Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
– Пойдём-ка лучше на улицу, – предложила жена.
– Да, пойдём, – охотно согласился я.
Когда я уже выбрался наружу, а жена ещё нет, Фёдор снова кого-то позвал. Голос Фёдора был жалок.
Желая его заглушить, я в бешенстве ударил своей дверью: грохнуло так, что взлетели голуби с земли.
Обежав машину, я кинулся к жене словно бы на помощь – она всё никак не могла выйти, – всё это время я слышал настойчивые вскрики и всхлипы Фёдора.
Пришло время, догадался я, обрадоваться рождению ребёнка.
– Что за младе-е-енец, – протянул я; настолько протянул, что жена, видимо, подумала: я запел. – Чудесный! – резко оборвал я едва начавшуюся песню. – Он чудесный! На меня похож! На тебя похож! Похож на дедушку! И на бабушку! – громко, с явным остервенением перечислял я, и Фёдор тоже вскрикивал – постоянно, навязчиво, неумолчно, а родственники у нас уже заканчивались, оставались либо покойные, неизвестные моей жене, либо мой брат, который в данном случае не совсем подходил.
– Как мы его назовём? – спросил я, наконец, словно мы с женою только что нашли этот кулёк, и я не знал имя ожидаемого ребёнка вот уже как девять месяцев.
На счастье, последнего вопроса она не услышала и, прикрыв дверь, с тихой улыбкой обернулась ко мне.
Чтоб окончательно доказать свой восторг, я с размаху ударил раскрытой ладонью о капот. Боль была такая, что мозг остекленел от ужаса, и тут же в глазах взорвались бешеные искры.
Фёдор удивился и замолчал.
Жена осмотрела меня с ног до головы и вдруг передала мне розового пескаря.
– Постой минутку, – сказала она. – Грязное бельё тебе вынесу… Только не кашляй на него, ладно? – и кивнула на кулёк.
Задерживая дыхание, я держал ребёнка в руках.
Отбитая ладонь ещё горела, и даже в ушах шумело от боли, но это всё было ничего.
Зато ребёнок имел вес, он оказался реален, он стремительно начинал мне нравиться.
Не знаю, кто был тот рыбак, что выловил его, но улов выглядел завидно, замечательно.
А вдруг я и есть тот рыбак?
Всё испортил Фёдор, который, видимо, набрался сил и неистово заорал.
Он вспугнул ребёнка – младенец растаращился так, что сердце моё сжалось.
Я решительно шагнул к багажнику.
– Ты, гнида, закрой свой рот поганый. Я тебе башку оторву и выкину, – сказал я отчётливо. – Я тебя сейчас вывезу за город, и там ты, мразь, всё сразу поймёшь. Ты, сука, ответишь мне. Я тебя переломаю всего, гадина. Глотку тебе перегрызу. Будешь землю жрать, как крот. Лаять будешь и выть.
Проходивший мимо в белом халате огромного роста врач вдруг встал, глядя на меня.
– Это вы… с младенцем так? – спросил он, хмурясь.
Одна бровь врача могла бы довести до инфаркта людей со слабой психикой.
– Нет, конечно, – быстро ответил я.
– А с кем? – спросил он.
Я огляделся.
Вокруг никого не было.
Я улыбнулся лучшей из своих улыбок. Я даже судье так, когда мне дали последнее слово, не улыбался.
– Просто повторяю текст, – ответил твёрдо. – Я актёр.
Мои сандалии, трико и панамка не выдавали во мне театрального деятеля, но зато я сам, в доказательство своей правоты, легко подошёл к врачу, с радостью замечая, что бровь его смягчается и расправляется.
– Что за пьеса? – спросил врач.
Я улыбался: ну, он же сам знает, образованный человек.
– А, да, – догадался он. – «Я тебя породил…» Конечно. Но там было меньше текста.
– Гораздо меньше, – согласился я.
* * *Жена пыталась доказать мне, что бельё, завязанное в драное и старое полотенце, нужно положить в багажник, но я лучше знал, где ему место.
– Меня могут очень скоро выписать, – сказала она. – У нас всё хорошо, – горделиво добавила любимая, и здесь я впервые услышал это «нас», которое уже не касалось жены и мужа, но оставило меня за скобками.
Мы поцеловались – но тоже как-то совсем иначе, словно через незримую ткань.
Впрочем, озабоченный другим, в машину я забрался весёлым и полным предвкушений.
Рычаг на заднюю скорость – машина ж так и тарахтела до сих пор, заведённая, – с рёвом разворачиваюсь, и на максимальной скорости навстречу «лежачим полицейским» – ва-а-а-у! – и ещё раз – ва-а-а-а-й!
Я сам чуть головой не пробил крышу, что уж говорить про Фёдора.
– Фёдор! – заорал я. – Кого ты там звал, Федя? И куда мы едем? Ты куда хотел, я забыл? Лесопарк? На канавинское озеро? К городской свалке? Где у тебя ближайшие дела, Федь?
Федя что-то неразборчиво отвечал.
Я никак не мог расслышать.
Пришлось сбавить скорость.
– Стой! – кричал он истошно. – Стой!
Свернув в первый попавшийся дворик, я остановился, и поспешил к Фёдору.
А то одного космонавта выпустил на волю, а второго на дно утяну.
Фёдор выглядел ещё хуже, чем час назад. Он даже не мог подняться.
По щекам его текли слёзы, по бороде – слюни. На лбу кровоточила ссадина.
Он был синий, как небеса.
«Нелегко жить негодяем, честному человеку гораздо проще», – подумал я и помог Феде подняться, попутно разорвав ему рубаху.
Сидя в багажнике, он долго отплёвывался, чихал и шмыгал носом.
Сжалившись, я заглянул в салон и оторвал кусок грязного полотенца: утрись, Федя.
Когда вернулся, возле ноги Фёдора лежал домкрат.
– Ага, – сказал я, – давай, убей меня за двести баксов.
– Ты же меня чуть не убил, – ответил он сипло.
– Я же за свои деньги, – ответил я, – а ты за ворованные. Так нельзя.
– Ты обманул человека, а я тебя обманул, – сказал он, подумав.
– О! – ответил я удивлённо. – Философия!.. Тот человек хотел, чтоб я его обманул. А я не хотел, чтоб ты меня обманывал.
Фёдор ещё раз шмыгнул и потрогал домкрат большим пальцем ноги.
– Поехали, – сказал он наконец. – Только в салоне. Я тебе всё отдам.
– Нет, Фёдор, – сказал я. – Вдвое больше. Ты наказан.
– Хорошо, – согласился он. – Только в салоне.
– Да хоть за рулём, – сказал я.
Он действительно сел за руль.
Я сам пристегнулся, а его отстегнул на всякий случай. А то мало ли куда он захочет врезаться.
Зато человеку за рулём не придёт в голову остановиться возле милиции и объявить, что его украли: будет смешно и неправдоподобно.
Я даже закурил.
Мне хотелось поговорить с Фёдором, но я опасался, что он меня разжалобит и собьёт цену.
– Куда ты ехал? – спросил он спустя две минуты.
Город брёл по своим делам, дома высились, асфальт нагревался.
– В морг, – ответил я.
Больше мы не общались.
Деньги Фёдор взял дома – я прошёл за ним в подъезд, нам открыла его жена, тут же сбежались дети, трое, я так и не определил, в какой пропорции они распределились между собою: два мальчика и девочка, две девочки и мальчик, или ещё как-то, хотя как?
Жена ушла на кухню, там хлестала вода, судя по звуку, в кастрюлю, жену не заинтересовали моя панамка и сандалии; с мужем она тоже не поздоровалась. Хотя, судя по радости детей, ещё с утра его тут не было.
– Папа, ты где был? Куда поедешь? – спрашивали дети его наперебой.
«В багажнике был. В морг ездил. На свалку хотел съездить. Потом опять в морг», – отвечал я мысленно за него, но всё это меня уже не смешило.
Мне было жаль Фёдора, и ещё – я гнал эту мысль – мне стало стыдно.
Он жил в однокомнатной квартирке.
Даже если б там вовсе отсутствовала мебель, она была бы тесной.
На обоях дети нарисовали поезд и рядом написали «папа». В последней «а» уместился домик с окошком.
Разбередив кривоногую тумбочку в углу, Фёдор вернулся с деньгами.
Четыреста долларов – он отдал их мне, глядя в сторону, и я тоже на него не смотрел.
Однако его презрение было осязаемым, как запах.
Он захлопнул за мной дверь, словно я был прокажённым и обокрал их дом, отняв молоко у детей.
– Сука, – выругался я в голос.
А что было сделать? Позвонить и сунуть обратно половину денег? Или все? С чего бы?
Чёрт! Чёрт возьми. До появления космонавта на поводке – моего голубоглазого пескаря – я не был так сентиментален.
Что со мной творится вообще!
Он взял мои деньги? Взял.
Тысяча рублей – это двадцать смен. Почти месяц поганой работы, разборок, драк, нервотрёпки, бессонных ночей, – в душе непрестанная сутолока лишних впечатлений, людской грубости, глупости, пошлости, а под глазами – круги.
То, что я взял с него больше, – так я имею право, я же не давал ему в долг; за подобные вещи в пору моей юности калечили, а то и убивали.
Он ведь сбежал? Сбежал.
Как я психовал всё это время! Как я был унижен. У меня была беременная жена, а я не мог даже её толком прокормить. Её и нашего космонавта на подлёте.
Фёдор заслужил наказания? Да, безусловно.
Так где же зазор и разлад в этой цепочке?
Разлад был уже в том, что я оправдывался.
«Жигуль» взревел.
Где тут наш универсальный магазин из сказки Пушкина, я снова хочу туда.
