его кулаки сжались на миг и после некоторой внутренней борьбы разжались снова.
– Ну и ладно, чёрт с тобой! – брякнул он и, не простившись, ушагал прочь.
Я выбрал место посуше, бросил куртку и, сев, стал смотреть на дорогу, по которой всё не ехали мои строители. Мне было легко на сердце. Теперь не осталось сомнений: меня встретили хорошо! Просто с салютом – поэтому было громко. Просто обняли от души – вот и кости хрустят.
От земли чуть видно поднимался пар. В прозрачном лесу светлело теньканье птиц. Я сидел на жухлой кочке с распаренной душой, каждая клеточка как будто из бани, как будто напился чаю с мёдом. Ну да, всё так. Я взял себе землю с приданым. И Коля, и бремя боевой славы – всё шло в нагрузку к моей половине гектара. Хотя почему в нагрузку? Может, это бонус, начисленный мне за смелость?
Скоро позвонил бригадир и сказал, что у них сломалась «газель», потому они и не приехали. Но есть вероятность, что её починят и они приедут завтра. Или послезавтра.
– Послезавтра мне на работу, – сказал я, даже не разозлившись.
Так началась моя жизнь в Старой Весне.12 «Мамонты» подрастают
Я не мог подойти к освоению места практически, потому что знал: мой дом должен вырасти из земли Старой Весны, как дерево или гриб. Мне нужен был мастер, способный распознать его корешки, его сырую грибницу. Но, учитывая затею с булочной-пекарней, нанять хорошую строительную компанию было мне уже не по карману.
Я подрядил работяг, бравшихся к сентябрю поставить фундамент и сруб. Обстоятельства, что бригадира зовут Иваном, как моего прадеда, показалось мне достаточным для спокойствия. Я и сам понимал, что подобная логика вряд ли доведёт до добра, но после многолетнего упражнения в трезвомыслии хотелось пожить дураком.
Дурачество моё закончилось тем, что к середине лета я остался один на один с фундаментом, а бригадир сгинул навеки вместе с бригадой. Имя прадеда не спасло, зато теперь можно было не мотаться в Москву, а ночевать в освободившейся бытовке.
Я вымел мусор, открыл дверь и окно, чтобы комнату прополоскало ветром, и очень скоро от прежних жильцов не осталось и духу. Правда, через пару недель полез поправлять провод зависшей микроволновки и нашёл бумажку – список вещей. Неумелыми, словно забытыми со школы буквами в нём значилось: «Тушёнка, сахар, соль, подс. масло, макароны, семечки» – отчерк – «приёмник, одеяло, рез. сапоги…» Остаток листа был утрачен.
Список примирил меня с беглецами. Трудно злиться на брата по планете, когда сам познал кочевую долю – макароны и соль.
А вообще-то я неплохо устроился. В правый торец бытовки встал диванчик. У изголовья – тумбочка с ноутбуком, на котором я иногда смотрел кино, противоположную стену заняла кухня, а именно – столик с печкой и полка с посудой. У входа – крючки и походный брезентовый шкаф. Мой номер с удобствами был продуман до мелочей, даже нагреватель в душевом отсеке располагался на смежной с комнатой стене, чтобы тепло не пропадало даром. Правда, воду в душ приходилось пока таскать из деревенского колодца.
Тем временем птичье многоголосье в лесу сошло, как земляника, зато в некошеной траве зазвенели кузнечики. По краю моей неогороженной частной собственности повадились ходить дачники из окрестных селений. С каким-то трепетом я слушал обрывки их разговоров, лепет детей, лай собак.
В жару и грозы июля трава выросла, и хождения сделались невозможны. Зато я впервые узнал, что такое дикое поле. Это не лужок, но чащоба выросших из земли басовых струн. Ветер рождает в них гул, обмотка цепляет одежду. Движение через их строй не назовёшь прогулкой.
Но имелась в сплошной гущине одна неявная стёжка. Весь в поющих ранах летнего луга, иссечённый прутами душистых трав, я дошёл по ней однажды до речки, именуемой в народе Бедняжкой. Она оказалась узенькой и текла в зарослях, как сирота, сама по себе. Никто не приходил полюбоваться её изгибом. Будучи двумя одинокими душами, мы сблизились. Я привёз удочку, и с тех пор субботними вечерами Бедняжка дарила мне бычков.
