Валерий Панюшкин - Все мои уже там
– Ну, что? За дело?
– За дело, – кивнул я. – Только откройте мне дверь в этот равелин к узнику.
– Я открою ее отсюда, – усмехнулся Обезьяна. – Идите, не бойтесь.
А я и не боялся. Я шагал вдоль пруда мимо деревянных мостков, на которых давеча стояла Ласка, и был совершенно уверен, что бояться мне нечего, ибо воля Янтарного прапорщика наверняка сломлена событиями, произошедшими накануне. Подражая Обезьяне, я попытался даже насвистывать и приплясывать на ходу. Полагаю, получилось довольно комично.
Входная дверь в доме прапорщика распахнута была настежь. Обезьяна действительно мог открывать и закрывать двери с пульта в караульной комнате. Несколько мгновений я постоял перед дверью на крыльце, как будто бы ожидая, не бросится ли на меня, как давеча, прапорщик со стулом наперевес. Но ничего не происходило, и я вошел в дом.
– Эй! Можно войти? Есть тут кто живой?
Ответа не последовало. Я миновал прихожую, украшенную африканскими масками и тибетскими барабанами, верчение которых заменяет чтение мантр, и заглянул в гостиную.
На просторном кожаном диване, склонившись над журнальным столом, сидел мой прапорщик.
– Добрый день, Анатолий, – сказал я.
– Добрый… – буркнул прапорщик.
Его интонация и самая его поза наглядно демонстрировали, что после неудачной попытки побега он теперь избрал тактику тупого саботажа, как это бывает свойственно трудным подросткам, попавшим на перевоспитание в соответствующую социальную службу.
Я знаю. Много лет назад у меня был мимолетный роман с девушкой, занимавшейся перевоспитанием малолетних преступников. Роман был вялый, девушка бесконечно таскала меня по гостям, где неинтересные молодые люди завывали под гитару «Письма римскому другу», перевирая слова… Но однажды она предложила мне съездить в летний лагерь для трудных подростков и посмотреть Большую Игру. Мы долго тащились по шоссе в желтом ее «Матизе», где на пассажирском сидении ноги у меня упирались в крышку бардачка, а голова упиралась в потолок. Еще дольше мы тряслись по проселочной дороге, то и дело увязая в грязи, так что приходилось выходить и вытаскивать из лужи на твердую дорогу эту жестяную коробчонку. Под конец пути мы чуть было не перевернулись, спускаясь с глинистой горы. И наконец приехали в сомнительных достоинств рощу над лесом, посреди каковой рощи стояло несколько палаток, а в палатках жили с целью перевоспитания под руководством педагогов и психологов малолетние преступники. В тот день, когда мы приехали, для этих отвратительно матерившихся подростков устраивалась Большая Игра, что-то вроде Зарницы. Подростки искали клад. Разбившись на команды, бегали по лесу с мягкими полиуретановыми палками в руках, дубасили друг друга этими палками, и всякий, кого ударили палкой трижды, считался убитым и отправлялся в Царство Мертвых. Это самое Царство Мертвых представляло собою огороженный участок посреди поля. В Царстве Мертвых можно было провести пять минут, занимаясь каким-нибудь полезным делом, вроде рубки дров для лагеря. Можно было провести десять минут, занимаясь бесполезным делом, например, переливая воду ложкой из ведра в миску и обратно. А можно было провести двадцать минут, совсем ничего не делая. К вящему моему удивлению, большинство детей предпочитали ничего не делать, хоть это и выключало их из игры на целых двадцать минут. Довольно значительная группа выбирала бессмысленную работу. А полезной работы не выбирал почти никто. И я помню, меня это поразило, тогда как моя аморетта смеялась над моею наивностью и разъясняла мне, что оттого-то подросток и совершает преступления, что ценности у него в голове перевернуты с ног на голову.
Тогда я удивлялся, зато теперь было для меня совершенно объяснимым поведение Янтарного прапорщика.
По внешнему виду судя, чувствовал он себя неплохо для человека, накануне получившего булыжником в голову и ненадолго утонувшего. Голова у него оказалась неестественно крепкой, так что за ночь всякие симптомы сотрясения мозга прошли. Зато нос ужасно распух, хоть Обезьяна и вправил ему хрящи и засунул в ноздри турундочки с целебной мазью, и наложил пластырь. В результате Толик мой был безобразен, гнусав, совершенно раздавлен морально и совершенно не пригоден к обучению. На любой вопрос он отвечал только: «Где-то, как-то…» И ничего другого добиться от него было невозможно.
– Как вы себя чувствуете?
– Где-то, как-то…
– Голова не болит?
– Где-то, как-то…
Он склонялся над столом и разгадывал кроссворды, столь бесхитростные, что составлялись они, кажется, для слабоумных детей. Битый час я пытался спросить его, чем бы ему было интересно заняться, но получал ответ «Где-то, как-то…» Я пытался спрашивать, читал ли он какие-нибудь книги и что из прочитанного ему нравится. В ответ слышал все то же «Где-то, как-то…» Я спрашивал про фильмы: ходит ли он в кино, и нравится ли ему хотя бы Брюс Уиллис. Ответ можно было предсказать – «Где-то, как-то…» Кроме этой фразы он произнес только:
– Этим мелят кофе…
– Кофемолка, – подсказал я прапорщику трудное слово.
– Кофемолка не подходит, – прогнусавил Толик.
После чего выяснилось, что слово «кофемолка» не влезало в его кроссворд, потому что прапорщик пытался написать «кофемолку» через «и».
Я уже хотел было оставить молодца в покое с его разбитым носом, кроссвордом для слабоумных и кофемолкой через «и», как вдруг явился Обезьяна все с тем же компьютером в руках. Обезьяна устроился в кресле. Быстро-быстро заклацал пальцами по клавиатуре и только минуты через три спросил:
– Ну, как дела?
– Плохо, – отвечал я. – Анатолий совершенно не склонен заниматься.
– Ты не слушаешься? – обратился Обезьяна к прапорщику.
И было больно смотреть, как прапорщик весь сжался:
– Я это… Где-то, как-то… Ну не читал я это…
– Он ничего не читал, – пояснил я. – Приобщать Анатолия к литературе придется буквально со сказки про Колобка. Я вот подумал, может, лучше начать с изобразительного искусства? Через этот ваш норвежский сервер можно ведь показать Анатолию картинки какие-нибудь в googleart?
Обезьяна нахмурился:
– Потом. Лучше сначала что попроще.
С этими словами он достал из кармана перочинный нож, взял на барной стойке поролоновую губку и в две минуты вырезал из губки дракона, причем так, что губка совершенно сохранила свою квадратную форму: дракон из губки получался, только если вывернуть ее наизнанку. Несколько раз перед самым носом прапорщика Обезьяна выворачивал губку наизнанку так, что получался дракон, а потом сворачивал дракона так, что опять получалась губка.
– Как это? – пробормотал прапорщик, когда Обезьяна поставил наконец поролонового дракона перед ним на стол.
– Попробуй.
Прапорщик взял поделку и с детским наивным видом несколько раз обращал ее из дракона в губку и обратно:
– Как это?
Ничего не ответив, Обезьяна так же быстро и уверенно нарисовал прапорщику на бумаге упрощенный вариант одной их эшеровских лестниц. Благодаря ухищрениям перспективы, лестница на рисунке представлялась геометрическою фигурою, немыслимой в трехмерном мире, запутывалась внутри себя и вела к собственному началу. Глядя на рисунок, я вспомнил лестницу утреннего своего кошмара, но психика прапорщика, кажется, была устойчивее.
– Ну и хрен ли? – сказал прапорщик, когда рисунок лег перед ним на стол.
– Посмотри внимательно, – посоветовал Обезьяна.
Прапорщик долго вглядывался и наконец сказал:
– Как это? Так не может быть.
Тогда Обезьяна раскрыл компьютер, вошел в googleart и показал прапорщику хранящихся в Лондонской Национальной галерее знаменитых «Посланников» Ганса Гольбейна-младшего. Компьютерная программа позволяла сначала как бы подойти к картине слева так, чтобы на полу у ног молодых дипломатов было просто мокрое пятно. А потом как бы подойти к картине справа так, чтобы пятно превратилось в череп. Ловко орудуя клавишами, Обезьяна несколько раз виртуально подводил прапорщика к картине то справа, то слева, пока тот не пробормотал:
– Как это?
– Лучше спроси, кто это, – засмеялся Обезьяна.
– Кто это? – эхом отозвался прапорщик.
– Это французский посол, – отвечал я. – Гасконец. Я забыл, как его звали. Он приезжал в Лондон на коронацию Анны Болейн…
При слове «гасконец» лицо прапорщика несколько оживилось, потому что он смотрел, видимо, кино про трех мушкетеров. Имя Анны Болейн не вызвало у прапорщика никаких заметных эмоций. Пока я говорил, Обезьяна ловко нарисовал на листке бумаги такой же череп, как на картине Гольбейна, и положил листок на стол перед прапорщиком.
Надо отдать Обезьяне должное: Толик наш увлекся. Он долго рассматривал рисунок то справа, то слева и наконец спросил:
– Как это?
– Лучше спроси, что это? – засмеялся Обезьяна.
– Что это? – отозвался прапорщик.
– Это анаморфоза, – сказал я. – Особого вида рисунок, изменяющийся в зависимости от точки обзора.
