Маргарита Хемлин - Искальщик
Не для того бесчувственного Переца утянули, чтоб он потом являлся с боевитым видом туда, откуда его забрали. Не для того меня опаивали, как ненужного свидетеля и возможного вредителя в деле покражи Шкловского с его места почти что умирания от тяжелого переживания. Это – одно. Потом. Другое – если Дора правду варнякала и знает настоящего Марика на лицо, то настоящий Марик мне как раз в самую точку нужен. И уже не он при мне, а я при нем. Или, допустим, Переца пустили в расход. У меня ни бумажек, ни метрики, одно мое честное слово, что я сын. А Дора Марика перед любым революционным судом заявит как настоящего и подлинного сына Шкловского. Я уже немножко жиром оброс, отмылся. Буржуйско-нэпманского вида стал. А Марик – вот он, революционный продукт. Так и все равно… Получается и так, и сяк – ну, уплотнят нас, конечно, но угол же оставят для жизни.
Рассуждения казались мне крепкими. Но наткнулись на заявление Шкловского, что дом – чужой, не его. А если не его, то поджопниками будем мы лететь что с Мариком, что без Марика. И он, Марик, дурной и малой, мне в таком положении не нужен.
Значит что? Значит то, что надо искать Шкловского и предъявлять Марика папе. Чтоб папа занимался сыном, а не дурковал с бабами и занимался прочей враждебной деятельностью. А там я уже около Марика как верный спаситель и друг приживусь. А то сегодня Шкловский из Розочки своей тайну делает, а завтра не делает. Завтра ему, может, и на самого Ракла с всей Чекой будет плевать. А жить же надо. Очень надо.
Про револьвер, обнаруженный на Пятницкой, я пока думать себе не давал. Не то чтобы поверил Перецу, что оружие не его и не Розкино, но всему свой час. Оружие еще заиграет, ой как еще заиграет…
И я порешил: найти Шкловского, предъявить ему Марика. Если он на родного сына наплюет, с новой силой предъявить себя – с оружием и Розкой. Если Шкловский поприветствует Марика – остаться при них обоих. И даже лучше именно при них обоих, а не якобы сыном. Если Шкловский что-нибудь и вправду контрреволюционное наделал и замыслил – моя хата с краю.
Ну а если Перец мертвый – пускай тогда ему хорошо лежится. Тогда уже как-нибудь.
Растолкал Марика.
В ответ:
– Щас пойду… Щас… Токо еще хвилинку посплю…
– Марик, просыпайся! Я тебе что скажу!.. Твой батько тебя ищет. То есть искал-искал, а сам вдруг пропал. Надо его найти. Ты будешь при батьке. Он у тебя богатый, толстый. Видишь, как жрет… – Для наглядности показал на стол. – А я тебя первый нашел. Я ж тебя первый узнал и позвал. Ты ж убежать хотел, а я позвал. Я тебя, получается, спас. Ты спи, спи зараз. Только кожух скинь. Ты на кровать лягай, под одеяло, спи себе спокойненько, покушай опять, если захочешь. До ветру тебе надо? Ты пойди, я провожу, а то ж я уйду, хату на замок закрою…
Марик вытянул руки в две стороны, встал, я стянул кожух, вместе с кожухом стянулась дырявая душегрейка, замусоленная, твердая на ощупь, серая рубашка задралась на животе.
У меня аж дух сперло. Нос у меня особенно чуткий. Но дело не в носе. Я сначала увидел, а потом дух учуял. А увидел я в животе Марика прямо вроде дыры. Не дыра, а розовый узел, кожица тонкая-тонкая, как попало одна на другую наросла и меленькими складочками сцепилась. Вроде скобочками. А между скобочками сукровица.
Ну, я, конечно, сблевал.
Марик стоит как ни в чем не бывало. За хлебом тянется.
Спрашивает вроде нищего, специальным голосом:
– Трохи с собой возьму… Дашь?
Я кивнул как мог. Больше не смотрел в его бок. А Марик стоял, хлеб ломал, ломал и жевал, жевал. С удовольствием.
За собой я, конечно, подтер. Свое ж гидко, а не так, как чужое. Вот в чем главный основной секрет.
Вывел Марика на двор.
Затолкал обратно в дом, уложил. Одежку чистую не дал. Побоялся за его несдержанность. Но одеялом укрыл плотненько, як ляльку спеленал.
За калиткой долго дышал на выдох. Весь воздух из себя хотел выпустить, всего Марика треклятого с его животом. А воздух ни за что не выдыхался.
Знакомых Переца я знал двух: Розку и Дору. Ну и третий – Ракло. Ну и Рувим. Итого получается четыре.
Начал с Доры как с близлежащей и посильной мне.
Дора начала наступление первая и с размаху:
– Я тебя сегодня как раз и ожидала. Вся улица говорит про Перчика. А ты молчишь. А ты молчишь и до меня прибежал, как я и считала, на сегодняшний день. Ну, шо я знаю, то я знаю. А ты шо скажешь?
А я, наоборот, начал с уважения:
– Дора, как вас зовут по отчеству? Отчество мне, пожалуйста, скажите. Я без отчества с старшими разговаривать не умею.
– Соломоновна. Ну?
– Ну и то, Дора Соломоновна, шо Перец пропал. Я его, как вы приказывали, сторожил, а он пропал. И я сильно подозреваю, что он не своими ногами исчез.
– Ну? Дальше. Это уже вся улица знает.
– Так я вас хочу спросить, что улица говорит. Я сонный оказался связанный на совесть, ни за что не расплестись. Буквально с-под меня Перчика взяли. Прочухался: Перчика дорогого нема… Три дня плакал, волосы рвал, надеялся, вернется домой мой отец… – Тут я допустил оплошность, потому что как раз себя нарочно настраивал по дороге к Доре, чтоб отцом Шкловского не называть. Чтоб этим образом дать ей свободу речи.
Дора, что понятно, зацепилась:
– Ой, папашу себе на голову нашел!.. Ладно… Дальше!
– Дальше так. От голода пошел на базар. Упал на каменюки острые, на лед… Через кожух такой синяк – ни ступить, ничего. Спина болит прямо аж до костей. Посмотрите, если, конечно, интересно. Тем более вы ж докторша… С базара пришел. Дома опять никого. Вот, до вас кинулся. За советом.
Дора делала руками согласные жесты, вроде руководила. И цирка своего не кинула, когда я закончил.
– Шо вы машете? Я все сказал, шо знал. Теперь уже ваша очередь говорить…
Дора ласково улыбнулась.
– Я в конспирации с того момента, как тебя еще на свете не народилося. Но я теперь с партии вышла напоказ. И потому тебе без конспирации скажу: ты не один с базара вернулся. Ты за собой хлопчика за шкирку притащил. Люди ж видели. Хлопчик тебе по плечо. Это одно. Другое. Переца ночью с дома вынесли на руках. Кто – неизвестно. Заметили троих. Темнота ж… Ну, шо скажешь?
– Шо скажу… Я по глазам вижу вашу доброту…
Дора опять развела руки и стала плавно махать, причем вроде пальцами перебирала воздух.
– Тю-тю-тю… Мне неинтересно про мою доброту. Я ей меру имею давно-давно. А вот ты мне правду скажи, если язык твой поганый на правду поворачивается хоть каким-то боком. Шо за хлопчика ты притащил?
И тут я понял – пришел мой главный час. И даже минута с секундой вместе.
– Марик. Ма-рик. Ма-рик. Ма-рик Шклов-ский.
Дора уцепилась за край стола.
Я продолжил:
– Он совсем хворый, хотите честно – так я вам честно. Я не из-за Переца пришел. Я только из-за Марика и его страданий. Он, может, умрет и не увидит своего папу. Умоляю, если вы что-то про Переца знаете, так помогите!
Дора молчала и таращилась на меня.
Я гыгыкнул. Подумал, продолжает клоунничать.
Дора пошла на меня всем своим страшным в гневе лицом:
– Молчать! Не сметь гыгыкать! Пошли к тебе! Дай мне Марика! Дай мне его сию минуту!
Марик спал. Из завертки, которую я соорудил при помощи одеяла, виднелось его лицо.
Дора посмотрела.
– Это не он. Не Марик.
Меня поразила молния.
Старуха трясла Марика за плечо с дикими криками насчет того, чтоб он сию минуту сказал ей своим голосом хоть что-то.
Тот не отзывался, причем глаза немножко прижмурил сверх того, что они и так были плотно закрытые.
– Он уже не спит. Отойдите. Марик, не бойся! Скажи ей про себя. А то она сомневается. Ну, скажи: “Я есть Марик Шкловский”. Давай-давай! Не саботажничай, а то скоренько покатишься на улицу!
Хлопец открыл глаза и в потолок заголосил:
– Я есть Марик Шкловский! Я есть Марик Шкловский!
Дора присела на кровать, положила руку на одеяло, погладила:
– Ага, Марик… Обязательно… Конечно ж… Марик… А маму твою как звали?
Хлопчик заплакал.
Дора гладила и гладила одеяло.
Но тон ее был беспощадный:
– Не плачь! Не знаешь и не надо… А на какой ты улице жил?
– Где? – трезвым и рассудительным голосом спросил в ответ хлопчик.
– А хоть где. Где жил – ту улицу и скажи. И место скажи. Ну!
Дора уже не гладила, а щипала одеяло, а я ж знал, что такое именно под одеялом прячется в виде Марикового живота, вдруг ее щипки туда долезут…
Мне стало нестерпимо больно и затошнило до самых моих пяток.
– Что вы до убогого лезете! Живодерка! Он же ж опомниться не успел. А вы: Марик – не Марик. Вы, между прочим, не в своей хате! Дома щипайте кого хотите! Хоть себя!
Дора послушалась.
Отстранилась и направила глаза в стенку.
– Хай молчит. Это не Марик. Мне и пытать его не надо. Мне неинтересно. Я пойду щас.
Она и правда пошла на выход.
Я сидел без движения. Слышал, как Дора возилась с шубой своей дырявой, как стукнула дверью, как калитка грюкнула, как потом тишина восстановилась.
