Андрей Орлов - Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа
– Ты видел огонек, – напомнил Ахмет.
– А что это, по-твоему? – надрывался Серега. – Просто так огоньки по океану бегают? Киты светятся?
– Далеко был огонек-то? – спросил Филипп.
– А я знаю? – Серега смутился. – Ну, далеко, наверное.
– Странно, – пожал плечами Филипп. – По неписаному закону моряки обязаны помогать всем, кто терпит бедствие. Не заметить нас они не могли. Но почему-то решили не подходить.
– Может, браконьеры? – задумался Затулин. – Занимаются незаконным промыслом, им контакты не нужны. На испытания советских баллистических ракет браконьерам плевать, они про это даже и не слышали.
– Браконьеры в нейтральных водах? – засомневался Филипп.
– Может, и не нейтральные здесь воды. Попробуй разберись, куда нас несет.
Они продолжали всматриваться и вслушиваться, потом сообразили, что мнутся на палубе босиком. Неуютно, хотя температура была определенно плюсовая.
– Пойдемте спать, мужики, – обреченно вымолвил Ахмет. – Нечего тут гонять энергию, еще сильнее есть захочется. Мы пойдем, Серега, не возражаешь? – Он усмехнулся, глядя на понурого товарища.
– Ой, да идите куда хотите. Хоть в декрет, – отмахнулся Серега. – А я еще немного посижу, костер затушу. Нечего ему зазря гореть.
Утром следующего дня на море воцарилось затишье. Над водой поднялся густой туман, похожий на кисель. Баржа дрейфовала сквозь сиреневые завихрения. Над бортами возвышались четыре головы и вращали ушами во все стороны. Позднее туман рассеялся, и снова установилась депрессивная картина – бескрайняя серая гладь под рваными кучевыми облаками. Иногда из облаков проливался дождь. Ввиду скоротечности осадков собирать влагу было глупо. Солдаты ловили ее ртами. Иногда воцарялась ветреная погода. На девятый день ударил пятибалльный шторм, суденышко раскачивалось, свистел ветер. Солдаты сидели в кубрике в обнимку с ведрами с масляной водой и следили, чтобы не пролилось ни капли. Шторм затих, и начиная с этого дня, стихия больше не свирепствовала. Температура повышалась с каждым днем, хотя ночами по-прежнему было прохладно.
– Лето, как у нас в Сибири, – пошутил Полонский. – Фуфайку можно расстегнуть.
Дни тянулись как резиновые. Рыба не ловилась. Горизонт был пуст. Определить текущие координаты было невозможно. Днем жарило солнце, донимала жажда. В такие моменты всем хотелось забиться в трюм и никуда не высовываться. В один из этих дней Федорчук сделал попытку попить морской воды, потом долго плевался, проанализировал ощущения и признался, что пить захотелось сильнее. Солдаты похудели, осунулись, западали глаза. От йодистого воздуха и соленой воды кожа дубела, покрывалась серой сеткой. Соль въедалась в поры. Они продолжали оглядывать море, но надежда узреть судно таяла с каждым днем. Судя по всему, баржа действительно находилась в районе, объявленном советским правительством небезопасным для судоходства.
Бойцы опять искали себе занятия. Играли в города, но быстро надоело. Отыскали в тумбочке наполовину чистый блокнот, огрызок карандаша, стали резаться в морской бой. Но тоже быстро приелось. Затулин ежедневно вглядывался в лица солдат. Нет ли первых намеков на то, что готовы слететь с катушек? Не за горами нервный срыв – скандалы, выяснение отношений, психоз. А когда под рукой четыре автомата и запас патронов, любая ссора может кончиться печально. Но люди держались, никто не срывался, дальше дружеских подтруниваний дело не заходило.
Талантливый где не надо Полонский нарисовал на чистых листах примитивные игральные карты, разрезал бумагу перочинным ножом. Он рассказал, как мама в детстве запрещала ему играть в карты. Почему-то его родительница считала, что это удел уголовников и прочих падших слоев населения. Потом парень послюнявил пальцы и начал сдавать колоду. Теперь компания резалась в дурака, осваивала покер, другие «развивающие» игры. Но и эти занятия не могли отвлечь их от голода и жажды. Все чаще взоры бойцов устремлялись к тающим запасам картофеля и баку с питьевой водой. Эта сила была неумолима, люди еле сдерживались.
В чтении тоже находили спасение. Даже Федорчук однажды взял книжку и стал читать. При этом он усердно морщил лоб, пытаясь усвоить премудрости приключений всадника без головы. Полонский невольно принялся за ним наблюдать и подловил момент, когда Федорчук воровато поглядел по сторонам, оторвал уголок страницы и быстро сунул в рот.
– Вкусно? – удивленно спросил Филипп.
Федорчук смутился, покраснел.
– Теперь понятно, – сказал Филипп, – почему такая толстая книжка внезапно стала тонкой. Страничку прочитал – скушал, очень удобно. А если товарищи после тебя захотят почитать?
– Так вы уже читали, – пробормотал Федорчук. – Зачем во второй раз?..
– Лично я люблю перечитывать интересные книжки, – объяснил Полонский. – Оттого они и интересные, что их постоянно перечитывают. Боже! – Он схватился за голову. – Докатились. Хотя… – Парень задумчиво уставился на стопку потрепанной литературы, лежащую у стены.
Кто же в детстве, читая потрепанные книжки, не отрывал от них уголки с номерами страниц и не совал в рот?
– Кстати, неплохое средство обмануть желудок, – подал голос сержант. – Пока еще желудок разберется, что его надули, пока примет ответные меры. Я тоже грешен, иногда подкрепляюсь таким образом. Только не надо съедать страницы целиком, товарищи бойцы. Едим поля и уголки. Остальное – чистый цинк, в нем мало полезного для здоровья. И «Мартин Иден» Джека Лондона не надо кушать. – Он покосился на книгу известного американского писателя, лежащую сверху стопки.
– Почему? – не понял Серега. – Потому что он проклятый империалист?
– Потому что он библиотечный империалист.
Пробежку по утрам сержант Затулин уже не делал. Последняя попытка сохранить здоровый дух в здоровом теле, предпринятая 28 января, закончилась плачевно. Он пробежал положенные двадцать кругов, а когда начал делать разминку, ноги внезапно подкосились. Ахмет побледнел, схватился за борт, а подбежавшим товарищам с виноватой улыбкой объяснил, что резко закололо в боку, помутнело в голове, и в ближайшие дни он от «исцеляющих» упражнений, наверное, воздержится.
Было 30 января, сумерки укладывались на океанскую гладь, когда сержант Затулин после угрюмого созерцания поредевших шеренг картошки принял волевое решение урезать пайку.
– За восемь дней мы съели шестьдесят четыре картофелины, товарищи бойцы, – сказал он дрогнувшим голосом. – Осталось тридцать семь. Свиной жир закончился. Мы сами видели, как рядовой Федорчук чуть не сломал себе руку, пытаясь что-то выскрести со дна. Такими темпами мы через четыре дня выложим зубы на полку. Нельзя это делать, парни. Попробуем растянуть удовольствие. Сегодня еще поужинаем, а с завтрашнего дня будем съедать по одной картофелине в день. Пайка воды остается прежней, но отдаем предпочтение воде с мазутом. То, что в баке, остается неприкосновенным запасом. Я не понял! – Сержант нахмурился. – Чего это мы тут плаксивые личики сделали и чуть не плачем?
– Ахмет, нас же уже шатает, – потрясенно прошептал Серега. – Мы не выдержим.
– Должны выдержать.
– Замечательно, – восхитился Филипп, покрываясь смертельной бледностью. – Получается, что мы умрем не через четыре дня, а через восемь. Это окрыляет.
– Мы не умрем. – Сержант скрипнул зубами. – Пусть умирают слабаки, а мы не такие. Мы выдержим, не сломаемся. Мы не какие-нибудь дохлые капиталисты, которые даже воевать отказываются без утреннего кофе и свежего постельного белья.
– Отличная речь, Ахмет, – похвалил Филипп. – А главное, короткая. Я не понимаю, причем здесь капиталисты, но ладно, тебе виднее. Заметь, мы не собираемся устраивать бунт и требовать усиленного питания. В глубине души мы понимаем, что ты прав. Но все равно это грустно, Ахмет.
– Как не хочется умирать, – прошептал Филипп, когда вечерняя пайка была съедена и солдаты лежали на матрасах, готовясь к отбою. – До сегодняшнего дня все это казалось мне бездарным сном. А сейчас прозрел – ведь это по-настоящему, с каждым днем становится хуже. Мы обречены, помощь не придет. Можно не ждать, когда закончатся эти восемь дней. Организму не прикажешь.
– Нужно приказать, – проворчал Ахмет.
– А он, зараза, чихал на мои приказы. Ладно, Ахмет, стонать не буду. В крайнем случае, посмотрим, что там у нас с загробной жизнью.
– Загробной жизни не существует, – фыркнул Серега.
– Я слышал об этом. А признайся, Серега, ведь хотелось бы? Вечные сады, солнышко, люди улыбаются, живут дружно, никакой нужды, все по справедливости.
– Коммунизм, что ли? – напрягся Крюков.
– Ну, почти, – допустил Филипп, сдерживая смех. – Только работать не надо. А не эта беспросветная чернота, о необходимости которой нам вещает воинствующий материализм.
– Но это правда, – возмутился Серега. – Не существует потустороннего и загробного мира, не существует бога. Все свои дела ты должен сделать в этой жизни. Лишь отсталые богомольцы верят в эту сладкую сказочку о вечном блаженстве в раю. Чушь позорная!
