Ина Кузнецова - Зона милосердия (сборник)
Скорее даже не зрелости, а способности думать более широко и углубленно. Этому помогал и доктор Кантак, внося в эти разборы много живого и интересного с теоретических позиций. В значительной степени помогало и мое все более углубляющееся знание немецкого.
Прекрасно помню, как в мой первый рабочий день, я завороженно слушала, как Фаина Александровна и доктор Кантак вели подобное обсуждение. Оба говорят на разных языках. Фаина Александровна знает несколько простых обиходных немецких слов, доктор Кантак – столько же русских. Латынь была единственной ниточкой, за которую они оба крепко держались. Не горячась, они спорили. Каждый аргументировал свою позицию, для присутствующих трудно воспринимаемую. А они прекрасно понимали друг друга.
Я вслушивалась в этот профессиональный разговор – речь шла о сложном предмете, недостаточности печени, – и думала о том, что такое возможно только в кругу крупных специалистов, каковыми они оба и были.
Заговорив по-немецки, я принесла большую пользу отделению. Теперь в подобном разговоре могли принимать участие все врачи корпуса. А я, переводя их научные споры, «умнела у себя на глазах». Знание языка расширило возможности моего общения с доктором Кантаком. Он стал изредка заходить в ординаторскую, когда я записывала истории болезни. Говорили о наших больных, он много рассказывал о личных наблюдениях, о своем учителе Мюллер-Зайферт. В ординаторской была трансляционная радиоточка. Я люблю работать под музыку. Однажды, когда вошел доктор Кантак, передавали песню Сольвейг. Он остановился и спросил: «Что это передают?» Я ответила. По выражению его лица я поняла, что это было не удовлетворение собственной любознательности, а маленький экзамен. Он был очень доволен, что я его выдержала. Мы заговорили о музыке. Однажды на своем столе я нашла три хиленькие ромашки – пучочек выглядел очень трогательно. Откуда они взялись? Ведь в Зоне даже травка была тощая.
Елатомцев, вопреки моему стремлению к хирургии, направил меня «на воспитание» к Фаине Александровне. Очень скоро я оценила его мудрое решение. Именно она открыла во мне чувство глубокого уважения к больному, умение сострадать, и как первую ответную реакцию – стремление помочь. Причем, Фаина Александровна никогда ничему не учила в общепринятом понимании этого слова. Она просто жила и действовала по определенным законам морали. Действовала так, потому что иначе не могла. Отдавала себя всю работе, больному человеку, кто бы он ни был, потому, что по иному не умела. У этого истока началась моя профессия, тернистый путь врача.
Первые учителя – Фаина Александровна и доктор Кантак.
Путь был долгим – длиной в пятьдесят с лишним лет.
Были другие начала и другие учителя – академики, профессора, крупные ученые.
Но любовь к больному и науке заложили те – первые. Потом были уже собственные ученики.
Под нарастающей толщей прожитых лет не меркнет образ первых учителей. Он так же ясен и светел.
Спасибо им.
Строго размеренную жизнь госпиталя регулярно нарушали два события: поступление больных из лагеря и возвращение в лагерь прошедших курс лечения.
Транспортом служили громадные крытые машины – фуры. Их в обоих случаях предоставлял лагерь.
Оба события были одинаково драматичны.
Основная трудность выписки больных состояла в том, что они не хотели уходить из госпиталя. Лагерь, шахта, работа, в большинстве случаев под землей, приводили в ужас. После пребывания в госпитале лагерная жизнь казалась еще страшнее и безысходнее. У каждого рождалось желание хоть на немного, даже на один день, отодвинуть неотвратимое.
Большинство впадало в депрессию. Некоторые прибегали к различным уловкам, которые быстро становились очевидными. К санкциям мы не прибегали. С каждым вели «разъяснительную» беседу.
Наступал день – и неотвратимое свершалось. Внешне спокойные, они выстраивались у проходной. Снаружи непосредственно к проходной подъезжала машина. По одному выходили из Зоны, в окружении конвоя садились в машину и уезжали.
Лишь один раз случился эпизод, не укладывающийся в вышеописанную схему.
Больной 32 лет поступил в тяжелом состоянии с декомпенсацией сердечной деятельности (периферические отеки, асцит). Доставлен на носилках. Сын деревенского учителя. Собирался поступить в институт. Не успел. Мобилизован с начала войны. Попал в плен 3 года назад.
За два месяца лечения удалось получить эффект полной компенсации и практически выздоровления. С момента поступления он с ужасом говорил о необходимости при выздоровлении возвращаться в лагерь. С улучшением его состояния эти слова звучали все чаще.
В госпитале он пролежал около 3 месяцев. Вполне здоровому и окрепшему, ему объявили о дне выписки. В ответ он не произнес ни слова. Пошел в палату, лег в постель и больше не встал. Через некоторое время начался потрясающий озноб, температура поднялась свыше 38°. С ознобом справились через несколько часов. Больной не пил и не ел. Ночью несколько раз больные, его соседи, вызывали к нему дежурного врача.
А на другой день его состояние было примерно таким, как при поступлении.
Ни о какой выписке не могло быть и речи. В тот же день Пустынский пригласил в кабинет всех врачей – 15 русских и 7 немецких. Я была переводчиком. Обсуждали необыкновенное клиническое наблюдение. Выступали все. Ни один из присутствующих ничего подобного из своей практики вспомнить не мог. Обсудили предполагаемый патогенез.
Заключала Фаина Александровна. Слово стресс в то время еще не имело хождения в медицинском лексиконе. Поэтому все было сведено к непредсказуемой реакции нервной системы.
Совершенно иной была картина поступления больных из лагеря. Это всегда аврал. Когда на нашей территории появляется знакомая машина, а иногда и две, причем почти всегда с опозданием на час-другой, мне хочется крикнуть, как на военном корабле: «Свистать всех наверх». Прием больных неизменно требует участия многих людей.
Но свистать не надо. Начальник, как талантливый режиссер, уже давно до мельчайших подробностей разработал все четыре акта этого многопланового действа: разгрузка, санобработка, транспортировка в Зону, размещение по палатам. Каждый участник этого процесса прекрасно знает свою роль и функционирует, как автомат.
Появление знакомой фуры на нашей территории – это сигнал, состояние «готовности» переходит в состояние «действие».
Машина подъезжает к санпропускнику. Он расположен на небольшом пригорке, метрах в ста от Зоны, т. е. на свободной земле. Конвой образует род каре, в центре которого машина с больными. Здесь же бригады из корпуса обслуги, участвующие в приеме. Фура широко раскрыта. С ловкой осторожностью хорошо тренированные санитары снимают носилки. Истощенных, резко ослабленных больных выносят на руках.
Никаких указаний, никто не командует – работа идет в хорошем темпе, в полном молчании. Кое-кто из больных покрепче пытается сам спуститься по небольшой приставной лесенке, но ему не дают – слишком медлителен, нарушается ритм работы. Ловкие руки подхватывают смельчака и ставят на землю.
Ответственные за прием больных – дежурный врач и старшая сестра госпиталя Мария Земскова. Их роль – осмотр и распределение больных по корпусам, оформление медицинской документации. Здесь же присутствуют оба заместителя, по лечебной части и режиму. Переводчик тоже здесь. У каждого свои обязанности.
Больных размещают в предбаннике.
Взгляд на эту темную, почти черную массу неподвижно сидящих людей вызывал содрогание. В землисто-серых и черных заношенных куртках, засаленных бушлатах, из-под которых редко выглядывало серо-грязное белье, а у большинства надетых на голое тело, в таких же брюках и грязных, часто без шнурков, башмаках, надетых на босу ногу, лежали на носилках и сидели на лавках, прислоняясь к стене, молчаливые люди. На некоторых имелись транспортные шины и мелькали серо-грязные повязки. Каждый в заскорузлых руках с черными ногтями держал чем-то наполненный такой же грязный мешочек, либо сумочку, либо узлом завязанный носовой платок. Густо заросшие, давно не бритые и не стриженные, с впалыми щеками, землистым цветом кожи, они утратили свою индивидуальность. Все казались одного возраста и на одно лицо. Эту страшную одинаковость усиливали безразличные, устремленные в одну точку глаза: они ничего не улавливали из окружающей обстановки. Она не вызывала у них никакого интереса. У некоторых глаза были закрыты. Никто не жаловался, не задавал вопросов, ничего не просил.
А процедура приема тем временем продолжается.
И вот уже вымытые, побритые, с подстриженными волосами и ногтями, одетые в чистое белье, старенькие, но чистые пижамы – они опять вместе, в другом, «чистом» зале.
Метаморфоза потрясает. Это уже не однородно страшная безликая масса. Они совсем разные. Есть молодые и старые, есть брюнеты, блондины, много седых и совсем мало рыжих. Проявился и интеллект: основная масса – это простые крестьяне, однако, среди них мелькают и вполне интеллигентные лица. Можно пофантазировать: учитель, инженер, а вон тот похож на ученого.
