Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Разобравшись наконец, гость явился у окошечка кассы и почти сразу снова начал шуметь. Я отправился послушать, о чём речь.
У него были только доллары, рубли кончились.
– Служивый, – сказал он мне, хоть я был не служивый, а просто в камуфляже. – Ваш кассир не желает принимать валюту. Смотри: сто долларов на местный расклад означает три тысячи. Я продам тебе сто долларов всего за тысячу рублей.
Чтоб не казаться голословным, он, не глядя, извлёк из внутреннего кармана расстёгнутого пальто штук двадцать или тридцать сотенных – ясно было, что их там ещё больше.
В эту минуту на приступки клуба выбежали из помещения девчонки, одни, без кавалеров.
Весёлые и, как многим приходящим в клуб казалось, замечательно доступные.
Несмотря на мартовский холодок, они были в таких, как бы сказать, шортиках. Колготки в свете фонарей будто искрились.
– Двести долларов за тысячу, – сказал я твёрдо.
– Да ладно? – сказал он.
– Ночь, – сказал я. – Где ты поменяешь такие деньги? Таксист уехал. Пока другой приедет, твоих девчонок закадрит кто-то другой. Да и не факт, что таксист приедет при деньгах. Тебе придётся катиться до вокзала, там искать, кто тебе поменяет твою зелень, всё настроение пропадёт по дороге, выпьешь пива, отяжелеешь, пойдёшь спать: где ты там спишь, я не знаю, но проснёшься один, настроение будет поганое – субботний вечер потерян из-за какой-то мелочи. «А удача была так близко», – подумаешь ты с утра. Короче, давай свои деньги, – и я забрал у него двести баксов.
Не думаю, что он понял всю мою речь, но сама мелодия ему на какой-то миг показалась убедительной. Минимальное мышечное усилие его большого и указательного пальцев было мной легко преодолено.
Тысяча у меня была последней, и я её, с некоторым, призна́юсь, сожалением, отдал ему.
С утра мне были нужны русские деньги: жена закупала кое-что по мелочи для нашего, как она это называла, малыша, хотя никто его тогда ещё не видел; я пообещал жене обеспечить все покупки.
Ввиду того, что банки по воскресеньям закрыты, обратный обмен валюты нужно было осуществить в ближайшие часы.
Фёдор образовался кстати: он, как мне показалось, с восторгом (на самом деле, как позже выяснилось, с завистью) наблюдал мою сделку – и тут же предложил помощь.
Время от времени он подрабатывал здесь таксистом – естественно, без шашечек, сам по себе.
Я поставлял ему клиентов – если ко мне обращались за помощью утомившиеся посетители.
Он иногда отстёгивал мне с заказа рубль, а то и десятку, хотя я никогда не просил.
Мы выкуривали за ночь по сигаретке-другой, он забавно каламбурил, редко, но всегда по делу употреблял нецензурную лексику, никогда не обсуждал свою машину, и чужие автомобили его тоже не волновали, в том числе и мой, но, напротив, он интересовался отвлечёнными вопросами типа «как гулёна превращается в шалавую девку, а шалавая девка в потаскуху», в общем, Фёдор казался мне в меру остроумным собеседником – что для российского извозчика было, признаюсь, редкостью.
– Давай обменяю и привезу, – сказал Фёдор. – Ты же за границу не собираешься? – и подмигнул мне.
Только что с лёгкостью обманувший человека, я и подумать не мог, что кто-то подобным образом поступит со мною.
Фёдор уехал – и всё.
Вскоре, уже оставив работу вышибалы, я пару раз ночью, нежданно, едва ли не кустами, являлся к ночному клубу посреди ночи – в надежде поймать этого негодяя и как-нибудь особенно болезненно наказать, отняв, естественно, всю его наличность, а возможно, и машину отобрав.
Мучительно фантазируя, я выглядывал из кустов и в который раз не находил машину Фёдора возле грохочущего и сияющего здания.
И тут – на тебе: вот он, бежит, по магазину. Первый раз, наверное, здесь: не знает, что с той стороны, вопреки всем пожарным правилам, двери задраены.
У дальних дверей я его и застал.
Фёдор успел улыбнуться, открыть рот, произнести какой-то приветственный звук. Машинально, без особенной злобы, я коротко ударил его в зубы прямой правой, тут же ухватил за ворот левой и ещё несколько раз основательно вбил правую ему в грудь, в рёбра, в бок.
Всё это время Фёдор выглядел удивлённо.
– Ты на машине? – спросил я, держа его за ремень и ведя перед собой к выходу.
Фёдор задумчиво облизывался, словно его только что накормили чем-то необычным.
– Нет, – наконец догадался он. – Продал. У меня такие проблемы, ты знаешь…
– Да, – сказал я.
Возле свой «шестёрки» обыскал его. При нём не было ни рубля, ни брелка сигнализации – только один, которым разве почтовый ящик можно запереть, оловянный ключик.
Выглядел Фёдор теперь гораздо хуже, чем два месяца назад, как-то даже постарел, обрюзг.
Или, может, такое впечатление сложилось из-за того, что я видел его всегда ночами, в свете фонарей? А тут – солнце, июнь, кровь на зубах.
Девать его мне было совершенно некуда, отпускать не хотелось – в этот важный день он являлся моим единственным капиталом.
Я открыл багажник.
– Прекрати, слушай, – сказал он шёпотом, хотя мог бы и закричать – неподалёку, возле дороги, паслись гайцы.
– Быстро, сука, – велел я, и он торопливо забрался внутрь; закрывая багажник, я успел заметить его подобострастный взгляд.
Всё это было так не похоже на Фёдора – неглупого и вполне самодостаточного парня.
«Может, это вообще не он?» – растерянно подумал я.
«А кто?»
Размышлять было некогда, и я, радостно подмигнув гайцам, помчался в роддом.
Тело в багажнике тяготило меня, как нечистая совесть.
Я гнал от себя все эти мысли, ускоряясь после каждого светофора.
На подъезде к роддому налетел на двух «лежачих полицейских» подряд – что ж, Фёдор, я тебя понимаю.
«Интересно, поступает ли туда свежий воздух?..» – подумал мельком.
Всё-таки, несмотря на горечь обиды, я торопился доехать, чтобы поскорее взглянуть на своего пленника; однако жена, любовь моя, уже ждала меня на выходе из родильного дома, с кульком в руках.
Круто припарковавшись, я хотел опередить её, выбежать навстречу, но ей, конечно же, не терпелось похвастаться, и она, прямо в тапочках, пошла к машине.
Заглушив мотор, я начал было вылезать – одна нога, одна рука, одна счастливая голова уже оказались снаружи – но жена, ей оставалось десяток шагов, ласково кивнула мне:
– Сиди там, мы в салон, а то вдруг малыша продует.
В то мгновение, когда она открывала дверь, в багажнике раздалось гулкое: «Эй!» – как будто Фёдор заблудился в подземелье и звал на помощь.
Я даже не успел обрадоваться тому, что он живой, – куда огорчительней теперь было напугать жену всем происходящим.
У меня к тому же имелась судимость, это другая история, расскажу потом, – судимость была непогашенной, она тлела, её, образно говоря, можно было раздуть, оставив пацана в кульке сиротой на несколько лет: при дурном раскладе оставалось только мечтать вернуться домой к его первому классу.
Жена чуть-чуть развернула кулёк.
У меня до сих пор не было возможности научиться реагировать на подобные вещи: я стремительно оставил только цензурные варианты, но и они показались теперь не совсем подходящими.
Я не мог сказать: какой он милый! – это слово я не использовал в обыденной речи, я же мужчина.
Я не мог сказать: спасибо тебе, любимая! – по той же самой причине, в конце концов, она же меня не благодарит.
Я не мог сказать: похож на меня, или: похож на тебя, или: похож на кого-то, кого я не помню, но вроде бы видел на твоей выпускной фотографии, потому что он был похож только на себя, этот пескарь, этот космонавт.
Слипшаяся прядь на хмуром лобике, маленькие губки, в невозможно маленьком рту елозит маленький язычок, глазки зажмурены.
– Ну и ну, – сказал я.
– Что? – тут же переспросила моя любовь чуть напуганно и, как я сразу же уловил, несколько обиженно.
– Эй, – сказал Фёдор в багажнике.
Мы все высказались практически одновременно.
Я надрывно закашлял, включил зажигание, завёл машину и тут же нажал на педаль газа: «шестёрка» взревела, ребёнок открыл глаза – глаза оказались осмысленные и голубые.
– Зачем? – спросила меня жена.
– Холодно, видишь, я простыл! – сказал я громко, почти проорал, и на полную врубил печку, которая, как водится в немолодых российских машинах, сначала обдаёт пылью, следом бензиновыми парами и вкусом кислого железа, а потом уже порывистым холодным воздухом – он нагревается гораздо позже, требуя для этого долгой езды, веры, стоицизма.
Младенец зажмурился на диком ветру.
– Пойдём-ка лучше на улицу, – предложила жена.
– Да, пойдём, – охотно согласился я.
Когда я уже выбрался наружу, а жена ещё нет, Фёдор снова кого-то позвал. Голос Фёдора был жалок.
Желая его заглушить, я в бешенстве ударил своей дверью: грохнуло так, что взлетели голуби с земли.
